Татьяна Тимофеева
С Н Е Ж И Н К А Н А В Е Т Р У
Б ы л в е ч е р…
1976 – 1985
х х х
Был вечер с фонарями и с метелью,
переходящий в ночь.
И мне в растерянности и смятенье
никто не мог помочь.
И ветер дул в подставленную щёку,
и снег глаза слепил.
И двухэтажный дом в сиянье окон
как гость из детства был.
Сквозь снежный сумрак фонари мерцали
и таяли, плывя.
Как ни начни – с начала ли, с конца ли –
всё кру\гом голова.
Как колоннада свечек, галерея
столбов; свеча – фонарь.
Ах, неужели засветила фея
фонарики – она ль?
Качая их, гася, метель металась
и вдоль, и поперёк…
В смятении моём – никто, хоть малость,
мне так и не помог.
х х х
Вишня отцвела и облетела –
неизвестно: зря или недаром.
И уже чуть-чуть покрылось тело
золотисто-розовым загаром.
У кого-то сдан уже экзамен.
Он ещё мне только предстоит.
Мне бы лучше загорать часами,
несмотря на времени лимит.
Лечь бы на траву, раскинув руки,
от такой свободы окосев.
Солнышко не хуже, чем на юге,
в нашей среднерусской полосе.
Но своё должна я делать дело.
Загорю ещё до сентября.
Вот уже и вишня облетела –
неизвестно: зря или не зря.
х х х
Какой-то шорох костяной
проник в открытое окно
и слух встревожил и привлёк:
лист оторвался и упал,
проплыл в неторопливом па
и в ветках спутанных прилёг.
х х х
Мне нравилось транжирить время:
забыв уроки, злить котёнка,
чертёж не строить к теореме,
сидеть задумчиво в потёмках,
тянуть с домашним сочиненьем,
болтать с подружкой вечерами,
от вечных истин коченея,
читать стихи не по программе,
лениться выучить сонату,
спать до полудня в день воскресный.
Совсем не делать то, что надо,
и то не делать, что полезно.
Иначе жить не получалось.
Вот так я время растеряла.
Там, где не нужно, задержалась,
а там, где нужно, опоздала.
х х х
Рублёвскому Ангелу
Разве это какой-то Ангел
и какой-то там небожитель?
Кто ж он – тот, кто в житейской свалке
совершенство людей увидел?
Кто он, если в всеобщей схизме
обнаружил закон единства
и верховную тайну вызнал?
Что ж, от Бога он, что ль, родился?
У него под глазами тени.
Вот, устал. Он – как все другие.
Нет, не проповедь о смиренье.
Нет, не казнь за грехи мирские.
Тот, который и через морок
полусотни десятилетий
- утешителен, прост и дорог –
кто он – тот, который бессмертен?
х х х
В аквариуме жили гуппи.
Они по дну носами шарили.
Они вытягивали губки
и ели воздух в виде шариков.
Они мгновенно замирали,
и чуть покачивали бедрами,
и чёрной бусинкой взирали,
и с места вдруг срывались, бодрые.
Две маленькие рыбки-гуппи
в большом аквариуме плавали.
Они вытягивали губки
обидчиво, как будто плакали.
х х х
С упругими ветками спорит
всё утро ветер пронзительный.
Взъерошенный кот на заборе
глядит на меня просительно.
Бельё на веревке, отчаясь,
исходит взмахами-воплями.
Как будто – навеки прощаясь,
как будто – чего-то отняли.
И ветер нахально-задирист -
вот лист оторвал, как осенью.
Я окна закрыла в квартире:
так зябко весною позднею.
х х х
Библиотека – место встреч,
которые не состоялись,
которые вмешаться, втечь
в мою реальность побоялись.
Библиотечный мой уют
так независим и спокоен.
И все пришедшие уйдут
поодиночке и по двое.
И всем ушедшим до меня
не будет никакого дела.
Никто не станет вспоминать,
как я ходила, как глядела.
И я - другим, и мне - никто
ничем нисколько не обязан.
Библиотека – лучший дом,
в котором мне приём оказан.
х х х
Замёрзли нос и шея. Съёжась
и вжавшись в куртку, мну ногой
отшелушившуюся кожу
деревьев, ставшую трухой.
И ветер гонит вдоль аллеи
охряных хлопьев вороха.
Сгустились и отяжелели,
к зиме готовясь, облака.
И парк обрёл в ином обличье
задумчивую красоту.
Изящны и меланхоличны
три белых лебедя в пруду.
Их шеи прямы и упруги,
и невесомы их тела.
Я на груди скрестила руки
и на ограду налегла.
И долго слушала их клики,
и наблюдала их игру.
И по воде скользили блики,
и было зябко на ветру.
х х х
Вот выпал снег.
И мир облагорожен.
И мой естествен смех,
а не нарошен.
Прощаю всех,
кто мне хоть чем-то должен.
И кто не должен – тоже
прощаю тех.
Снег выпадал и таял
и выдал столько таин!
И вот он осознал,
что он необычаен,
что вовсе не случаен.
И таять перестал.
х х х
В окно всё глядел и глядел
ослепительно синий вечер.
Напротив, в старинном доме,
светились итальянские окна.
Я знала, что это школа.
Но мне всё равно казалось
(наверно, из-за итальянских окон),
что это дворец, в котором
зажгли все свечи, какие есть,
и съехались гости на бал.
Этот бал – может быть, такой,
как в «Щелкунчике»
или в сказке о стойком
оловянном солдатике
(там нет бала, но есть прекрасная балерина).
Во всяком случае – в этом доме
каждый вечер происходит такое,
чего теперь не бывает.
И мне трудно поверить,
что это всего только школа.
х х х
Если снова в Ленинград поеду,
Волково кладбище посещу,
скромное надгробье отыщу
с надписью неброскою:
«Маленькому нежному поэту
Юрочке Липковскому».
В окруженье классиков и мэтров –
Писарев, Некрасов, Надсон, Блок –
мальчик. Может быть, и он бы смог!
…Подойду, помедлю я,
куст раздвину: вот могилка, метра
меньше, неприметная.
х х х
Октябрь. Пора дождей. Пора угроз.
От сырости ржавеет листьев злато.
А впрочем, далеко ещё до зла-то:
и дождь, и холод – это не всерьёз,
и ясных дней не отошла услада.
А если ночью небольшой мороз
или с утра туман плотнее ваты –
ну что ж. Уже октябрь. Пора угроз.
х х х
Как скоро кроны поредели,
и ствол почти осиротел.
Ещё не кончились потери,
ещё сиротства не предел.
Заладит хмурое ненастье,
потом настанут холода.
И все почувствуют несчастье,
и будет каждый – сирота…
х х х
Сноп золотых шаров,
маленьких солнц созвездья.
Мир велик и широк.
И в этом мире есть я!
х х х
Не боги горшки обжигают,
но люди. Богам не чета.
И часто случается так,
что пальцы себе обжигают.
х х х
На коробке надпись: не бросать.
В ней хрусталь возили и фарфор.
Человек – иных и свойств, и форм,
не стекло, но тоже б написать:
не бросать.
х х х
Утренние улицы исчезли,
дом по очертаньям – как чертог.
Очень в мире неуютно, если
всё вокруг окутывает смог.
х х х
Ах, осень! В слове – сладкий стон.
Сентябрь – он царственен и горд.
И тополь до неба простёрт,
и клён коленопреклонён.
х х х
Осень
Я вдыхаю совсем другой воздух
и другими глазами гляжу.
И как будто я заново создана,
и ещё многократно рожусь.
Даже нет – не мечтаю, а грежу
сном, сошедшим ко мне наяву.
И земли я касаюсь так нежно,
словно я не иду, а плыву.
Ах, да что это, что это, что же?
Что волнует, пьянит меня так?
Это на Вознесенье похоже:
тело здесь, а душа уже там.
х х х
Мой явно мальчишеский вид
и тайная женская суть.
- Парнишка, билет оторви!
- Выходишь, пацан? – Ну и пусть.
И мне даже чуточку льстит,
что в сплаве, как с золотом ртуть,
мой храбрый мальчишеский вид
и хрупкая женская суть.
х х х
Неужели это не живые?
Неужели просто древесина
неодушевлённая? – Прямые,
отрочески стройные осины,
сосны, и берёзы, и ольха.
Все, как на подбор. Такого леса
мне ещё встречать не приходилось.
Кроны аккуратны и прелестны.
Отчего сосной я не родилась
в колыбели из травы и мха?
х х х
И как нам быть с тем ужасом, который
был бегом времени когда-то наречён?
А. Ахматова
Жизнь моя, жизнь. Витки отматывай,
пока совсем не стану древней,
седой и мудрой, как Ахматова
Анна Андревна.
И всё дурное и хорошее
в своей останется минуте.
И называют это: в прошлое,
ах, не вернуться.
И если было что ненужное,
то мучит даже в час последний.
И не-минуемость минувшего
ясней, заметней.
х х х
Как на японских акварелях,
изысканная бирюза
в вечерних русских небесах.
х х х
Марине Цветаевой
Беру тетрадку в коленкоре
и за стихом читаю стих.
И это счастье, что Вы – в них,
но с нами – нет. И это – горе.
Ах, мне бы Ваш размах разгульный,
ах, мне бы зелень Ваших глаз!
Отколь такая Вы взялась –
с божественностью богохульной?
Вся – восклицание и вопль,
и шебутной полношный шёпот,
девичий стыд и женский опыт –
взялась такая Вы отколь?
И Ваша жизнь – не суета:
стихи, любимый муж и дети.
Узнала всё на этом свете.
И потому ушла – туда.
Странноприимная земля
Вас приняла, плечом прикрыла.
Как слить: Марина и могила?
Нет, в Вашу смерть не верю я.
Поэт,
Сестра,
Мать и
Жена –
с заглавных букв, строкою красной.
С судьбой трагичной – не несчастной.
И в небесах погребена.
х х х
Анастасии Цветаевой
Не с сединой, не с желтизной,
не девяностогодовалой –
Вас вижу юной и усталой,
сестрой Марининой родной.
Простой и кроткой, точно Руфь,
непобедимой, как Дебора.
Отрада в жизни и опора –
в судьбе – рука, плечо и грудь.
Вы – две души, два близнеца –
Анастасия и Марина.
Одна смогла до половины,
другая – сможет – до конца.
Никто так не умел сказать
стихи – в два голоса, в четыре
руки – никто – щедрей и шире
так – отдавать и так прощать.
Товарищ игр, сестра и друг –
вовек – пожизненный, посмертный.
Друг – самый первый, самый верный,
Вы – памяти бессмертный дух.
х х х
В моих руках не част конверт:
писанье писем трудно очень.
Что делать, если интроверт
в самом себе сосредоточен.
Cognosce ipsum – мой девиз.
Познай себя как часть Вселенной,
себе, как чуду, удивись,
себе – такой обыкновенной.
Мое сознание – тоннель,
Творца соединивший с миром.
Я есть, я мыслю – и не мне ль
во всяком сущем быть мерилом?
Мой разум – он не только мой –
у гор, стихий и звёзд одолжен.
И если мысли нет живой,
то звёзд, стихий и гор – нет тоже.
Что я такое на земле?
Победа малая над смертью?
Всесильный дух иль жалкий тлен,
что весь поместится в конверте?
х х х
Чем жизнь меня судила одарить –
всё получила. Большего не жду.
За все дары – за радость, за беду,
за душу – как и не благодарить!
За хлеб насущный телу и уму,
за счастье взгляда, вздоха и глотка,
за то, что лёгок шаг, сильна рука,
за Тайну, что – из тьмы и сгинет в тьму…
Жалею ли о том, что не дано,
чего мне уж не будет никогда?
Жалела бы, когда б не так горда.
Моя гордыня выстрадана мной.
Прощаю: одинокий мой досуг,
и прямоту молчанья, слов и плеч,
и что игра, увы, не стоит свеч,
и взнузданного сердца гулкий стук.
К смирению, как истине пришед,
перешагнула зависть я и месть.
И радуюсь чему-то, если есть,
и не скорблю о чём-то, если нет.
Д о бы ч а р а д о с т и
1986 - 1988
Добыча радости – быть может, труд,
с добычей изумрудов и алмазов
сравнимый. Пот и слёзы потекут –
и не заметишь, по лицу размазав.
Что радость на поверхности – всё лгут.
Не получить её легко и сразу.
Как тянется душа, как жаждет разум
столь преходящих радостных минут!
Но радость – всё: движенье и покой,
рукопожатье, взгляд, надежда, вера,
любовь… Нет, всуе, во грехе и скверне
не трону этой радости святой.
Но радость в том ищу и нахожу,
что существую, мыслю и пишу.
х х х
Больничные сонеты
1
Но врач – обыкновенный человек.
А мне казалось – необыкновенный.
Не терпеливей, не гуманней всех,
и для него больной – не пуп Вселенной.
И, может быть, возьму на душу грех –
к кому-то неприязнен откровенно.
А если нет контакта, то наверно,
леченью не сопутствует успех.
Но в глубине души надежда тлеет,
что врач поймёт, спасёт и защитит,
что мой ему милей радикулит,
что личную приязнь ко мне имеет.
Увы! На деле – по-другому.
Но: врач! и значит – ессе Нomo.
2
Почувствуйте за каждого из нас!
Ох, трудно, даже с Вашей добротой.
И самый лучший доктор – не святой.
Да и зачем душе такой износ?
А я за Вас почувствовать хочу.
Не Вы, а я врачую и целю.
Ко мне приходят люди, как к врачу.
И я их всех жалею и люблю.
И личную ответственность несу
за каждого, как взрослый за детей.
Больной в болезни – как в глухом лесу,
где сумрак смешивает ночь и день.
А врач заблудших за руку берёт –
он знает путь и говорит: вперёд!
3
Походка изменилась и осанка,
и каждый шаг мучителен, как пытка.
За что я так плачу/ – за любопытство? –
как Андерсенова Русалка?
За прежний шаг – стремительный и быстрый,
за смесь дурного с добрым – всё вповалку?
За дерзкую мальчишечью повадку,
за угловатость, колкость и ребристость?
Ищу причинно-следственные связи:
за что наказана и в чём повинна?
Была здорова – и как кто-то сглазил:
без промаха – исподтишка и в спину.
Но путь Господень неисповедим.
А мы смириться с этим не хотим.
4
Но я почувствовать несчастным
себя никак не мог, никак.
А. Кушнер
Друзья меня ходили навещать
в больницу и домой. Вниманье, жалость
в смущённых милых лицах отражалась.
Их развлекать хотелось, угощать.
Никак себя почувствовать, никак
несчастной не могла: я их жалела.
Хлопот из-за меня им сколько, дела.
И боль моя – им враг, а мне – не враг.
Боль, сковывая тело, дух ковала.
В отчаянья пучину редкий час
я погружалась, точно водолаз,
и сразу на поверхность выплывала.
И в этом есть какой-нибудь секрет,
спасительный, как пробковый жилет.
5
Зачем срывать таинственный покров,
наследственный, от века Гиппократа,
с союза, что теснее, чем любовь –
больного и врача. Зачем? Не надо!
Мир слишком прозаичен и суров,
и в мыслях – мимолётность и прохлада,
и в искренность никто не верит слов.
А кто не носит белого халата!
Нет, Вы не фирма, я Вам не клиент.
Прошу у Вас поддержки и совета,
сочувствия, сердечного привета.
Вы – доктор мне, а я Вам – пациент.
«Страдающий» - вот смысл первоначальный.
И оба друг за друга отвечаем.
6
…последняя рифма моя и ты,
моя последняя ночь.
М. Цветаева
Два месяца и десять дней
сплошной больничной маяты.
Болезнь. И во сто крат больней –
звериный дух чужой беды.
И, чуть привыкнешь, смена лиц,
есть незабвенные средь них!
И с улицы – кленовый лист,
и розы – как живой родник.
Визиты краткие врачей.
Ваш строгий взгляд, скользящий прочь.
Бессонных семьдесят ночей.
Последняя – сегодня – ночь.
Поверьте – так, как верю Вам,
моим бесхитростным стихам.
7
Благодарю! За что? Как объяснить?
Не за улыбку – Вашей не видала,
не за вниманья крохи – их так мало,
не за искусство – оно есть – лечить.
Всё то, что поняла, что испытала,
во мне так долго-долго будет жить.
И незаметно выпрядется нить,
чтоб рифмами строфу переплетала.
Всему и всем, что в мой легло сонет,
кто мне воображенье волновал,
свои мне горизонты открывал –
признательна – до самых сердца недр.
А все свои обиды растворю
в слезах. Прощайте. И благодарю.
8
Болезнь ушла, и на моих висках
печальная осталась седина.
Ли Цин-Чжао. XI в.
Печальную оставив седину,
болезнь ушла, чтоб снова возвратиться.
Ещё я не успела с ней проститься,
как оказалась вновь в её плену.
Из всех занятий мне остались спицы
да книги. Верно, я иду ко дну.
И нет соломинки, чтоб уцепиться,
и если не спасут, так утону.
А утону – невелика потеря.
В конце концов, во всём один конец.
И человек, творения венец,
не сотворит чудес и в три недели.
А ежели о чуде тосковать,
печальной седины не миновать.
9
Как конквистадор в панцире железном…
Н. Гумилёв
Я – конквистадор в розовом корсете.
(Ткань, сталь и кожа, «ленинградский тип»).
От таза до лопаток обхватив
меня, он за меня теперь в ответе –
за диск, подвижный, точно юный тигр,
за мышцы, инфантильные, как дети.
Ходить в нём очень больно. Ход мой тих.
Но – конквистадор я, и путь мой светел.
Единой пяди не завоевав
в чужой стране, которой имя «явь»,
я выхожу и весело шагаю.
И в той стране, которой имя «сон»,
мне радостен повсюду перезвон.
И панцирь мой железный не снимаю.
10
Но где, простите, белый Ваш халат?
Кольчуга Гиппократова потомка?
Наверно, Вы её, порвав и скомкав,
забросили… Как! – без кольчуг и лат?
И говорите глухо и негромко,
и, как уступка, кроток Ваш диктат.
Чтоб ближе к этим, в чьей судьбе поломка,
и ближе к этим, в чьей судьбе разлад.
Не в белом Вы. В том, видимо, всё дело.
Врач и больной – предел неощутим.
Почти. И вот на Вас не так глядим,
как, скажем, на врача бы я глядела.
А, впрочем, наблюдаю всех и вся.
Простите, но иначе мне нельзя.
11
Нарисовать существо, которого нет.
Психологический тест
Я поняла, что означает круг:
так на себя замкнулась бесконечность.
Ушли в коллапс любовь и человечность
в процессе передряг и центрифуг.
Шар недвижим: он созерцает вечность.
Вчера и днесь, верх-низ, восток и юг –
нет в этом для него ни дум, ни мук.
Он там, где путь инакий – звёздный, млечный.
Но думаете Вы: эк занесло!
Как о себе – так ближе к небу, к Богу.
А слог-то, слог! Того гляди, в эклогу
впадёт. Хоть чувство юмора б спасло!
А Вы как разгадали бы мой знак?
А сами бы нарисовали как?
х х х
Наверно, этот купол Брунеллески
исчислил, гениальностью томим,
а живопись: плафоны, стены, фрески –
Буонаротти писана самим.
Светильники, панели, занавески,
из-за угла корявый аноним,
и бычья пасть разъята людоедски,
как мрачный символ Герник, Хиросим…
И зеркала, сплошное зазеркалье,
и даже стены – не границы здесь.
Мир безграничен, как страна чудес.
И как Алиса, я в неё вступаю.
Мир – лабиринт. И Вы в нём проводник.
И к бесконечности стремится миг.
х х х
«Жонглировать словами». О, как Вы
меня несправедливо оскорбили.
Мысль – через слово, а не или-или.
Но пусть я неправа, а Вы правы.
Да что мы спорим? Гоним тучи пыли
в пылу полемики. А факты таковы,
что сколько б мы словами ни сорили,
они – твердыня, как валы и рвы.
Жонглировать словами! Как ни тщись,
не хватит их состава и порядка,
чтоб только передать, как трудно жить.
Всё будет неподвижно, плоско, гладко.
Непросто мысль словами передать.
Но где другие способы достать?
х х х
Теченье дней, утечка и усушка.
Усохли, утекли – когда и как?
Серебряные нити на висках.
В былом – девчонка, в будущем – старушка.
И в суете погрязнув, как в песках,
скорей к воде – сюда, тропой верблюжьей!
Что ж, жизнь у нас выходит неуклюжей –
иной, чем грезилось. Увы и ах.
И морщим лбы, и думаем всенощно.
Философы – куда там! – на дому.
Ложь, правда – всё неточно, всё непрочно.
Их очертанья плавают в дыму
Отечества. Но я хочу быть точной:
я рада Дню рожденья твоему.
х х х
Блажен, кто верует…
Сегодня знают, как это назвать:
застой, безвременье, наследье культа…
Но в силах ли порочный круг порвать
хоть кто-нибудь, коль на душе так худо?
Кто болен, тот не может врачевать.
В реальном мире не бывает чуда.
Кому под силу ложь искорчевать?
Где Божий Сын – Христос, Аллах иль Будда?
А человек – потерян, мал и слаб.
Блажен, кто верует: тепло ему на свете.
Но вера – это что: кумир и раб?
Но верующий – безнадёжно беден?
А может быть, немыслимо богат?
Но где тогда он отыскал свой клад?
х х х
Последняя из всех измен,
какую мне судьба готовит –
не та, что в дружбе и любови,
иная, худшая из бед,
страшней болезни и недуга,
за ней – уже конец и тлен,
последняя из всех измен –
измена мужества и духа.
х х х
А я кормила рыжего коня.
Он фыркал и тянулся за печеньем.
И, кажется, стал узнавать меня.
А, впрочем, это преувеличенье.
Хрустел, ронял слюну и мордой тряс.
Случалось, ел и груши, и конфеты.
И я боялась: вдруг решат про нас,
что оба мы того, слегка с приветом.
А как-то раз мне крупно повезло:
на отдалённой парковой аллее
был рыжий конь вдвоём с гнедым ослом.
Вот радость-то! И оба дружно ели
овсяное печенье из ладони…
Не так с людьми. Что ж: не ослы, не кони…
х х х
Нет, жизнь меня не сможет одолеть,
поскольку стану я сопротивляться.
И не страшиться стану – удивляться
и радоваться, и теперь, и впредь.
Ах, трудно исполнять – нетрудно клясться.
Но и для клятвы надобно созреть.
И вдруг постичь до ослепленья ясно:
как страшно жить, как страшно умереть…
То, что во мне – моё – чем защищу я
от пагубы психических атак?
Ужели сдамся запросто, затак?
Но, челюсти сцепив, глаза сощуря,
пройду через крушение и бурю,
и, может быть, преодолею страх.
х х х
А Вы когда напишете свои
пять книг, которых вы не написали,
к которым Вас познанья обязали,
труд, дарованье, честь, и совесть, и…
А впрочем, Вы обязаны едва ли.
Вот: жизнь, как ни крути, как ни крои,
семь раз от нас отрезала вначале,
а после нам твердят: лети, твори!
Вот так и я. Наверно, много нас
в Отечестве родном. Видать, немало.
Над рукописью кожаной склонясь,
печалитесь по поводу финала.
Что ж, он придет когда-нибудь, тот миг.
И Вы свои напишете пять книг!
х х х
А здесь когда-то цвёл вишнёвый сад,
и знатные растили огороды,
был урожай и были обороты,
журчала речка – много лет назад.
Но вот произошли перевороты.
Уж овощей здесь больше не растят,
и без следа исчез вишнёвый сад,
и речка не журчит. Уходят годы,
в преданье переходит старина.
И вместо сада – мерзость запустенья.
И мучит горечь и недоуменье:
кто сотворил сие, и чья вина?
И вот приходит новая весна
и протестует против оскорбленья.
х х х
Давно нет церкви Спаса на Бору,
осталось от неё четыре камня.
И Чудов не пришёлся ко двору…
Так ходят времена, шаги чеканя.
А Вы – вослед. На варварском пиру,
в разгуле, и в насилии, и в брани
Вам дело – белокаменные грани
ласкать от церкви Спаса на Бору.
Настало время камни собирать –
согласно слову Нового Завета.
Их разбросали по миру, по свету,
попрали – продолжают попирать.
Но слово стало плотью, стало твердью,
и вновь воскресло, смерть поправши смертью.
х х х
И ты, и ты дитя своей эпохи:
уступчивость твоя и доброта
вдруг оказались как-то однобоки,
и добродетель – жёсткой, как пята.
И нравственность – законопослушаньем
(перед законом вечно мы в долгу).
И, совесть попирая, нарушаем
великое «нельзя» и «не могу».
И вот: ты мне диктуешь, как и что.
Сопротивляюсь всякому диктату!
- Покой и волю дорого ценю.
И дружба наша – точно решето.
Ты, чуткая, не чувствуешь разлада?
…Терплю, хочу понять – и не виню.
х х х
Но в вере есть большое обаяние:
в церковном хоре, в трепете лампад,
в молитве, повторяемой впопад,
и в ритуале, ведомом заранее.
Стою – и ни вперёд, и ни назад –
меж прихожан, в их тесном, чуждом стане я.
Для них, быть может, служба – как свидание.
И нехорош мой любопытный взгляд.
Вот выстроилась очередь и движется.
Там причащают, ближе к алтарю.
Пресной сухарик и глоточек жижицы.
Украдкой любознательно смотрю.
И проповедь сказал отец Виталий…
Не в вере – в атеизме воспитали…
х х х
…то есть
как сами себе верны.
М. Цветаева
Но человек таков, каков он есть,
и вряд ли склонен сильно изменяться.
Манеры думать, двигаться, смеяться
иной уж мне, конечно, не обресть.
Решать свои, по-своему, задачи,
и характерным жестом поправлять
всё ту же, уж седеющую прядь,
и выбор делать так, а не иначе.
И как не может стать лещиной граб,
как господином – добровольный раб,
как гражданином мира – император –
вот так и я сама себе верна –
в границах яви и в границах сна.
И сам Творец известный консерватор.
х х х
Остаться в одиночестве? Нельзя!
Мы так стремимся быть единодушны.
Любой ценой, любой! Громя и руша,
пугая, оскорбляя, донося.
Наперебой, упрямо и натужно –
рука не дрогнет, не сморгнут глаза –
иную мысль, иные голоса
глушим и душим, заданно и дружно.
Не ведаем, не знаем, что творим.
Самих себя уверенно увечим.
Пророкам, и провидцам, и предтечам
в отечестве, чьё имя Третий Рим
(что нерушим, непогрешим и вечен) –
им, одиночкам, воли не дадим.
х х х
В Лазаревской церкви
Вот эта церковь на кладбище.
Священник вышел и кадит.
Зачем мы здесь, чего мы ищем?
Толпа – а всякий в ней один.
Душе никак нельзя без пищи,
от ветра плащ необходим.
Сегодня это ей дадим –
а завтра вновь нага и нища.
А Лазаря не станешь петь.
Из чрева чёрного пещеры
Христу спасти всех не успеть.
Попытка помощи священна.
Трудно дать помощь и прощенье.
Ещё трудней принять уметь.
х х х
И я сегодня буду предстоять.
В чаду кадил, среди чужих идейно.
И буду терпеливою предельно.
И постараюсь вникнуть и понять.
Бог и добро бывают ли раздельны?
А Бог и совесть – можно ль их разъять?
Не крещена, крест не ношу нательный,
и лба не научили осенять.
Не любопытствую – но созерцаю.
Не верую – но и не отрицаю…
Колокола зазвонно дребезжат.
И певчие вступают так согласно.
Роскошный бас – нарочно для соблазна.
И дух в тисках противоречий сжат.
х х х
Александрова слобода
Какой высокий – эй! внизу! – шатёр.
Зачем такой? – чтоб ближе к небу, к Богу?
Чтоб в высь и в вечность – грозную эпоху?
А царь смирен, как инок, с этих пор.
Но со смиреньем получилось плохо.
Не свечечку затеплил – вздул костёр.
И времени грядущую тревогу
почуял зодчий, хаос и разор.
Как разносился звон-то колокольный!
Едино – богомольный ли, крамольный.
И очепы – щетиною густой.
Здесь созревала туга слободская.
И высота и глубина такая –
чтоб только Богу и земле святой.
х х х
Восходит солнце, как сто лет назад,
и двести лет, и тысячу, и десять.
И ночь тиха, и серповиден месяц,
и от цветка – нектар и аромат.
И летом – зной, и холода – зимою,
грибы – в лесу, и от предметов – тень.
И всё в порядке у вещей и тел,
всё движется своею чередою.
И смерть ничья, ни разу, ни одна
на солнце не прибавила пятна,
луна не стала меньше и ущербней.
И незаметно, как меж нами днесь,
смерть настигает Правду, Совесть, Честь,
Достоинство, Свободу и Прощенье.
х х х
…вдруг хлынут горлом - и убьют.
Б. Пастернак
Их много – сотни – многозвучный строй.
Они в себя всю жизнь мою вмещают.
И мучают, пытают, искушают.
И властвуют всецело надо мной.
И вечной жаждой душу иссушают,
чуть утолишь – и снова звон и зной.
И за меня с бедой вступают в бой:
откуда-то приходят – и спасают.
Летучая, стремительная рать!
Как весело им стрелами играть!
Сраженье? Отраженье ли? Забава?
- Необходимость. Жадная нужда.
И воздух, и краюха, и вода.
И стыд. И тайна. И ни слова славы.
х х х
Во сне летаю – до каких же пор
и до каких же лет – процессы роста?
Что это: взрослый внутренний простор
иль комплекс недоросшего подростка?
Под потолком парю – и как орёл
взмываю ввысь. И нет ли тут расстройства
функционального, иль это свойство
пружинящих психических рессор?
Подпрыгнула и вытянула шею –
и вот лечу! Какие ощущенья!
И как реальность их осознаю.
Ещё могу на бреющем – пониже.
Уметь летать, ей-Богу же, не лишне.
И может пригодиться. Где? В раю…
х х х
…врата железные Парнаса.
С. Гордеев
Как кстати Ваше слово утешения!
Действительно, железные врата
затем и есть, чтоб мерного движения
не спутала, не смяла суета.
Их ржавый скрип внушает уважение,
а также их массивность и лета,
размер, архитектура, красота
и техника литья и украшения.
Они надёжней вечных райских врат,
что охраняют вход в заветный сад.
В них биться лбом – бездарное занятие.
А рай простит смиреннику разбой
благоразумный. Но себя мольбой
смиренной не предам и на распятии.
х х х
Ведь если кто казался неподкупным – так это ты.
…И ты таким казался – без пятнышка единого.
В. Шекспир
Но под чужим письмом поставить подпись –
так просто, так естественно для нас.
Не доблесть, не поступок и не подлость –
не отданный, но понятый приказ.
И вот в столбцах имён читаю повесть,
документальный горестный рассказ,
о том, как угасают честь и совесть.
Ах, только б это было не про Вас!
А как на свете жить без идеала?
Чтоб в сердце чьё-то имя не сияло
и не манило звучной высотой?
И вместо чистой музыки хорала
скороговорку фальши услыхала.
В ней – голос Ваш…Чуть слышный…С хрипотой…
х х х
Нет, помним не живых, нет, и не мертвых.
Как жил, как умер, кто он – Богу весть.
Творим кумиров, как Благую весть,
чтоб в многих муках сбыться ей и в жертвах.
Какою бездной этот век разверст!
Непостижимою – в гримасах, жестах,
и в струпьях страха, и в державных жезлах…
Непостижимее, чем тьма меж звезд.
К чему привёл бескровный залп «Авроры»?
Разбойничья тропа ли, магистраль?
Угар средневекового костра ль?
Легенда, невозможно без которой?
Был Гавриил правдив и бескорыстен.
Но в современных мифах нету истин.
х х х
И были утра умиротворённы,
дни радостны, уютны вечера.
И жизни чернозёмные районы
лежали во дворе и вне двора.
И были общежития законы
бесспорны и ясны, и детвора
послушна, и дружны брат и сестра,
и мать с отцом мудры и благосклонны.
А первый месяц свой я прожила,
когда ещё не умер гений зла.
И не было как будто лагерей?
И страхом не пропитан был елей?
И не привел ли заговор молчанья
- ах, только б ошибиться! – к одичанью?
х х х
Ответов нам никто не поднесёт
на блюдечке с голубенькой каёмкой.
Сама их добываю – градом пот:
уж слишком это дело трудоёмко.
А тот, кто те вопросы задаёт,
ещё чуть-чуть – и будет так далёко,
что вовсе уж иною подоплёка
в виду такого бегства предстаёт.
А как ещё назвать, когда стремглав
храбрец, так дерзко бросивший перчатку,
сорвавшись, едет чуть не на Камчатку.
И нет ответа, кто ж тогда был прав:
кто занял – и оставил высоту
иль тот, кто в ней пророчил пустоту.
х х х
Любви и дружбы кончился искус –
прошёл – как детство, отрочество, юность.
Желанная так страстно обоюдность –
зачем? Освобожусь и отрекусь.
Какая суетность, сиюминутность
и несвобода в жажде вечных уз.
И отношений – не простор, а узость,
и сил душевных – не подъём, а спуск.
В любви и дружбе – нет, не сомневаюсь,
не сомневалась и не усомнюсь.
Нет, не от них так полно отрекаюсь.
Но просто – отжил, кончился искус.
А я сама собою остаюсь –
мечтаю, и люблю, и увлекаюсь.
х х х
За что сие народу моему?
Он лучшей доли, видит Бог, достоин.
Не диктатуры, не кровавых боен
и не разврата сердцу и уму,
где – к прочности отеческих устоев –
загнали всех в казарму и тюрьму,
где главным государственным изгоем
святую правду сделали саму.
И чудище огромно и стозевно,
и совершенно в воплощенье зла.
Из дьявольских теснин на эту землю
его какая сила вознесла?
И много нас родится и умрёт –
никто к загадке ключ не подберёт.
х х х
Согласно библейскому тексту,
все происходило как бы наяву.
Библейские сказания – не сон.
Иаков с Богом не во сне боролся.
В душе своей и в памяти поройся –
и с явью сон – увидишь – в унисон.
Он где-то меж пророчеств и пародий,
меж неба и земли – как горизонт.
Он как мессия в варварском народе,
который Богом избран и спасён.
Провидческие истины сказаний…
Их не увидишь, бодрствуя, глазами,
не схватишь, точно собственность, рукой.
Ах, есть в них и покой, и вдохновенье,
как есть в приснившемся мне откровенье,
где Вы – к моей щеке – своей щекой…
х х х
1
Сломав мой хрупкий, утренний мой сон,
вороны собираются на вече.
В столпотворенье вавилонском легче
понять слова и отыскать резон.
Вороний грай картав и раздражён,
и свысока разносится далече.
Вороний истеризм из тех времён,
когда клеймили: враг, антисоветчик.
Вдруг налетели – каркая, трубя,
и заняли возвышенную крону.
И как пред палачами – осуждённый –
в их брани хриплой – возглас воробья.
И так же неожиданно, когда
я встала, вдруг рассеялась орда.
2
Быть может, злого умысла у них
и не было: такая уж порода.
Ну, разговор срывается на крик,
ну, нету воспитанья у народа.
И, может быть, у них особый шик -
гармонией не связанная нота,
художеством не отягчённый штрих –
воронья общепринятая мода.
Под солнцем места всем должно хватать.
И быть собой не может перестать
несчастная картавая ворона.
И что зловеще карканье её –
лишь чьё-то недостойное враньё.
И агрессивность – средство обороны.
х х х
Как разочарованья тяжелы.
Зато как слово-то великолепно! –
и как развенчивающе-хвалебно –
то ли, гремя, спадают кандалы,
то ли заковывают по колена…
- Так разочарованья тяжелы.
Как будто душу, живу и нетленну,
вдруг вынули из тела и сожгли,
как еретичку. Вдруг весь мир потух.
Очарованье слишком бестелесно
и ненадёжно, как без плоти дух.
Но плоть не вместе с духом ли воскреснет?
И твёрдо жду очарованья снова –
как Иоанн пришествия второго.
х х х
Доброе село
Здесь всё свои носило имена:
Курмыш, Гусинка, Бабка-деревенька.
Село – как необъятная страна,
исполненная тайн и откровенья.
Любая кочка одушевлена,
всё розно – что левее, что правее.
Ручей, овраг, песчаных дюн волна –
всё удостоено благословенья.
И возвышался куполом курган,
насыпанный, когда нога славян
сюда ступила, зазвучала речь их.
Текла река по имени Сунгирь.
Мир дославянский и славянский мир
затеряны в веках, в тысячелетьях.
х х х
Старинный дом отбрасывает тень
на дом, который противоположен,
который много проще и моложе
(но не сказать, чтоб вовсе без затей).
Старинный дом зовут архиерейским,
год – тысяча семьсот сорок восьмой.
Ещё в нём виден облик теремной,
такой по-русски свойский и житейский.
На кровле – три высоких колпака,
и тень от них причудливо-зубчата.
Здесь улица особенно узка,
стеснённа монастырскою оградой.
А в ней – шатра, ни храма никакого.
И только тень от кровли колпаковой.
С в е ч а г о р е л а…
1988 – 1989
Будет радость – будет и вера.
Из письма
Поклоны не от радости кладут,
и Бога не от счастья вспоминают –
но в час, когда к закланию ведут,
но в миг, когда казнят и распинают –
тогда мы молим Бога: помоги!
И наша вера в помощь – не на шутку.
И по несчастью, как по первопутку,
она проходит первые шаги.
И след глубок на белой целине.
Не потерялся б в ранней седине…
х х х
Друзья решат, что я вконец погибла,
что как в болезнь, в религию ушла,
что и всегда со странностью была,
что вера – опиум, тьма и могила,
а церковь – рудимент, анахронизм,
и вообще – что Бога нет в природе,
что это дань интеллигентской моде,
но ты-то, мол, за модой не гонись.
И чем ответить? Разве что молчаньем.
Укрыться в нём, как в тайне катакомб.
Любовь, стихи и вера – грех тягчайший.
Лишь Богу открываются в таком.
х х х
Свете тихий…
Монах улыбчив и красноречив,
рыжебород, и ясноглаз, и молод.
Счастливец! Не раздвоен, не расколот.
Нет для раскола у него причин.
И для вселенской скорби оснований,
и, стало быть, для частной – тоже нет.
И шаг стремителен, и голос манит,
и от лица струится тихий свет.
«Служитель культа» - этим словом бранным
о нём не скажешь, даром что монах.
Столь задушевный, мудрый, многогранный –
такой бывает разве только в снах.
За всех за нас печальник и предстатель,
нет, не ушёл от мира - в мир пришёл.
Весь к жизни обращён – не отрешён,
не разрушитель, нет – но созидатель.
х х х
Когда б, колени преклоня,
губами Ваших рук коснуться,
и от неверия очнуться,
И Вам – благословить меня.
х х х
Возвращаюсь – это возвращенье,
потому что через поколенье
прихожу к истоку своему.
Долгие пустынные блужданья
в поисках основы мирозданья
привели к итогу одному.
Дух, что в нас – таинствен и свободен.
Что же это, как не дар Господень?
Образ – чей же, если не Христов?
Много есть, что в разум невместимо,
что одной лишь верой победимо
истинной, и в мудрости – простой.
Верой, от которой отлучили,
а другой взамен не научили.
Вырубили с корнем дивный сад.
Слава Богу, той лозы побеги
прорастают всё же в человеке,
крепнут, зреют и плодоносят.
х х х
С таким лицом – быть иноком, монахом.
С такой душой – апостолом Христа.
Нет: отлучен от Бога навсегда.
Победа обернулась крахом.
Тысячелетний совершился круг.
Не у истока мы – но дальше, ниже.
И Бог нам – не Отец, не Сын, не Дух,
и храм – не храм, и Божий глас не слышим.
Слова проникновенные молитв,
воспетые Невесте Неневестной,
и «Свете тихий», и «Царю небесный» –
забыты. Нынче век-палеолит.
И атеизма каменный топор
отсек от плоти дух, пустил на ветер.
И вот он неприкаян до сих пор.
И царства Божия не наследит.
х х х
И отверзл ему Бог разумнеи очи…
Типографская летопись
Мою молитву, Господи, прими.
Прости во мне податливость греху.
Но ты и в сердце, ты и на слуху.
Так, Господи. Так. Истинно. Аминь.
Ты мной уже давно руководишь.
Но не было очей, чтоб разглядеть.
Открылись. Вижу. Верую: Отец
Небесный, Ты со мной, Ты защитишь.
И на себе Твой зна\менаю крест:
чтоб разум дал и сердце просветил,
чтоб зла не делать руки научил,
чтоб цель сияла и достало средств.
Кто верует Тебе – Тобой храним:
там сердце, где сокровище лежит.
Какой неизреченный смысл сокрыт
в высоком имени «христианин»!
х х х
Свеча горела…
Б. Пастернак
В руке моей свеча горела,
в застывших капельках свеча.
И, как по острию меча,
скользила я, легко и смело.
И там, где ямка на груди,
касался крест нагого тела.
Иисус – мной, я ль – Им овладела?
Свеча в руке моей, свети!
И белые мои одежды –
как риза – вечности залог.
Аминь! Я перешла порог.
Уж не страшит «камо грядеши».
Через купель к Отцу иду,
к Святому Духу, ко Христу.
х хх
И милость к падшим призывал…
А.С. Пушкин
Но хор Вам «аксиос» пропел –
«достоин». Стало быть, достоин.
Что ж, отче, что же оробел?
Не для того ли сан присвоен,
чтоб милосердно врачевать
прощеньем страждущую душу,
чтоб отводить беду и нужу
и милость к падшим призывать?
Быть соработником Христа –
сие не подвиг ли духовный?
Как много требует труда
с самим собою бой бескровный!
Как Авель – ангца, приношу
мою вину и покаянье.
Вас – смолоду до дней скончанья –
быть исповедником прошу.
х х х
Крещение
Владыка воду освятил –
крестом, рукою и молитвой.
Как в Иордан Христос входил,
так мы – соборно, монолитно –
стремимся ко святой воде.
И трепетно, с благоговеньем
(свободен дух и в тесноте)
подходим под благословенье.
И той водой, где был омыт
Христос, где Дух раскинул крылья,
священник каждого кропит
во имя Троицы Святыя.
И, примирясь со всем, что есть
благого в жизни и худого,
с Распятием целую крест
из рук монаха молодого.
х х х
Боголюбово
И отверзл ему Бог сердечне очи…
Ипатьевская летопись
Стою над чашей водосвятной…
Какой топор её рассек?
Шатром, быть может, восьмискатным
она венчалась, как ковчег.
Но здесь – не воды Иордана,
и город – не Ерусалим…
И князь вставал, наверно, рано,
и долго б жил, боголюбим.
Господь «отверзл сердечны очи»
ему на Церковь, и Давид,
о Богородице пророча,
Андреев век благословил.
И Богоматерь Всеблагая,
в Успенье не оставя мир,
была с ним. Веря, уповая,
он в Божий Град свой дух стремил.
В разбитой водосвятной чаше
блеснула капелька воды.
И просветляют души наши
собора светлые кресты.
х х х
Един Творец, и весть о Нём одна.
Второй для разумеющих не надо.
Благословен, кому душа дана
открытая: легки её преграды.
И двухтысячелетний путь Христа,
Христова добровольная Голгофа –
приводят безошибочно сюда,
в алтарь души, в её основ основу,
где в самой сердцевине Божий Дух
в земном и бренном Небо прозревает.
И крест венчает линию и круг,
и всякий вздох о Боге возвещает.
х х х
Лии Горелик
Под утро мне приснился вешний сад:
усыпанные белыми цветами,
тянулись ветки, будто бы взлетали
куда-то вишни, выстроившись в ряд,
и яблони…То Лиина душа
для жизни вечной, к Богу отлетела,
уже ничем земным не дорожа.
Уже ничто над ней не тяготело.
А бренную измученную плоть,
над коей царствуют болезнь и злость,
и смерть – земля прикроет и приимет.
И отворятся райские врата,
и, вольная, душа войдёт туда,
цветущей купины неопалимей.
х х х
Причастие
Руки на груди крестообразны;
покаяньем полнится душа.
Грех благою волей сокруша,
Тайн Святых становимся причастны.
Днесь в евхаристической любови
нам пресуществление дано:
хлеб насущный станет и вино
Истиною во плоти и крови.
На душе торжественно и грустно,
высоко, отрадно и светло.
Сердце умиленьем изошло
от молитв Иоанна Златоуста:
«Верую, что Ты еси Христос,
сын живаго Бога, в мир пришедый…»
Ещё верую и исповедую
то спасение, что ты принёс.
х х х
Господь, когда случится мне упасть –
дай силы встать и пережить паденье,
не сетуя на грязь и нераденье.
Пускай – упасть: не пасть бы, не пропасть.
Паденье – что ж, помеха восхожденью.
Но над раскаяньем – прощенья власть.
Воскрес Христос – но будем пить и ясть,
и это нам не станет в осужденье.
О, подыми, очисти, освяти!
Не дай в стыде померкнуть упованью.
Грехом – во мне и вне – не допусти
вконец разрушить радость любованья.
И падаю, и снова восстаю.
И Бог молитву слушает мою.
х х х
Как у монаха лик сосредоточен!
И лоб высок, и скулы – вместо щёк.
Весь его облик трогательно-строг
и сумеречен, как преддверье ночи.
И кажется мне: Спас Нерукотворный –
пронзительней я не видала глаз –
взирает на него, а не на нас.
И общность их, как таинство, бесспорна.
Увенчанный – как царь и судия,
благоговейный – в жертве предстоянья.
Вот-вот преодолеет расстоянье
меж Небом и землёй его ладья.
Как утреня во всенощной грядет,
так светел чёрный иноческий цвет.
х х х
А для меня всё в церкви свято:
елей, и миро, и вода.
Быть может, вера виновата? -
её святая простота,
её Софийная премудрость,
её невысказанный пыл…
Но побеждает трепет крыл
вероучительную трудность.
Во всём благословен Грядый…
В чём стану святости искать я?
Нет, не отъемлю от святынь
метёлочку для водосвятья.
х х х
Я крещена – и тем дала обет
с Христом сраспяться, с крестной
жертвой слиться.
Не потому, воскресну или нет,
но потому: «не может град укрыться…»
И со смиреньем, с радостью нести
свою судьбу. Через моё распятье
не смогут ли спасенье обрести
другие сестры и другие братья?
И Бога в прободенное ребро
целую, в исхудавшие колена.
Распятие не объяснить изменой,
что связана с Иудой и Петром.
Христос есть путь мне, истина и жизнь.
Но трудно, трудно быть христианином.
Господь, спаси, помилуй нас, прости нам
и научи Распятьем дорожить.
х х х
У Бога всякий день благословен,
и всякой твари вздох Ему угоден.
Со всей Вселенной у Него завет,
и Божья благодать на всё нисходит.
И промысел Его, бесспорно, благ
(и что с того, что можно всё оспорить).
И знаменье даётся нам и знак,
пресуществляющие в радость – горесть.
Стопы мои по слову Твоему
направь – и не ищу другой свободы.
И как Дары Святые, день приму,
и ночь, и час заката и восхода.
И сердце радуется непрестанно:
Осанна в вышних Господу, Осанна!
х х х
Наверное, перевернулся мир.
И старики безбожниками стали.
И от безверья юноши устали
и к Богу обратились и воззвали.
Нет, на круги своя вернулся мир.
х х х
Нам знакомо иное рвение…
М. Цветаева
Я кроме слов, не знаю ничего.
А. Герцык-Жуковская
Поэт не может быть счастливым,
не должен царствовать пророк.
Иной решит: несправедливо,
а этим - вовсе невдомёк.
Они не молятся о чаше:
минует, мол, меня сия.
И на верху горы стоя,
о том не помышляют даже.
И верят, точно в Бога, в слово:
вот им един Отец и Сын.
И в Духа-голубя Святого,
иже везде и всюду сый.
Они живут, дориносимы.
Им исповедник – Сам Господь.
И прежде всех преобразимы
да будут их душа и плоть.
Избранники! И нет им счастья,
и нет им царства на земле,
ни нужды в славе, ни в хуле.
Им – Неба страшное причастье.
х х х
Не соберу сокровищ на земле.
Не удержу, меж пальцами просыплю.
Что мне сей мир! – когда лежит во зле,
и князь его всесилен и незыблем.
И всё, в чём есть хоть капля вещества –
из персти вышло и в неё вернется.
Лишь истинных сокровищ Божества
ни ложь, ни смерть, ни дьявол не коснётся.
И всё, что так и просится в объятья,
о чём тоскует глаз, рука и слух –
в земной тщете пытаюсь удержать я.
Но силы нет у слуха, глаз и рук.
Что разум обретёт, душа и память –
лишь в этом настоящая цена.
Душой и духом плоть наделена,
чтоб ими возрастать и Бога славить.
х х х
Мир познаваем – Бог непостижим.
И до конца возможно ли познанье?
Мы прощены – и всё равно грешим.
А святость – цель, и путь, и упованье.
Но цель – не то, что можно исчерпать.
А в истине – простор необозримый.
И причастившись, снова и опять
причастия хотим неутолимо.
И ничего нет раз и навсегда –
всё, что живет, должно возобновляться.
И знанье может долго углубляться,
но глубже знанья – вера, что свята.
И как закономерный результат
душевного труда, духовной жажды
она вдруг озаряет нас однажды –
щедрей всех благ, дороже всех наград.
х х х
1
Опасно созерцанье бездны:
засмотришься – и упадёшь.
Ты к Воскресению ведёшь.
Но как представить, что воскресну?
Как суетным понять умом
Твою – Божественную – тайну?
Где буду, с кем – когда восстану?
И как предстану пред судом?
И ангелов, и звуки труб
не слух почувствует, не зренье…
Как, как представить Воскресенье,
восхищенный из персти труп?
Преображённых душ и тел
своих и ближних - не узнаем.
Сравнить ли с вечностью и раем
земной наш, временный удел?
Придёт ли после примиренье,
когда нет мира на душе?
И вечной муки жду уже,
и тщусь постигнуть Откровенье.
И от напрасного труда
когда б уйти, освободиться!
Не суетным умом трудиться –
но просто веровать в Христа.
2
Но просто веровать в Христа…
Нет, веровать совсем не просто,
когда неверия короста
коробит сердце и уста,
когда на веру не берут
даже того, что очевидно,
когда неверия не стыдно,
а веру прячешь: вдруг найдут…
х х х
Соборование
Утешителю, Святому Духу
затепливаю эту свечку.
Священник обходит каждую старуху.
И я среди них, увечных,
состарившихся и согбенных,
и в чём-то тёмном. И раз за разом
«Царю Небесный» поем вдохновенно
и свечи теплим и гасим.
Диакон просит нам исцеленья.
Священник не жалеет елея.
Он смотрит на меня с удивленьем:
не верит, что я болею.
Но разве есть хоть один здоровый,
когда все грешны и все смертны?
И нет утехи, кроме Христовой
любви милосердной.
х х х
Страстная Пятница
Плащаницу Господа Иисуса
траурно оплачем при свечах.
В смерти запеленатого узы
Бога гроб выносят на плечах.
И под пенье гимна «Святый Боже»
вкруг обходим опустелый храм.
И последнее земное ложе
Бога к Воскресенью будет нам.
И склоняюсь перед плащаницей,
и к владыке тихо подхожу.
И, его начертано десницей,
на челе распятье уношу.
А свечу – она не догорела,
мне осталась – принеся в свой дом,
в память погребенья Божья тела
ставлю перед Господом Христом.
х х х
Для одних ответ – прогресс,
для других прогресс – вопрос.
А истина в том, что воскрес
Иисус Христос.
х х х
Господи, в удел меня избравший,
не остави, Боже, не остави.
Жизнь и смерть, и питие, и брашно –
всё – ничто, когда не к Божьей славе.
Всё – ничто, когда не к Воскресенью.
Для чего и мука, и отрада?
Всею плотью и душою всею
встать на путь, ведущий к Божью Граду.
И наречься Божьими сынами,
и найтись – потерянною драхмой.
Вот: держу светильник, точно знамя,
и как Ты, воскреснет дух мой, прах мой.
В сердце бросив добрую закваску,
Господи, яко твориши, веси.
Ради нас Твоя, Христова, Пасха.
И ответ на всё: Христос воскресе.
х х х
Кто, как иудеи, ждет чудес,
кто, как эллин, ищет доказательств.
Господи, Ты есть и Ты воскрес,
и зовёшь нас: верою спасайтесь.
х х х
Когда-нибудь – не завтра, нет, не скоро
пройдёт пора мирских очарований,
душа раскроется, как почка ваий,
всё станет тесно, только риза – впору.
Тогда с преображённым светлом ликом
в одеждах белых вновь в алтарь войдёте,
и на высокой серебристой ноте
Вам трижды скажет «аксиос» владыка.
х х х
Как трудно в считанные дни
и месяцы, и даже годы
взрастить дубраву, вызвать воды
туда, где лишь пески да пни.
И от Ярилы ко Христу
пришли не в день, не в поколенье.
А если в обществе в ходу
даже не идолы – поленья?
Обугленные. Как тогда?
Когда не только Божья слова –
не знают ничего святого,
как и не знали никогда.
Была ли ты, Святая Русь
Бориса, Глеба и Зосимы,
и Сергия, и Серафима –
Христовых дел, Христовых уз?
Многострадальный мой народ,
давно от Бога отлучённый,
заблудший, нищий, облучённый –
когда же к Истине придёт?
х х х
Г о р ч и ч н о е з е р н о
У Него достанет ангелов для всех –
как и Он, таких же любящих и вечных,
отгоняющих бесовствующий грех
от податливых и слабых подопечных.
День седьмой, субботний, длится и доднесь,
не покинуто Творцом Его творенье.
Потому и существует мир как есть –
по законам, временам и измереньям.
И покуда мир у Господа в руке,
и покуда ангел есть у нас хранитель –
будут силы, чтобы каяться в грехе
и шагать, шагать в небесную обитель.
21 июля 1990
х х х
Образ Божий – тот, который в нас –
в ком не повреждён и узнаваем?
И казним его, и убиваем,
распинаем много-много раз.
И малюем маслом по иконе,
в лёгкий пробел – жирные мазки.
Страстью, как пожаром на Афоне,
выжигаем вечности ростки.
А увидишь в ком незамутнённый,
преподобный, радонежский лик –
так и встал бы, как перед иконой,
и припал навеки, и приник.
29 августа 1990
х х х
Друг перед другом виноваты все,
и потому пред Богом виноваты.
Закон, который дал нам Моисей –
тяжёл, как грома Божьего раскаты.
И враг крадётся, прячась, по пятам,
и входит в нас, чуть хлеб протянем к мёду.
И каждый знает: душу не продам –
и отдаёт затак, борьбой измотан.
И Божья предпочтенья не простив,
брат обижает избранного брата,
и плод, не посадив и не взрастив,
срываем – вот и изгнаны из сада.
Так всё идет – с Адама и доднесь.
Господь затем и умер, и воскрес.
1991
х х х
Мир – падший, повреждённый и больной,
всё в муках – и рождение, и смерть.
Но как тепло и радостно весной,
воздушен небосвод, надёжна твердь.
Вокруг преобладает молодёжь –
тугие щёки, блеск волос и глаз.
И вроде всем посильна тяжесть нош,
и каждый хочет счастья здесь, сейчас.
Покой, здоровье, радость и успех –
без них неполноценна жизнь ничья.
И все забыли первородный грех,
под эту ношу не найти плеча.
Но если все заложники греха
и хоть немного слуги князя тьмы,
и скорбь и смерть царят во все века –
что ж так боимся их коснуться мы?
И где взять силы свыкнуться с бедой,
смириться с самой страшной из утрат…
Кто на земле остался сиротой,
того и небеса не приютят.
21 июня 1991
х х х
Если Господь не воскрес,
тщетна вера ваша.
Посеяно горчичное зерно,
и проросло, и всходит понемногу:
так прорастает вера, слава Богу,
что умершим воскреснуть суждено.
Мир сотворён и жив любовью Божьей,
которая не может перестать.
Вот я умру, и в землю прах положат,
а дух свободно станет обитать.
А где и как – про то никто не знает.
От этого и страх, как ни храбрись.
И многие так рано умирают,
что кажется – зачем и родились.
Не может жизнь кончаться смертью тела,
нет, не такая Божия любовь.
Иду – кругом кладбище без предела,
а за пределом – жизнь, по вере, вновь.
Август 1991
х х х
Когда-нибудь – не знаю дня и часа –
мой Чёрный Человек ко мне придёт.
И за руку возьмёт и уведёт.
И будет всё окончено и ясно.
И может быть, о чём-нибудь попросит –
таком, что станет реквиемом мне.
И чернотой, обугленной в огне,
приворожит, прижжёт и приморозит.
А то запечатлеет поцелуй,
клеймящий как разбойника и вора.
А может, в танце голода и мора
торжественно приблизится к столу.
И «головнею» колос поразит,
и в чёрный плевел превратит пшеницу,
и обернётся сам в косу и жницу,
и без разбора всё и вся скосит.
Из тьмы придёт, во тьму и уведёт.
А там - светло, и Ангел у ворот.
23 ноября 1991
х х х
Тайная вечеря
Собрал на трапезу Господь
учеников своих.
И хлеба тёплого ломоть
дал каждому из них.
И чашу общую с вином
приняв, благословил.
И на ученике одном
свой взор остановил.
И тихо так сказал Христос:
«Один меня предаст».
И был у всех в глазах вопрос:
который же из нас?
И тот любимый ученик,
что рядом возлежал,
к груди Божественной приник
и горько вопрошал.
И отвечал ему Господь:
«Я дам, а он возьмёт».
И в чашу обмакнул ломоть,
и взял Искариот.
И с той минуты Сатана
Иудой овладел.
И крови жертвенной цена –
предательский удел.
Господь всё ведал, не виня
своих учеников.
«Тот отречётся от Меня
до первых петухов;
а эти спрашивают, где
Мой путь и Мой Отец,
и слишком маловерны те,
им страшен Мой венец.
Но вы пребудете во Мне,
и в вас пребуду Я.
И будет кровь Моя в вине,
и в хлебе плоть Моя».
И вышел в Гефсиманский сад,
принять готовясь крест.
И предан был. И был распят.
И умер. И воскрес.
И с той поры искуплен грех,
и смерти больше нет,
и Дух-Утешитель – для всех,
и каждый обогрет.
И тот, кто верует в Христа,
уже он не один.
Господь наш с нами навсегда.
Аминь. Аминь. Аминь.
31 декабря 1991
х х х
Среди тщеты и нищеты
Господь опять Свой дом созиждет.
Пред алтарём стоят цветы,
и сердце Божьих истин ищет.
Над головою – низкий свод,
а там, над ним – громада храма.
Туда нескоро жизнь придёт,
идет – нескоро, но упрямо.
А здесь – иконы на стенах,
лампадка пред Боголюбивой.
И в чёрных локонах монах
поёт так сильно и красиво.
И то, что это монастырь,
неуловимо, но бесспорно.
Духовный луг – ещё пустырь,
но есть в земле живые зёрна.
Май 1992
х х х
Из Библии
1
Когда за ним захлопнулись Врата
и херувим, нахмурясь, встал на страже,
Адам побрёл неведомо куда,
и грех его был тяжелей поклажи.
И перед ним лежал угрюмый край –
чужая безымянная пустыня.
Потерянный, но незабытый рай
тревожит человечество доныне.
Он выбрал место и построил дом –
из козьих шкур, из веток и жердей.
И стал он добывать свой хлеб трудом,
и Ева родила ему детей.
И старший, Каин, сеял и пахал,
а младший, Авель, пас в степи овец.
И кровью брата Каин запятнал
тот образ Божий, что предал отец.
Оставил Каин дом, отца и мать.
И радости Господь его лишил.
И Каинова страшная печать
поверх греха Адамова лежит.
Томимый страхом, сын его, Енох,
селение своё огородил.
Казалось, что людей оставил Бог,
что против мира человек – один.
Так город стал наследием греха.
Но грех искуплен, и прощён Адам.
Ковчег спасён, открылись берега.
И город – мир, Ковчег Спасенья – храм.
Декабрь 1992
2
Он рос и духом возрастал
в селении с худою славой.
И пас овец, и в поле травы
рукой любовной собирал.
И слушал птичьи голоса.
И с виду был на всех похожий.
И видели в Нём Сына Божья
лишь материнские глаза.
Он вырос. Плотничал и строил.
Кормил сиротскую семью.
И начал проповедь Свою.
И ничего никто не понял.
«Безумец, в Нём рассудка нет» –
сказали братья Сыну Бога.
В своём отечестве пророка
нет. И покинул Назарет.
23 января 1993
3
Крещение Христа
Как необычно имя: Иоанн.
Видать, пророк – по образу и речи.
На переправу через Иордан
пришёл Иисус – креститься у Предтечи.
Иоанн узнал в Нём Агнца и Христа,
и Свет, которым будет всё объято.
Народ увидел: мутная вода,
а он – голубку с неба, Духа Свята.
И он ученикам своим сказал:
- Вот Агнец! – Иоанну и Андрею.
И те пошли, и долго были с Ним,
пока не увидали: вечереет.
Был от восхода дня десятый час.
Один из них навек запомнил это.
Так буднично и просто началась
жизнь христианства – Нового Завета.
4 февраля 1993
4
Любили, слушали, сопровождали.
А Он не льстил им, в толпах одинок.
И со священным страхом чуда ждали.
Но кто из них всерьёз поверил: Бог?
Вот эти руки – сильные, худые,
державшие лопату и топор.
Одежды – полосатые, простые,
и взгляд – прямой, внимательный, в упор.
И ел, и пил, друзей не выбирая –
рыбак, блудница, мытарь, фарисей.
И нардовое миро возливая
Ему – они не знали правды всей.
Как в человеке Бога разглядеть им? –
Назарянин, имел отца и мать.
А что слова темны – рыбацким детям –
зачем им тайны слова понимать?
Они во плоти Бога не узнали.
А мы? А нам-то как Его узнать? –
в дневной заботе и в ночной печали
пред Ним – незримым Духом – предстоять?
4 февраля 1993
5
Таким, наверно, был среди людей
Иисус Назарянин – простым и кротким.
Вот так же говорил, ходил, глядел –
любовным взглядом или – реже – строгим.
Был так же по-мужски мастеровит,
в плечах и пальцах сдерживалась сила.
И многие в Нём видели равви.
Но многие ли – Бога, Божья Сына?
Был так же ясноглаз, рыжебород.
И никого не гнал – с любым недугом.
Но кто Ему-то был надёжным другом?
Надёжным - нет, скорей – наоборот.
4 февраля 1993
6
Вход в Иерусалим
Послушно пальмовые пряди,
на срезах в капельках пахучих,
ложились под ноги осляти,
когда Ты был у врат могучих.
И каждый праздничную тогу –
дороже целого барана –
на каменистую дорогу
постлал, под возгласы «Осанна».
Ты говорил: любите ближних,
Ты исцелял, как Всемогущий.
Благословен, Осанна в вышних,
во имя Господа Грядущий!
И за Тобой, поверя в славу,
вошли в Ерусалим с востока.
А Ты, как царь, в ограду храма
вошёл, и пробыл там недолго.
И ничего-то не случилось.
Зачем восторги, ветви ваий?
Толпа топталась, расходилась.
А ночью Ты и град оставил.
20 апреля 1997
7
Все ушли. Голгофа опустела.
Над столицей Иудейской – ночь.
Не пророчь, Исайя, не пророчь:
не Мессия – распятое тело.
Не Господь – а только человек,
умерший мучительною смертью.
Кровью сердца и водой истек.
Думы сумасшедшей круговертью…
И шептал, кончаясь на кресте:
«Боже, для чего Меня оставил?»
А ученики, они-то где?
Никого. Один Он. Агнец. Авель.
Одинок пред Божиим лицом
всякий человек в последней сути.
Этой правды избегают люди,
в ужасе пред смертью и концом.
Пережив отчаянье и горе,
разочарованье, страх, искус,
знаю, верую: воскрес Иисус.
И Фоме увидевшему вторю.
11 апреля 1993
х х х
Дивеева обитель
Вошла и поразилась: точно зала
был храм, и высоко, вдоль стен – балкон
с решётками. Я тотчас в нём узнала
недавний мой утешительный сон.
И в вышине воздушно-бирюзовой
незримо дух молитвы обитал.
И ничего, что был убогий, новый
иконостас, и холод пробирал.
Монашки неприветливо сновали
и у мощей стояли на посту.
А что, они здесь тоже узнавали
недавний сон? иль давнюю мечту?
14 марта 1993
х х х
Вот и ему ладья готова
для плаванья в последний путь.
Не подхожу под двери дома:
боюсь нечаянно взглянуть
на крышку – страшно и знакомо.
Ещё б немножко оттянуть!
Что толку знать, что не минуть
всем путешествия такого.
Напутственный вершится чин.
Вот и его отпели в храме.
Он как живой – неотличим.
Холодных рук коснусь губами,
души – молитвой и слезами.
Как человек-то неключим!
15 марта 1993
х х х
Надгробное рыдание творяще
песнь: аллилуиа.
И меня вот так же отпоют
в этой церкви, чинно, райским пеньем.
И попросят для меня приют
во святых и праведных селеньях.
А священник - тот, кого найдут
из друзей – не тяготясь мгновеньем,
станет так служить, с благоговеньем,
что на землю ангелы сойдут.
И, надеюсь, все меня простят.
И не будет чересчур скорбящих.
В этой жизни я была в гостях,
наконец отбуду к настоящей.
Скорбное рыдание, творяще
«аллилуиа», побеждает прах.
15 марта 1993
х х х
Господи, вложи в мои уста
Слово – но Твоё, а не моё –
так, как если б, стоя у креста,
быть с Тобою, Господи, вдвоём,
прикоснуться к телу Твоему,
ощущая Божью благодать
тёплою волной, и наяву
убедиться, что могу летать.
5 августа 1994
х х х
Кто под ноги ослёнка Твоего
весной, в расцвете месяца Нисана,
одежды постилал и пел «осанна»,
уж требует толпой: распни Его!
И тот же, кто казнил и распинал,
глумясь над человеческою болью –
уверовал и мучеником стал,
при этом оставаясь сам собою.
11 апреля 1995
х х х
Не имела проповедь Христа
скорого всеобщего успеха.
Плотью проповедников хрустя,
медленно скрипела век от века.
Два десятка минуло веков
с той поры, как плотник стал Мессией.
Что же человек? Да всё таков:
не добрей, не лучше, не красивей.
Поневоле думаешь порой:
в чём же сила заповеди горней,
если мир непоправимо злой
и царят насилие и горе?
И в противоборстве двух начал
побеждает дьявольская злоба?
Но любви Христовой идеал –
золотой запас небесной пробы.
2 сентября 1995
х х х
София, Божия Премудрость,
Ты сотворила этот мир,
рассеяв мрак и бесприютность,
и позвала людей на пир.
И Ангел света огнезрачный
с прекрасным девичьим лицом
сел на престол в чертоге брачном
под радугой, как под венцом.
И Сын, вне времени и плоти,
чрез Деву плотью облечён,
явился вновь на небосводе
с её душой, и смерть – лишь сон.
Успенье, Троица, София –
не всё ли, Господи, равно,
пока есть хлеб и есть вино –
Твоя творящая стихия.
10 декабря 1995
х х х
Тот верит в Бога, кто Ему
себя доверит безответно,
не дожидаясь: вот пойму
сначала то, а после это.
Кто верит раз и навсегда
в Распятие и Воскресенье,
и в то, что Бог не даст креста,
не давши силы для несения.
И в то, что ангелы за ним
присмотрят столько, сколько нужно,
и будет думать, что храним,
доверив Богу плоть и душу.
А кто орудие Творца –
от них, доверчивых, сокрыто.
И не такого ждут конца,
чтоб у разбитого корыта.
24 декабря 1995
х х х
Сегодня Чистый понедельник -
почин Великого Поста.
Из горних высей запредельных
на мир нисходит чистота.
Весна – предначинанье Пасхи,
предвосхищенье красных дней.
Златые солнечные краски
повсюду в комнате моей.
И покаянный снова слышен
Андрея Критского канон:
«Душе, душе моя, что спиши…» -
для всех людей, для всех времён.
10 марта 1997
х х х
Великопостных служб особый лад.
В церковном полумраке вьётся ладан.
И все сосредоточенно стоят
и молятся – душой, рукою, взглядом.
И певчие старательно поют –
выводят стройно, тоненько и тихо.
И на колени трижды все встают,
когда молитва «Господи, Владыко».
Священник тоже как-то тих и строг,
и двигается чинно, и читает.
И гимн победный «Яко с нами Бог»
куда-то в самый купол улетает.
Не хочется из храма уходить,
и не было б конца богослуженью,
и всех бы полюбить, и всех простить,
и для себя бы вымолить прощенье.
11 марта 1997
х х х
Небеса затянуты завесой,
небеса в молитве бессловесной –
верно, для Великого Поста.
А придёт Пасхальная седмица –
в небесах завеса растворится,
царские раскроются врата.
Ясное алтарное сиянье –
со Христом воскреснувшим свиданье –
небеса и землю ждёт тогда.
16 марта 1997
х х х
Сквозь ветреность и неприютность
с утра насупленного дня
вдруг небеса нам улыбнутся,
весь день прошедший осеня.
Так улыбнутся, что прибавят
грядущий день. А небу вслед
в сию минуту в храме славят
Того, Кто показал нам свет.
6 апреля 1997
х х х
Настало время катастроф,
стихийных бедствий, катаклизмов,
ужасных ливней и ветров.
И Страшный Суд, должно быть, близок.
Должно быть, календарный срок –
не просто числа с их игрою.
Должно быть, так замыслил Бог
Своё пришествие второе.
А мы в неведенье слепом
и в мелочности повседневной
в раскатах грома слышим гром –
не трубный глас Господня гнева.
Наверно, где-то, на листах –
уже последних – Книги жизни –
начертан наш звериный страх.
И всё же чуда ждёт Всевышний,
надеясь громом разомкнуть,
и наводненьем, и торнадо
в нас человеческую суть,
и чад Своих спасти от ада.
4 августа 2000
х х х
В р а д у ж н о м к р у ж к е
Пространство светлое луча
легло на красную дорожку.
Пылинки в нём толклись, как мошки,
неутомимо хлопоча.
На тумбочке лимон в горшке
блестел листочком глянцевито.
И детская моя орбита
сияла в радужном кружке.
Часы висели на стене
в большом коричневом футляре.
И тикали. А замирали –
их не хватало в тишине.
И от домашнего тепла –
как ёлочке, в лесу рождённой,
хотелось плакать размягчённо…
Как праздник, эта жизнь прошла.
Пространство светлое луча
вошло в церковное окошко.
И светоносная дорожка
коснулась моего плеча.
29 сентября 1996
х х х
Когда отец с работы приходил,
кидались мы навстречу, что есть сил.
И висли на него, и обнимали,
и тапочки скорее подавали.
А больше всех нам нравилось играть
в «поймай-ка рыбку», а её поймать
так интересно было на магнит,
а рот у рыб железкой был обит.
И мама, чтоб я лучше засыпала,
на печке согревала одеяло.
И на ночь нам читала «Братьев Гримм»,
а мы кричим «ещё» и всё не спим.
Вот помню день, как книжку принесли нам,
такую ярко-красную, с павлином.
На много лет, как Божья благодать,
она осталась в доме обитать.
И чем подробней, пристальней вглядеться,
тем жарче блещут самоцветы детства.
Вот всё давно прошло и миновалось,
а детство – всё, как было, так осталось.
21 февраля 1993
х х х
Это правда: время относительно.
Бесконечны первые пять лет:
всё так полно, ярко, убедительно,
всё имеет образ, вкус и цвет.
Первые бессмертны впечатления:
куколка, и клоун, и медведь
плюшевый – ах, сколько вожделения
трогать, обнимать, одеть-раздеть.
А зверюшек сколько пластилиновых
вылеплено в первые года!
Серо-буро-всячески-малиновых,
их бродили целые стада.
Диафильмы – Нюрочка-Девчурочка,
Белый пудель, Дервиш, Братья Лю –
на стене в прихожей – вот не чуточки
не забыв, по-прежнему люблю.
И казалась улица Вселенною,
чьей границей был Зелёный дом.
Эти годы первые, нетленные
длятся долгим-долгим чередом.
3 сентября 1995
х х х
Когда училась я в шестом,
на Северной снесли Зелёный дом,
и стали строить новый дом – сплошной,
в пол-улицы, казалось мне, длиной.
И стали стены класть из кирпича –
стуча, крича и краном грохоча.
Но с холодами стройка замерла,
и вьюга в ней сугробы намела.
И дом, без крыши, не вполне земной,
казался фантастической страной.
Он с нами был сосед – через забор.
Он возбуждал искательский задор.
И в зимние каникулы вдвоём
с подружкой мы исследовали дом.
Пролезли и прошли, куда смогли,
присели, постояли, прилегли.
Потом на санках в ясной тишине,
разгорячась, катались при луне.
И эта незабвенная пора
окончилась как будто бы вчера.
8 октября 1996
х х х
В речке плавали мальки –
стайки стройные мелькали.
Их ловили мы руками
и показывали маме
и просили: «Сбереги!
Мы домой их повезём
и подарим нашей кошке».
Эти рыбки понарошке –
даром, что такие крошки –
настоящие во всём.
Их так просто не поймать.
Эти крошечные рыбки
тельцем жиденьки и хлипки,
но стремительны и гибки,
и ловить их – не зевать.
Ускользают косяком,
как ни подставляй ладошки.
Так подвижны и сторожки,
точно мышки или мошки.
Вот бы если их сачком!..
Уж дневной сменился зной
мягким маревом заката.
Ветерок, вода, прохлада.
Безмятежность и отрада.
И мальков игривых рой.
9 августа 1994
х х х
В буфете от «наполеона»
ванильный дух неистребим.
Давно минуло время оно,
оно рассеялось, как дым.
Но неприступней бастиона –
буфет: он цел и невредим,
в нём детства и «наполеона»
ванильный дух непобедим.
25 января 1998
х х х
Взирая сверху, из небытия,
из вечности, столь неправдоподобной,
я рассмотрю придирчиво-подробно
мирок, в котором жизнь прошла моя.
И будет сном несбыточным казаться
вся обстановка комнаты моей,
сюрреализм предметов и вещей,
и то, чему уже не состояться.
Вот так смотрю из настоящих лет
на прошлое, прищурясь дальнозорко,
и нахожу гораздо больше толка
во многом – где, его, казалось, нет.
И каждое моё воспоминанье
душе моей бесплотной будет так
мучительно, как в сказке каждый шаг
Русалочке – на вольное изгнанье.
9 ноября 1996
х х х
Мои родители со мной,
они во мне – их дух и лица,
их плоть – двоих – во мне одной,
две части – в целом, в единице.
Пока живу, в себе ношу
их животворные начала.
Как в церкви, в сердце им служу.
Но слишком, слишком запоздало!
Моё причастие – от них.
Чем дальше – тем полнее чаша,
тем полноводнее родник,
и подхожу к нему всё чаще.
И пью из чаши через край,
средь алтаря, священнотайне.
И я для них, ушедших в рай,
всё та же маленькая Таня.
13 августа 1994
х х х
Сквозь алтарное окно
листья плещутся волной;
набегая, разрастаясь,
льются на иконостас.
И на тябловой доске
застывают в завитке.
21 июля 1996
х х х
Ребёнок вырос, и уже не тот,
которым был ещё совсем недавно.
Неумолимо жизнь течёт, течёт,
со скорбью и со смертью солидарна.
И память словно только для того,
чтоб печатлеть худые перемены.
Лишь Асины рисунки неизменны.
Не разлюблю из них ни одного.
Такой она для Севки рисовала –
в тележке едут дети на коне.
Конь – в яблоках, но этого нам мало –
и появились крылья на спине.
А этот вот рисунок из «Алисы» –
чеширский кот, забор, колода карт,
и то ли рыбы, то ли мыши-крысы,
и кролик, в чьих глазах безумный март.
И всё мне так смешно и так понятно,
как будто детской Асиной рукой
водила я. Прошло – и стало свято.
И сердце жжёт любовью и тоской.
12 февраля 1992
х х х
Из синего струящегося штапеля –
наследства доброй бабушки моей –
сшить что-либо красивое мечтала я,
казалось, с самых юношеских дней.
Но дело было слишком уж ответственно:
такой глубокий тёмно-синий тон,
и кружево листочков снежно-девственно,
и розовый фиалковый бутон.
И необыкновенная по качеству
атласно-переливчатая ткань,
со сдержанным изысканным изяществом
струями обтекающая стан...
И, наконец, решилась…И, нарядная,
в наследстве доброй бабушки моей,
как будто бы вернула невозвратное –
красу её былых цветущих дней.
3 сентября 1995
х х х
Подбросили котёнка. Или он
по недоразуменью заблудился.
Он так кричал – глухой бы пробудился.
И безнадёжно мой нарушил сон.
В кромешной тьме, под лестницей, у лифта
он гневно проклинал бездушный рок:
что страшно одному, что весь продрог,
промок, и под хвостом и носом липко.
И мне пришлось забрать его домой,
поскольку вопли басом – очень жутко,
особенно когда такой малютка
их издаёт, голодный и хромой.
А кошка, полосатая принцесса,
на третий день признала в нём сынка.
Он быстро рос, нагуливал бока,
и был вполне умеренный повеса.
Он обнаружил ровный, кроткий нрав,
и оказался умницей редчайшим.
А полосат! – как тигр в таёжной чаще,
в узорах из ветвей, теней и трав.
О! Наш малыш – само живое чудо.
Откуда, как, с каких небес взялось?
Нам без него, конечно бы, жилось
гораздо хуже, просто – вовсе худо.
9 ноября 1996
х х х
С янтарным блеском глазки у кота,
и бархатная шапочка лоснится,
и чёрный шёлк – вдоль спинки и хвоста,
и кисея на щёчках серебрится.
На мордочке, на лапках и боках –
таинственны, как древние письмена,
классически изящны, как акант –
узоры чьей-то кисти вдохновенной.
На подбородке золотце блестит,
пикейную манишку обрамляя.
Ах, из каких нездешних палестин
явилась эта роскошь неземная?
14 февраля 1998
х х х
Эрдельтерьер с больной ногой –
он чудом выжил после чумки.
Он замечательный такой –
спокойный, деликатный, чуткий.
Но весь его понурый вид
исполнен болью и обидой,
и недоверие сквозит
в повадке – к нам, чужим и сытым.
Его, больного, умирать
хозяин выкинул из дому.
Но выжил пёс – и сам не рад,
должно быть, случаю такому.
Густая поредела шерсть,
и череп обтянуло кожей.
Ни побежать, ни встать, ни сесть –
одна нога совсем негожа.
Худой, измученный, больной –
он не утратил благородства.
Достоин он судьбы иной,
чем холод, голод и сиротство.
Ещё он может нас простить
и стать кому-нибудь отрадой.
Ещё не поздно искупить
вину людей пред меньшим братом.
16 марта 1997
х х х
В любом животном – кошке и собаке,
жирафе, попугае и слоне –
я замечаю сходственности знаки
и вижу нечто родственное мне.
И ощущаю нежности приливы,
и жалость, и какую-то вину –
к любой собаке, кошке и слону,
которые ещё покуда живы.
А динозавры – тех давно уж нет,
и перед ними мы не виноваты.
И дома ждут, укрытые от бед,
два существа, пятнисто-полосаты.
22 февраля 1998
х х х
Вот мой единственный портрет.
Тогда мне было девять лет,
я во втором училась классе.
Раз говорю трёхлетней Асе:
«Кто это, на кого похожая?» -
«Кто? Это девочка хорошая».
А мне казалось – я всё та же,
ну только разве что постарше.
И никогда не красовался
на стенке, вправленный в багет,
мой разъединственный портрет,
а в книгу вложенный скрывался.
Ведь я не нравилась себе-то.
Он и сейчас запрятан где-то:
открытый лоб, улыбка в личике,
блеск глаз, две тоненьких косички.
Теперь всё видится особым…
Такой портрет нести б за гробом.
12 марта 1993
х х х
Не пышные кудри, не блеск
жемчужной улыбки, не персик
лица, не струящийся плеск
речей, не ланиты, не перси,
не стан, не уста, не чело,
не поступь, не взор и не очи,
не лада, не лебедь – короче,
тут нет обо мне ничего.
Никто меня так не назвал:
видать, не из этого теста.
Но чудо, когда поэтесса
достойна и этих похвал.
21 марта 1997
х х х
У глаз морщинки веером,
и две на лбу – углом.
Их незаметно вечером,
а утром – как углём
прочерчены. Не выглажу
ни мылом, ни водой.
А говорят, что выгляжу
довольно молодой.
Но я не очень верю им.
И, в зеркало глядясь,
морщинки вижу веером
и сеточкой у глаз.
10 апреля 1997
х х х
Никто меня не бережёт,
я и сама к себе небрежна.
Лишь Ангел в ризе белоснежной,
хранитель мой, но он не в счёт.
Ему несладко одному.
Ему приходится вертеться.
Пожалуй, может расхотеться.
Я не обижусь, я пойму.
Да только б козни и враги
меня вконец не одолели.
Мой Ангел дышит еле-еле...
Хоть ты меня побереги.
21 октября 2001
х х х
Должно быть, в мире волшебство
иссякло, чудо прекратилось.
И царство детства моего
в автостоянку превратилось.
И прежний необъятный мир,
где значим каждый закоулок –
как карцер, тесен стал и сир,
и как пустыня, гол и гулок.
И нет сирени под окном,
вишнёвые исчезли дебри.
И разве защищают дом
решётки и стальные двери?
Асфальт, как бездна, поглотил
прошедшей жизни Атлантиду,
и память в пепел погрузил
недоуменья и обиды.
3 июня 2002
х х х
1
Сегодня балом правит Зодиак.
Созвездий прихотливые сплетенья
ложатся на судьбу заметной тенью,
как орденский на грудь ложится знак.
У всякого своя судьба-награда.
И даже век, эпоха ли, эон
своим особым знаком наделён,
особым смыслом и красой наряда.
И в двадцать первом веке Водолей
нас окропит, быть может, и омоет
своей волшебной влагой неземною,
лишь сам в себе пороки одолей.
Пусть будущему имя – Неизвестность,
оно во тьме теряется густой.
Но небо Вифлеемскою звездой
нам озаряет год, и век, и вечность.
2
Из хаоса материи первичной
Творец построил Космос мирозданья.
Картина мира точно изваянье:
в ней красота, и стройность, и логичность.
И на витках спирали, там и тут,
зодиакальных знаков контрапункт.
3
Овен
Вначале – Овен. Жертва и венец.
В его движеньях – творческая мука,
высокая, как арки акведука.
И умница, и статный молодец.
А если дама по созвездью - Овен,
то всякий ею тотчас очарован.
4
Телец
Бодаются на пастбищах небесных
баран и бык. Под натиском Тельца
с орбит планеты, как с цветка пыльца,
срываются и льются ливнем звездным.
Телец, начав опасную игру,
проломит в небе чёрную дыру.
5
Близнецы
Как Близнецы, мир двойствен и двулик.
Такой: материальный, грубый, зримый.
И вдруг иной: духовный, тонкий, мнимый.
В ничто уйдёт, из ничего возник.
И плоть, и камень обратятся в прах.
И только дух – ему неведом крах.
6
Рак
Клешнями разрывая тесный мрак,
медлительный, как горные хребты,
на сушу выползает из воды
и пятится вперёд упрямый Рак.
Как напряжённы жесты и шаги!
И падает опять на дно реки.
7
Лев
Как император Август, царствен Лев:
и рык, и поступь, и густая грива.
То сдержан, как прибой в часы отлива,
то, как Везувий, извергает гнев.
И перед ним в уборе богозданном
Вселенная раскинулась саванной.
8
Дева
Румянец на щеках у Девы –
как яблоко в руке у Евы.
В ней чистота, чреватая пороком;
кольцо, оброненное ненароком.
И в зеркальце глядится непрестанно –
в гладь мирового океана.
9
Весы
Весы кладут на чаши
добра и зла крупицы.
И с выводами чаще
не станут торопиться.
Там, в холоде космической пучины
добро и зло едва ли различимы.
10
Скорпион
Похож на Рака чем-то Скорпион.
В нём что-то первобытное, земное,
пустынное, скалистое, ночное,
натруженное, как Лаокоон.
Стихии в нём бушуют и царят.
Его то превозносят, то хулят.
11
Стрелец
И всем наперекор – лихой Стрелец.
Уж если выбрал цель – не промахнётся.
Он выгибает лук, а сам не гнётся.
Охотник, и романтик, и делец.
Он и седок, и конь одновременно –
кентавр, герой Эллады вдохновенной.
12
На тучных нивах Млечного пути
привольно и отрадно Козерогу.
Свою давно усвоил он дорогу.
Какой пастух придёт его пасти?
Ужель такой, как все – обычный ближний?
Нет, пастырь у него один – Всевышний.
13
Водолей
И вот: меланхоличный Водолей
струит, забывшись, влагу из сосуда.
Он не теряет здравого рассудка,
но чувствам доверяется скорей.
Он, верно, ближе к Тайне сокровенной,
чем все вокруг. И как к воде – тростник –
склоняются к нему и Лев, и Бык,
и прочие созвездия Вселенной.
С трудом, и оступаясь, и болея,
мир всё же входит в Эру Водолея.
14
Рыбы
Подвластна Рыбам водная стихия.
И на волне поднявшись, как на гребне,
они летят. Их сила только крепнет,
и не страшат преграды никакие.
И в буднях планетарных потрясений
они находят счастье и спасенье.
15
Так, двигаясь по небу, как по кругу,
по циферблату лет, эпох, времён,
прошли созвездья, друг сменяя друга,
и цикл тысячелетний завершён.
И если небо пишет нам законы,
да будут звёзды к людям благосклонны!
16
Двенадцать месяцев в году,
двенадцать знаков зодиаковых.
Вот выстроились в череду,
и нет меж ними одинаковых.
Так люди кажутся толпой,
а приглядишься – очень разные.
Есть этакий, и есть такой,
и в каждом что-нибудь прекрасное.
Весь мир – земля и небеса –
по Божью замыслу вращается.
В бездонном прошлом начался
процесс, а всё не прекращается.
Жестоким был двадцатый век,
разверзся бездной разрушительной.
Но дай-то Бог, спиралью вверх
взметнётся новый век решительно.
Декабрь 2000
х х х
Рождественская сюита
1
Рождественская ночь священнотайна.
В венце, фосфоресцирует луна,
к церковной маковке прикреплена.
А иней на ветвях звенит хрустально.
Громада космоса монументальна.
Но, кажется, узору звёзд тесна.
И ярче всех, призывна и сигнальна,
и ближе, и крупнее всех – одна.
С ней путешествовали три волхва
к яслям новорождённого младенца.
И полон мир иного торжества,
чем деньги, власть и слава. Только сердце
и в нём - как путеводная звезда –
святая ночь рождения Христа.
2
От камелька теплеет в доме,
окно узором расцветает.
И сердце – в сладостной истоме,
и дух рождественский витает.
И, может быть, случится встреча,
к какой душа давно готова.
И в доме зажигают свечи.
И тайна вечера святого,
благоуханье свежей хвои,
и тонкий аромат миндальный,
и платье бального покроя –
волнуют, точно берег дальний.
И ангел, призрачный, как счастье,
крылом нечаянно коснётся.
И будет праздник настоящий,
и время заново начнётся.
3
Как весело в вальсе кружиться,
в больших зеркалах отражаться –
легко, как снежинки кружатся,
как прошлое в память ложится.
И барышни милы, как эльфы,
летящим движеньем влекомы.
Как воздух, как вздох, невесомы
их платьев прозрачные шлейфы.
А в окнах – мерцающий месяц,
звезды Вифлеемской сиянье,
и тёплое рядом дыханье,
и хочется плакать и грезить.
А счастье – оно мимолётно,
оно, как снежинка, растает,
лишь стоит ладошку подставить.
Но, ах! не сейчас, не сегодня!
4
У маскарада свой закон,
своя коварная интрига:
а вдруг не ту узнает он
под маской роскоши и шика?
И за руку возьмёт не ту,
не той кольцо своё подарит?
Но маска – к счастью ль, на беду -
всё на свои места расставит.
Ведь маска – это знак судьбы,
и скрыв лицо, она откроет
нам то, чего не знаем мы,
и то, чего наш выбор стоит.
Не станем сетовать, пенять,
и примем данное с улыбкой.
Не в силах мы судьбу менять,
но можем справиться с ошибкой.
5
Категорична молодость. Она
всё видит в чёрном цвете – или белом.
А жизнь – как домино, где есть сполна
и чёрное, и белое. А в целом
она прекрасна. Истина проста,
банальна – и божественна при этом.
И созданная Богом красота –
её одним не исчерпаешь цветом.
И ослепляет белое, и вот
оно уже пугает тёмной бездной,
в которой свет рождается, растёт
и озаряет ночью – светлой, звездной.
И век сменится веком, и сто лет
покажутся мгновеньем быстротечным.
Но Рождества колеблющийся свет
пребудет и незыблемым, и вечным.
6
А новый век жесток и жёсток,
и к грёзам не располагает.
Но в каждом сердце под коростой
любовь и нежность обитают,
и сладкая тоска по детству,
которое всегда прекрасно,
по ёлочному чародейству,
по зимней новогодней сказке.
А Рождество – о нём подспудно,
должно быть, память сохранялась.
Где любят нас, где нам уютно –
там благодать его осталась.
И ныне в воздухе разлиты,
благоухая, точно ладан,
слова рождественской молитвы:
«И Отроча родися младо».
7
Предпраздничная суета,
наряды, подарки, визиты,
и стол, уж в гостиной накрытый,
но медлит зажечься звезда.
Покуда в вертепе Своём
Младенец ещё не родился,
стихи напиши мне в альбом,
чтоб помнил, любил и гордился.
И чудную ночь Рождества,
и розовый флёр впечатлений,
и шёлк этот, и кружева,
и локонов прикосновенье,
и хвои дурманящий дух,
и волны ванильного крема,
и то, что не высказать вслух,
и невозвратимое время,
и глаз васильковых твоих
восторг, что забыть не сумею,
и этот божественный миг –
остались в альбоме семейном.
Декабрь 2001
х х х
Ж и з н и к р у г о в е р т ь
Осенний день. Осенняя пора.
Естественное времени теченье.
Весны и лета явственней значенье,
когда вот-вот морозы и ветра.
Былое вспоминать – уже мученье.
Как жаль все «завтра», ставшие «вчера».
Душа уже печальна и мудра,
и чувства расположены к смягченью.
Языческая радуга страстей
становится всё сдержанней и строже.
И вместо новизны и новостей
привычное и старое дороже.
И всё усердней просим: «Дай нам, Боже,
пить воду жизни из Твоих горстей».
Октябрь 1991
х х х
Какой закат! В нём радуга видна.
Но краски трепетны и плавки.
А в небе звёздочка. Одна.
Как крест на главке.
23 февраля 1993
х х х
Кристаллы мартовского снега
блестят, как битое стекло.
А благодать какая с неба!
Но как-то вдруг заволокло,
снежинки густо полетели,
посыпались, как из горстей.
Минута-две, и поредели,
и нет следа, и светел день,
уже клонящийся к закату,
в сиянье, рвущемся из туч,
опять сбивающихся в стадо.
И синий их массив гнетущ.
21 марта 1993
х х х
У слова нет защиты, той, что есть
у музыкальных звуков или красок.
Оно открыто – как Благая весть,
как две щеки, подставленные разом,
как в образах\ – раскрытая ладонь,
как сердце перед Божьими очами -
беспомощно оно: где щит и конь?
И нет иной защиты, чем молчанье.
7 августа 1993
х х х
Последние летние дни –
а первых и не было вовсе.
Вот-вот отойдут и они,
поблекшие: близится осень.
Неслышную поступь её
приметливый слух примечает.
И сердце как будто скучает
и чает чудес от неё.
13 августа 1993
х х х
Со мной был только фотоаппарат.
Но отчего ж осталась радость встречи?
Вот через линзу лет гляжу назад
и вижу на закате храм Предтечи.
А может быть, Николы со Усохи.
Их имена не так уж и важны.
И на обрыве монастырь высокий,
а у воды всё камни-валуны.
Мне дни достались ветрены и дерзки,
а небеса богаты на пейзаж.
И церковка, нехитрая по-детски,
притягивала властно, как мираж.
И звонница под кровлей угловатой
нагромоздилась целым городком.
И тонкий лучик, словно виноватый,
исподтишка глядел одним глазком.
Никто со мной – ни спутница, ни спутник –
не разделил тех впечатлений плод –
таких отрадных, светлых и уютных,
какие лишь общение даёт.
3 апреля 1994
х х х
Мне посветили. В самой глубине
прекрасной белокаменной гробницы
оглавье обозначилось вполне,
округлое, с оплечьем. На границе
с заметно повышающимся дном
был древний контур явствен, совершенен.
И чудный старец спал могильным сном,
исполненным покоем и прощеньем.
Был череп жёлт и куколем одет,
и на плечо устало приклонился.
И схима покрывала весь скелет,
и цвет её ничуть не изменился.
И чётки не рассыпались в руках,
и ромбы обувные, белой кожи –
всё цело на костях его. Сей прах
кому принадлежит? Бог весть! И всё же?
Чьё имя поминал заупокой,
какого роду-племени – Синодик?
Скопин? Кислой? А что, если восьмой,
а не четвёртый век уж на исходе?
24 июля 1994
х х х
Кирпич и плинфа разного формата,
засыпка, глина, дальше материк.
И ров, который раньше всех возник.
И белый камень. Как всё непонятно!
Здесь, стало быть, сначала Мономах
воздвиг огромный храм, но слишком хрупкий.
Через полвека Юрий Долгорукий
всё перестроил. Но отцов размах
не удержал. Однако мера храма –
меж южною и северной стеной –
в шурфе видать по кладке плинфяной –
в притворах сохраняется упрямо.
А тёсаные блоки в монолит
зачем и кто построил полукругом?..
Под синей тучей, низкой и упругой,
быть может, много дольше тут стоит
Христова церковь: со времён Крещенья.
Нет, не из камня, не из кирпича –
дубовая, где первая свеча
затеплилась и где земля священна.
24 июля 1994
х х х
Творец творит из ничего,
из дуновения и бренья,
при этом не вступая в пренья
ни с кем из Троицы Его.
Сказал – и сделалось, сказал –
и стало так, и стало Слово
материально и весомо.
И мир возник и засиял.
Но человек – не Демиург,
из ничего творить не может.
Берёт что-либо в мире Божьем
и пре-творяет: делом рук.
При этом чувствуя себя
творцом, которому подвластны
черта, и плоскость, и пространство,
материя, душа, судьба…
17 августа 1994
х х х
Как грустно, грустно сознавать,
что всё хорошее проходит.
Как трудно вновь воссоздавать
надежды хрупкий пароходик.
И вновь пробоины латать.
И, новых не страшась крушений,
ни волн, ни головокружений,
опять о плаванье мечтать.
3 ноября 1994
х х х
Мужчина лжёт, и женщина предаст.
Злы старики, и бессердечны дети.
И где это среди житейских дрязг,
где образ Божий – чист, и свят, и светел?
На чём его прекрасная печать,
и в ком его черты ещё не стёрты?
Где та псалтирь, чтобы на струнах брать
псалмов непостижимые аккорды?
Нет, замысел Творца неуловим,
незрим, неощутим, необнаружим.
И так единствен и непоправим.
И слава Богу, что ещё не хуже.
17 ноября 1994
х х х
Нет, со мной не слишком церемонятся –
ни друзья, ни власти, ни судьба…
Ну, ещё пока не подзаборница,
но ведь где-то есть: тюрьма, сума…
И петля. И вовсе неизбежное:
старость, одиночество и смерть.
Что ж горюешь, сердце безутешное,
что не ценишь жизни круговерть?
4 декабря 1994
х х х
Благовещенье
1
Как переменчивый апрель
непредсказуем и коварен!
И ночь ужасна, день кошмарен,
и, как судьба, грохочет дверь.
Стихия слишком увлеклась,
и за надежду потепленья
послала светопреставленье
нам – как египетскую казнь.
И тотчас с четырёх сторон
завьюжило и закружило.
И все надежды сокрушило
на справедливость и закон.
И Благовещенье зимой
ещё встречать не приходилось.
В природе что-то прохудилось,
и в мировом порядке сбой.
Вокруг – рождественский ландшафт,
и утро ясно и морозно.
И если это все серьёзно…
Да уж таков апрельский шарм.
2
Господь, творящий чудеса
и воскресающий на древе!
Твой путь сегодня начался
Благою вестью Чистой Деве.
Как луч, архангел Гавриил
пролился в девичью светлицу,
и поцелуем одарил,
и вслед впорхнула голубица…
А что творилось за окном!
Весна зиме сопротивлялась,
и в небе ясно-голубом
следа от вьюги не осталось.
Неторопливый благовест
проплыл над площадью и парком.
И свежий снег лежал окрест.
И всё равно весною пахло.
3
Весенней радостью в окно,
на миг открытое, пахнуло.
Всё тихо, солнце проглянуло.
Я встала: ясный день давно.
А накануне вихрь выл,
и ураган, и снег слепящий.
А нынче праздник настоящий
принёс нам вестник Гавриил.
Но Благовещенье прошло –
мгновенным лучиком мелькнуло.
И снова тучи натянуло.
И где ж вы, солнце и тепло?
7-8 апреля 1995
х х х
Гроза, как отдалённый бой,
на юго-западе гремела,
и в небе смутной синевой
неразорвавшейся висела.
И навела на всех испуг –
ах, только б спрятаться и скрыться! -
из первых капель, как из пуль,
готовясь адом разразиться.
И небо расколол огонь –
на дальних подступах, где битва.
И молнии разряд тугой
блеснул опаснее, чем бритва.
И ветер, точно пёс цепной,
метался в ярости и гневе.
И стихло. Где-то стороной
гроза прошла. И мир на небе.
Июнь 1995
х х х
Ровесники, ровесницы мои –
ещё совсем недавно молодые,
вдруг вижу: постаревшие, седые.
И я ничуть не лучше, чем они.
Ровесники, ровесницы…Седые…
Родные, дорогие. Молодые.
14 октября 1995
х х х
Носит домик за спиной
умная улитка.
Наготой и нищетой
не грозит ей пытка.
И зимою, и весной
с ней он неотлучно.
Ей не тесно в нём одной
и ничуть не скучно.
Если ступишь за порог,
то порог с тобою.
Опасаться невдомёк
кражи и разбоя.
А настигнет вдруг беда
хрупкую кибитку,
вместе с ней умрёт тогда
храбрая улитка.
19 декабря 1995
х х х
Земле достанется твой прах –
безвидный, безобразный, зыбкий.
А в памяти осталось: ах,
какая чудная улыбка!
25 декабря 1995
х х х
Над тихо догорающим закатом,
где неба начинается шатёр,
там Змей Горыныч тело распростёр
огромным дымным облаком горбатым,
вечерних красок нежный перелив
зловещими крылами осенив.
Он плыл по небу медленно и тяжко,
как древний ящер ползал по камням.
И трёх голов усталая упряжка
дышала серым дымом без огня.
И догорела дивная заря.
Закрылись очи дня-богатыря.
8 июня 1996
х х х
Моя судьба умней меня самой.
Ей лучше знать, что подлинное благо.
Ход мыслей судьбоносных не прямой,
а в действиях – отчаянья отвага.
Моей судьбе с каких, не знаю, пор
я доверять, быть может, научилась.
И принимать не веру: «Nevermore»,
и глубину любить, как «Nautilus».
И не питать бесплодную мечту,
как хищного орла, живою кровью.
И приговор, что выйдет на роду,
прочесть с благодареньем и любовью.
14 июля 1996
х х х
…яко Давида на Гольяда…
«Служба на Покров»
В атмосфере – вечном поле битв –
борется циклон с антициклоном,
точно радиации с циклопом
солнечный сражается Давид.
Тайный пафос метеоявлений
память человечества хранит:
в области пониженных давлений
голова пророчески болит.
Этот бой Давида с Голиадом
в атмосфере, теле и душе –
мирозданья падшего сюжет,
в нём – противоборство рая с адом.
24 июля 1996
х х х
Господи, мы дети пред Тобою,
Ты один – как взрослый меж детьми,
что галдят и скачут все гурьбою,
требуя вниманья и любви.
А как заиграются в игрушки –
слава, самолюбие, успех –
и Тебя им, Господи, не нужно,
а себя считают лучше всех.
Да и я ничем не отличаюсь,
и своей увлечена игрой:
на качелях времени качаюсь,
примеряю вечности покрой.
18 августа 1996
х х х
Тихая приветливая травка
на могилке маминой растёт.
А вокруг, налево и направо –
хищная трава в песке ползёт.
У изножья – кустиком – рябина
за пять лет почти не подросла.
Скольких ты, песчаная пучина,
с той поры в объятья приняла!
Слушая с мечтательными соснами
умиротворяющую тишь,
так и я, сыра земля, с той с осени
жду, когда меня ты приютишь.
9 сентября 1996
х х х
Золото осени – знак
мира иного, нездешнего,
чуть приоткрытого в снах,
ах! – после дня безутешного.
Жёлтый какой-нибудь лист,
узкое что-нибудь, тонкое –
вдруг полоснёт, точно лик
странной красою иконною.
Сверху слетевший сюда,
под ноги – манной небесною,
светлый, святой, как мечта,
как утешенье чудесное.
24 сентября 1996
х х х
Ошибки взрослых дети повторят
с фатальной неизбежностью закона.
Не потому, что зло для них врождённо,
а почему – они не говорят.
Родителей своих недооценят,
и недолюбят, и недопоймут.
И посвятят себя служенью целям,
которых до конца не сознают.
И передать своим не смогут детям
того, чего самим недостаёт.
И в поколеньях – ни втором, ни третьем –
не будет совершенствоваться род.
И мудрость никаких культур и наций
ничем как будто не руководит.
А жизнь – она такого не простит:
ошибки взрослых в детях повторятся.
3 октября 1996
х х х
Природы бескорыстна красота.
Что пользы в лировидности фазана
иль в радуге павлиньего хвоста,
и в совершенном конусе вулкана,
и в прелести цветущего куста,
и в утреннем дыхании тумана,
и в царственных пейзажах океана,
и в кружеве кленового листа?
Как будто бы ни фауна, ни флора
иначе не могли существовать,
когда б не гармоническая стать,
не эта темперированность хора!
А если созерцающего взора
Творец не догадался бы создать?
9 ноября 1996
х х х
Зима запаздывает что-то.
Уместна по календарю
любая степень непогоды.
Но сделать честь и сентябрю
могло б сегодняшнее утро.
Да что сентябрь, и сам апрель
в венце лучей, в плаще из ультра-
марина не был бы щедрей!
Лишь в том предзимняя печать,
чтоб рано сумерки начать.
9 ноября 1996
х х х
Безрадостней, чем осени исход,
нет времени в году: так грустно, глухо,
темно; сплошной исход: из тела – духа,
из жизни – года, влаги – из высот,
так низко павших, что не скажешь: свод.
А солнца нет и признака: потухло.
Ни ярких красок, ни мажорных нот,
и всё кругом руина и разруха.
Исход, чреватый чувством безысходным;
безвременья период затяжной,
не снежный, не дождливый, не холодный.
Ноябрь в России должен быть иной,
и здесь вам не Париж, не Амстердам:
давно пора быть снегу, холодам…
23 ноября 1996
х х х
В морщинах многих города лицо.
В нём живости и блеска не хватает.
И камни, точно зубы, выпадают,
и окна блещут мутною слезой.
Порода и былая красота
в расплывшихся чертах едва заметны.
И стан согнулся, и одежды бедны,
и что ни дом - обида и беда.
Как одинокий, брошенный старик,
детьми забытый, внукам незнакомый,
больной подагрой, астмой, глаукомой,
он умереть страшится каждый миг.
И молодой и радостный задор,
мечты, наполеоновские планы –
всё минуло. Обиды лишь да раны
оставил старый город нам в укор.
10 марта 1997
х х х
Отрадных мало впечатлений
любимый город мой даёт:
земли замусоренной тленье,
и на асфальте – чёрный лёд,
а где сошёл, там грязь да ямы,
ухабы, глина да песок.
И в сердце – ощущенье драмы,
и острой болью бьёт в висок.
Как беженец и погорелец,
он сир, замызган, неумыт.
И синь апрельских акварелей
едва ли скрасит этот вид.
6 апреля 1997
х х х
Какие скромные обеды
сегодня кушают поэты!
Они еду не выбирают:
за ту, что есть, благодарят.
Съедят чуть-чуть – и воспаряют,
и налегке весь день парят.
Им не нужны деликатесы –
паштеты там или икра.
Поэты, равно поэтессы –
у них с судьбой своя игра.
Они судьбу собой питают.
И если лакомый кусок,
она его до крох съедает,
по меркам жизни, в краткий срок.
Питают мир собой поэты.
Бывают царские обеды.
8 апреля 1997
х х х
Приятный свежий ветерок
в прикрытой форточке трепещет.
Привычные, родные вещи
вокруг, и кошка спит у ног.
Весенний солнечный поток
переливается и плещет.
Прозрачный тюль, кисейно-клетчат,
на дверцу шкафа тенью лёг.
И я сейчас вот-вот засну,
и поплыву в волшебной неге.
И жизнь в её ужасном беге
пройдёт ещё одну весну.
15 марта 1997
х х х
Искусств изящных радостный приют,
музей, с которым мало что сравнится.
Все имена и все эпохи тут,
какими б только стоило гордиться.
И каждым поколением хранится
дух благородства, бескорыстный труд.
И живы, и вовеки не умрут
Цветаевские старые традиции.
Музейный мир – бессмертия залог,
в нём жизней гениальных эпилог.
И среди туч безвременья свинцовых
вдруг светлый луч пробьётся и сверкнёт,
и смилуется Бог, и нам пошлёт
Антоновых, Цветаевых, Мальцовых.
Март 1997
х х х
Как успокаивает глаз
чуть народившаяся зелень.
Трава так быстро поднялась,
укрыв уродливую землю.
О, долгожданная краса
запаздывающего лета!
О, таинства и чудеса
вдруг закипающего цвета,
почти сводящего с ума
благоуханьем яблонь, вишен…
И в их объятьях я сама
цвету – невидно и неслышно.
Подальше б от домов, дорог,
к траве поближе, под деревья,
чей скуден городской мирок,
но в нём – источник исцеленья.
21 мая 1997
х х х
Пустырь в окне преображается,
пустырь в лужайку превращается.
И с кочками смирились рытвины,
и одуванчики молитвенны.
Ещё их золотые прииски
не улетучились, как призраки.
А травка шёлковая, пышная –
совсем как на этюдах Шишкина.
Она несеяна-некошена,
она собаками исхожена.
Она нежданна и негаданна –
благоуханней мира-ладана.
27 мая 1997
х х х
Мелодий незамысловатость,
стихов святая простота,
и нежность никуда не спрятать,
и слёз не спрятать никуда.
И голос очень не концертный,
и струн не бойкий перебор.
И на душе – как в тихой церкви,
где «Слава в вышних» начал хор.
И вслед невольно повторяешь,
и тоже чуточку поёшь.
И ночью легче засыпаешь,
и легче поутру встаёшь.
Октябрь 1997
х х х
Оттепель обманчива, когда
время для неё не наступило.
Будут ещё пуще холода
злобствовать – у них закон и сила.
Оттепель обманчива – весны
в ней неотразимо обаянье
для холодной северной страны,
где зима длинна, как расстоянья.
Оттепель мучительна – как луч,
бьющий по глазам, как обнаженье
язв. От нечистот и сорных куч,
и от снега с глиною смешенья,
и от гололедицы и луж,
и от неурядицы всеобщей
некуда спастись. Из долгих стуж
в оттепель – как будто куры в ощип.
23 января 1998
х х х
Зимы угрюмой длительный диктат
смягчился. Темноты и неуюта
заметно поубавилось. Подряд
два ясных дня случилось. Почему-то,
без видимых причин и даже будто
причинам вопреки, в душе царят
покой и радость, красота и лад,
которые предвосхищают чудо.
Само оно свершится не теперь,
а позже, вместе с оттепелью марта.
Его продлят апрельская капель
и акварель небесная, а май-то
исполнит совершенства. Но уже
сейчас восторга оттепель в душе.
23 января 1998
х х х
Баллада заката
В окне моём опять закат.
Не уходя, не уезжая –
прощальный вскидываю взгляд:
в грядущем завтра – я чужая.
В окне моём не райский сад –
пустырь, разъезд и, угрожая,
панельно-пошл, навис фасад
и стройка близится большая.
И видя не закат – захват,
прошедший день я провожаю.
Не год – но много лет подряд,
былое с будущим мешая,
смотря вперёд – гляжу назад,
в пыли воспоминаний шаря.
Такой расклад: разор, разлад,
и сна, и бодрости лишая,
кого угодно изнурят.
О, как мучительны прощанья!
И с неизбежностью утрат
прошедший день я провожаю.
Закат оттенками богат.
Себя творцом воображая,
его палитру напрокат
беру, и всё преображаю.
И красок радужных каскад
одну другой перемежаю.
И не пустырь, а райский сад
в моём окне, и обожанью
предавшись, как чреду наград
прошедший день я провожаю.
Прощай, божественный закат!
Умрёшь, рассвет предвосхищая.
Светило съехало за кадр.
Но чая завтрашний азарт –
прошедший день я провожаю.
24 июня 1998
х х х
Баллада о Белом Листе
Архивный документ неотразим.
Кто понимает, что это такое,
тот не жалеет лет, а также зим,
а также сил – так манит нас былое.
А после, что накоплено своим
трудом, смиреньем чувств, ума игрою,
бумаге на храненье предадим.
И белый лист кладу перед собою.
О время! Твой поток неумолим.
Не зная остановки и покоя,
несётся он, и люди вместе с ним,
любя, воюя, сокрушая, строя.
Над избранными воссияет нимб.
А каждому – шагать своей тропою.
И я хочу понять, на чём стоим.
И белый лист кладу перед собою.
Изменчив мир, не вечен даже Рим.
Всё, всё смывает времени рекою.
И красота рассеется, как дым –
не остановишь словом, ни рукою.
И всё же сей порыв неудержим:
хотя б на миг – но слиться с красотою,
служить талантом – малым ли, большим.
И белый лист кладу перед собою.
Прощай, сиявший нежной белизною
бумажный лист! Прости, что стал другим,
татуирован почерком моим…
И белый лист кладу перед собою.
26 июня 1998
х х х
Коломна или Дмитров – подмосковный
провинциальный тихий городок.
Калитка, дворики, чертополох.
И – островерхий силуэт церковный.
Он помнится стремительным шатром
и в то же время – пышным хороводом.
Кокошники и главки по-над сводом –
как звёзды в ясном космосе ночном.
Такого фантастического храма
я не видала прежде, ни потом.
А рядом был мемориальный дом,
а чей, какой – неведомо-незнамо.
Молиться не умела я тогда
и в красоте не узнавала Бога.
А Он был там – среди чертополоха,
и в церкви, и везде, днесь и всегда.
27 марта 1999
х х х
Пора апрельских акварелей!
Небес прозрачный колорит,
листочков первых нонпарели,
лужаек нежный малахит.
Молочной зелени дыханье
волнует, как Благая весть.
Апрель седмицею пасхальной
годичный круг венчает весь.
И скоро майскою сиренью
всё заклубится, закипит.
И смена каждого мгновенья
особенный рисует вид.
Как дуновенье, мимолётна
их трепетная новизна.
И акварельная весна
сгустится в летние полотна.
24 апреля 1999
х х х
Шедевры создаются в нищете,
в докучливости низменного быта,
где всё вокруг – разбитое корыто,
и бьют, едва подставишь, по щеке.
Спасители рождаются в хлеву,
обласканные разве что волами.
И Моцартов хоронят в общей яме.
И в Пушкиных стреляют наяву.
Но пробивает яви шелуху
божественное зёрнышко таланта.
И вопреки всеобщему греху,
сквозь скорбь, нужду, тюремную баланду,
подобные подснежникам в снегу,
восходят Солженицыны и Данте.
20 июня 1999
х х х
В старой Англии живут
чинно, медленно и долго.
В садиках цветы растут,
и лужайки мягче шёлка.
Дом из камня, холл, камин
дышат сдержанной любовью.
Тишина, покой и мир,
и печать средневековья.
Диккенс, Шоу, Конан Дойл,
леди, лорды, джентльмены.
В Лондоне туман густой
и трезвон Большого Бена.
Оксфорд, Кембридж, Скотланд-Ярд,
Корнуэльские болота.
Вдоль дороги тисы в ряд,
и незыблемая мода.
На Британских островах
королевское правленье.
Все уравнены в правах.
Все раскрыты преступленья.
8 июля 1999
х х х
Конечно, дорог каждый год,
и день, и каждая минутка.
Но двадцать первый век грядёт,
а третья тысяча – не шутка.
Нам выпала такая честь,
и обломилась эта тяжесть –
нам, вот таким, какие есть,
и тут уж ничего не скажешь.
И как когда-то три волхва
рожденье эры разглядели,
так мы, сие сознав едва,
стоим у новой колыбели.
Россия в муках родовых.
И что-то нынче народится?
И кроме тягот бытовых,
быть может, будет чем гордиться?
7 декабря 1999
х х х
Стремительно теряю зренье:
сродни верблюду нить в ушке игольном,
архивный полумрак – палач невольный,
и бисер букв – булыжник преткновенья.
Ещё недавно, ещё год назад
любой годился шрифт и освещенье,
и глаз мой – совершенный аппарат –
в особом не нуждался оснащенье.
Физическое зренье отцветает,
но внутреннее - зоркость обретает.
8 декабря 1999
х х х
Умереть бы ещё молодой,
не дожив до инсульта и астмы,
не оплывшей, не слишком худой,
не в грязи, нищете и миазмах.
Чтоб на Бога ещё не роптать,
чтоб ещё Ему быть благодарной,
чтобы освобожденья не ждать
от костлявой старухи кошмарной.
25 октября 2000
х х х
В дремучих дебрях человечества
вдруг посчастливится находка:
сочувствие – как птичка певчая –
ровесника и одногодка.
В степи, системой оросительной
привычной фауны лишённой,
вдруг – чёрной точкою спасительной –
орёл, под небо вознесённый.
Среди чужой цивилизации,
где служат медным истуканам,
вдруг пальцы к Богу прикасаются,
к Его животворящим ранам.
И, запечатаны неверием,
уста молитвой разомкнутся.
И дети блудные, потеряны,
вдруг возвратятся и найдутся.
12 июня 2000
х х х
Имя – точно приговор:
что назвал – как припечатал.
Если пойман – значит, вор,
а не пойман – будет братом.
Факт, явленье ли, предмет,
даже очевидный самый,
не назвал – и будто нет.
Так зверьё в устах Адама
утверждалось в бытии,
праве на существованье…
Думы тайные мои,
оставайтесь без названья.
16 июня 2001
х х х
Не судят победителей, о нет!
Их превозносят, чествуют и славят.
А от победы польза или вред –
не рассуждают, и в вину не ставят,
что слишком непомерною ценой
достигнута сомнительная слава,
что весь сценарий мог бы быть иной,
когда б не только власть имела право
распоряжаться жизнью и судьбой,
и всё и вся не превращала в средство.
И не поймёшь – победа ли, разбой –
так близко, слишком близко их соседство.
И говорят: вот, победил народ.
На самом деле властная верхушка
отправила в свой ненасытный рот
его, безмолвствующий и послушный.
И роскоши, почёта и наград
добилась для себя – не для народа.
И думает, что там, у райских врат,
как чести, ждут её – нескоро – входа.
16 июня 2001
х х х
Небесной манны – нет, не заслужила.
Доеден хлеб – а новый тощ и плох.
В часах моих разладилась пружина,
и встали, испустив последний вздох.
Телеэкран померк: штрихи, помехи.
Антенна повредилась от грозы.
Куда ни глянь – кругом одни прорехи.
И вместо многой мудрости – азы.
И в том, что Божьим промыслом казалось,
вдруг обличились козни сатаны.
А жизнь ещё не вся, ещё осталось,
и Ангел не ушёл из-за спины.
25 июня 2001
х х х
Архиву уголовного суда
понадобились новые просторы.
И винный выход, под горой который,
старинный – перестроили тогда.
Проект составил на второй этаж
губернский архитектор Филаретов.
И для судебно-экспертных секретов
второй этаж надстроили тогда ж.
А было это всё тому назад
сто тридцать лет, а может быть, сто двадцать.
Там документы до сих пор хранятся
и много неизвестного таят.
И монастырских описей столбцы,
и денежные книги шнуровые,
и письма, и отчёты деловые –
запечатлённой жизни образцы.
Бесценный след столетий и эпох,
подвластный мысли, плесени да пыли.
Какие откровенья, факты, были
пытливый ум извлечь оттуда смог!
История в её текущем дне,
в черновиках, потугах многотрудных –
в коробках, связках, россыпях и грудах –
как дорого и близко это мне!
И за какую тему ни возьмись –
в любой манит и светится интрига,
из каждой может выстроиться книга,
статья ли, очерк – только не ленись.
А люди – их полюбишь, как живых,
как за любимых, станешь волноваться,
и с ними будешь долго оставаться,
и никогда уж не забудешь их.
5 сентября 2001
х х х
Испорчен праздник: ёлка и огни,
пирог, подарки, гости и наряды,
веселье, игры – враз отменены.
И дети плачут: чем мы виноваты?
Им говорят: никто не виноват.
Ну да, вы так готовились прилежно,
и праздники ещё вам предстоят.
Но дети плачут. Дети безутешны.
Их праздником посмели пренебречь,
их настроенье скомкали и смяли,
их радость, точно сор, швырнули в печь.
И дети верить взрослым перестали.
Они обиды этой не простят.
В их душах будто что-то надломилось.
Неважно, что никто не виноват,
что так уж вышло, так уж получилось.
9 сентября 2001
х х х
Жизнь – как кража: вечно стой на стрёме,
чтобы не застигли невзначай.
Стой и неусыпно примечай,
и не думай о еде и дрёме.
Или нет, скорее как охрана:
проволока, вышка, вертухай.
Напрягайся и не отдыхай,
и винтовку содержи исправно.
Или нет: как пастбище и стадо.
Каждая овечка на счету.
А не доглядишь, и, на беду,
отобьётся, экая досада.
И разнеживаться всё не время,
расслабляться всё ещё не час.
Если отдых – краток и не част.
Жизнь – настороже: всегда, со всеми.
11 сентября 2001
х х х
Багровость переходит в желтизну.
Уходит боль. А дума остаётся:
зачем-то случай всё-таки дается?
Покуда не дознаюсь – не усну.
Затем ли, чтобы только намекнуть
на ценность жизни и на хрупкость тела:
могла б не уцелеть, а уцелела.
Затем ли, чтобы к прянику был кнут?
А может быть, опять мне выпал шанс
счастливой новизны и покаянья?
Угроза ль, наказанье, подаянье?
Награда, незаслуженный аванс?
А может быть, испытывает так
меня судьба на прочность и упорство,
на стойкость и себе противоборство –
ломая нос и вешая синяк?
21 октября 2001
х х х
День оказался ветреным и злым,
дорога же – недолгой и нетрудной.
И под высоким куполом лесным
так умиротворённо и безлюдно.
И глыбами - торжественный гранит,
и будничная мраморная крошка.
Чугун скамьи сосною перевит.
И памяти пожизненная ноша.
И с краю, у дороги, где сирень
сгустилась в виде сумрачного грота,
лежит отец, ушедший в зимний день.
И выправка военная на фото.
Как нам постичь родителей своих
с их молчаливой жертвенностью стойкой?
И мы, должно быть, недостойны их.
Уж я-то, это точно, недостойна.
Резные листья золотых шаров,
и капельками крови – земляника.
И день обидно сдержан и суров,
и я совсем – от ветра, что ли, сникла.
29 июня 2002
х х х
Время дружб девических прошло.
А у женщин дружбы не бывает.
Ткань души, как утюгом, прожгло,
никакая нить не зашивает.
И края обуглившихся ран
рвутся, причиняя боль такую,
что рассудок падает в туман.
Господи, меня оставил вскую!
Ангела у правого плеча
будто нет, и отроду не знала.
А лукавый, слева хохоча,
к новому глумленью ждёт сигнала.
И любого, на кого взгляну,
в палачи вербует, мне на муки,
и казнит, казнит, и вновь в вину
ставит к жизни робкие потуги.
И должна опять начать с нуля,
с чистого листа, на голом месте,
не ропща на Бога, не скуля,
будто нет обиды, ни бесчестья.
17 июля 2002
х х х
Уже и секира при корне дерев лежит.
Лк: 3, 9
Смоковница должна плодоносить,
и зеленеть, и силой наливаться,
и спелые плоды легко срываться
и землю сладким соком оросить.
А если жизнь уходит из неё,
и мало смокв, и листья засыхают,
садовник справедливо полагает,
что время зря расходует своё.
И потому в сплетении корней
заране приготовлена секира.
Лежит себе и ждёт, покуда мирно,
и остротой не хвастаясь своей.
Но всякое бывает: вдруг ветра
смоковницу могучую поранят,
и ослабеет, и плодов не станет.
И тут секиры подойдёт пора.
И дерево сие, от чьих щедрот
немало приобрел садовладелец,
на снисхожденье Божье не надеясь,
под взмахами секиры пусть умрёт.
1 сентября 2002
х х х
Не любят на Руси самоубийц,
на кладбищах со всеми не хоронят.
Любой ценой – но к жизни прилепись,
иначе всё равно помрёшь не понят.
Когда судьба-то – мачеха, не мать,
и как ни бейся – будет только хуже,
и что ни карта – бита аль не в масть,
и ни себе, ни Богу ты не нужен –
как ни решить, что жизнь – напрасный дар,
полученный, должно быть, по ошибке.
И прекратить бы ужас и кошмар,
вернуть назад неправые пожитки.
А женщине – не должно быть одной.
Нет, не таков был промысел Господний.
И Еве одинокой и смешной
нельзя остаться даже в преисподней.
У каждой Евы должен быть Адам,
а без него не может состояться
как человек, и женщина, и храм.
И это, как вердикт, смертельно ясно.
29 сентября 2002
х х х
Но кроме благодарности – о нет! -
имею к жизни множество претензий,
и кроме строк, изящных, точно вензель,
найдётся тьма бессвязных, точно бред.
И если все претензии связать
единым смыслом, выйдет узел скорби,
так туго затянувшийся на горле,
что ни вздохнуть, ни охнуть, ни сказать.
28 октября 2002
х х х
Господи, Ты знаешь, что творишь.
На Тебя ответственность ложится.
Что должно случиться – то случится,
если только не предотвратишь.
29 октября 2002
х х х
Молчат затем, чтоб отрицать,
а не затем, чтоб соглашаться.
Согласье радости под стать
и склонно в слове выражаться,
и в устной речи, и письмом,
и не скупясь на обороты.
А если несогласья ком
застрял в груди и трудно что-то
сказать, чтоб не нарушить враз
баланс и меру отношений –
молчат, не поднимая глаз,
тая в молчанье возраженье.
9 марта 2003
х х х
Когда безмолвствует народ,
всего вернее – протестует.
От жизни лучшего не ждёт,
но, помня худшее, тоскует.
Солгать не хочется ему,
неправым словом оскверниться.
За правду – угодишь в тюрьму,
в немилость, в бедность, за границу…
Уйти в безмолвие, как в скит,
в безмолвии от бед укрыться.
Народ безмолвствует, молчит.
В молчанье истина таится.
9-16 марта 2003
х х х
Яко раби неключими есмы… (Лк, 17. 10)
В древнегреческой мифологии неключимым рабом
назван Геракл.
Геракл – как неключимый раб,
что скот пасёт и землю пашет.
Никто не спросит: рад-не рад,
здоров ли, сыт, как спал, где ляжет?
Двенадцать подвигов его –
раба рутинная работа,
не стоящая ничего –
ни денег, ни хвалы, ни льготы.
Геракл был в чём-то виноват,
перед богами провинился,
но отслужил – и в вечность взят,
и на Олимпе поселился.
Но каждодневный рабский труд
рабу нередко не по силам.
Рабы всегда, как мухи, мрут,
и нет почёта их могилам.
А если неключимый раб
евангельской известной притчи –
Геракл, что по рожденью прав,
сын Зевса, всех сильней и прытче –
так, стало быть, любой из нас,
Христовых чад, в таком же рабстве
у Господа, и Божья власть
нам не залог свободы разве?
8 мая 2003
х х х
Сонет – как в ножны вложенный клинок,
стальной, звенящий, скрытый в узком ложе.
Но выхватишь едва, взмахнёшь, и – Боже! –
пространство точно молнией рассёк.
И снова успокоился, и лёг
в смиренные свои, как схима, ножны.
А в воздухе уже поплыл венок –
как фейерверк, мгновенный и роскошный.
Спрессовано в коротенький сонет
так много впечатлений, но сюжет
не только не исчерпан – лишь намечен.
И многое осталось между строк,
и просится наружу, и в венок
сплетается – простой, изящный. Вечный.
18 мая 2003
х х х
Измена и предательство берут
без боя города и бастионы.
Предатели подслушивают, врут,
выведывают слабость обороны.
В доверие к доверчивым войдут,
развеют недоверчивых сомненья,
змею в руке как рыбу подадут,
как хлеб насущный – острые каменья.
Уговорят и взрослых, и детей,
что жизнь во лжи славнее честной смерти.
Спасителем покажется злодей,
любовью – пустота звенящей меди.
И неприступной крепости конец.
И непоколебимая надежда,
расплавленная, как в огне свинец,
умрёт. И воцарится ад кромешный.
3 июля 2003
х х х
Смерть – как введение во храм,
когда в раскрытые ворота,
вверх, по ступеням и коврам
ступаешь, за руку кого-то
держа, и вскидывая взор
доверчивый к тому, кто рядом,
и чувствуешь, едва во двор
вступив, себя любимым чадом.
И за церковною чертой
ничто не дорого, не манит.
И только с нитью золотой
иголка разве чуть поранит.
И безмятежно и легко
молиться в храме до рассвета,
и у колодца с голубком,
меж лебедей, вести беседу.
И приниматься по утрам
за непостылую работу.
И смерть введением во храм,
быть может, станет через годы.
4 декабря 2003
х х х
Можно быть потерянным для счастья,
для любви, для друга и семьи,
и всего лишиться в одночасье,
и не думать ни о ком "свои".
Можно быть потерянным до срока
для всего и всех. Но не для Бога.
12 января 2004
х х х
Я жизнь пытаюсь разложить,
как план в разборчивом масштабе,
что на холсте наклеен, дабы
вопрос хранения решить.
И вот по складкам этот план,
негнущийся и многосложный,
раскладываю осторожно,
на каждый сетуя изъян.
Был землемерный инструмент
весьма далёк от идеала
и внёс погрешностей немало,
должно быть, в этот документ.
Он порыжел и потемнел.
Повытерся. Потом слежался.
Но нет причины обижаться –
он всё же существует. Цел.
И эта местность у реки,
с которой снят он землемером,
всё тем же выглядит манером,
иначе – разве что "пески".
Река и контур берегов,
пожалуй, несколько, иные.
Но узнаваемы и ныне.
Масштаб, наверное, таков.
Но жизнью вычерчен чертёж
не тот, что мыслился вначале,
не так, как грезился ночами.
А Божьих планов не прочтёшь.
22 января 2004
х х х
1
Безоблачный июньский день
таким был светлым и прекрасным,
что верить отказался разум
в беду – одну на всех людей.
Войны зловещее крыло
отныне солнце заслонило.
И вся, что есть в народе, сила,
вся поднялась на это зло.
Не слишком рассуждал народ,
да рассуждать не приходилось.
В военкомат – а там на фронт.
И много с жизнью распростилось.
Их жизнь вождям не дорога:
что их жалеть – страна большая.
В солдат мальчишек превращая,
шли годы трудно - как века.
Пять лет военного труда,
лишений, страха и надежды.
И Жертвенности, что свята.
И Правды в нищенской одежде.
И глядя с расстоянья в жизнь
на это горестное время,
боюсь, что понято не всеми,
каков для жертвы той аршин.
13 февраля 2005
2
Воевали в тылу не ружьём,
воевали терпеньем и волей,
надрываясь без лошади в поле,
у станка замерзая живьём.
А война до любого угла
дотянулась, глумясь и калеча.
На поникшие женские плечи
тягота тыловая легла.
За голодным военным пайком
приходилось часами томиться.
Чуть согреться, поспать да умыться –
и опять на работу бегом.
И за Клязьмой ивняк собирать
для спасительной печки-"буржуйки"…
Как ни голодно, тяжко и жутко,
а, ей-Богу, – нельзя помирать!
19 февраля 2005
3
Треугольники писем солдатских
и военной цензуры печать.
Как умели вы боль облегчать
тем, кто ждал и не чаял дождаться.
Ученический, в клетку, листок,
карандашных каракулей милость.
Слава Богу, беды не случилось,
и покуда Господь уберёг.
Слава Богу, пока стороной
этот дом обошла похоронка.
И с почтовою сумкой девчонка
не томится напрасной виной.
А когда смертью храбрых падёт
под Смоленском боец или Веной –
что ж, и это обыкновенно:
ведь война в целом мире идёт.
Кто ж ответит за тех, от кого
так и не было с фронта ни слова,
кто заменит невестам и вдовам –
тех, кто пал под Орлом и Москвой?
25 февраля 2005
4
Госпиталь – особая страна.
Военврач, сестра и санитарка.
Как в бою ни приходилось жарко,
как ни бушевала бы война –
госпиталь – спасения страна.
На передовой или в тылу,
в санитарном поезде секретном,
в стужу и метель, под зноем летним,
под проклятья, стоны и хулу –
там светилась жизнь сквозь боли мглу.
В госпиталь к израненным бойцам
для подъёма боевого духа
приходили – вот какая штука –
дети – точно к братьям и отцам,
то девчушки, то, глядишь, пацан.
Танцевали, пели, как могли –
про землянку, синенький платочек,
про дороги, холод тёмной ночи –
будто службу взрослую несли.
У бойцов чуть слёзы не текли.
И в ладошки б детские вложить
то кусочек сахара, то хлеба.
Не возьмут! Поскольку верят крепко,
что бойцам ещё на фронт, служить,
нужно много сил – врага крушить.
26 февраля 2005
5
Кавалеры приглашают дам.
Только нету нынче кавалеров.
Смерть за ними ходит по пятам,
по пятам солдат и офицеров.
А сегодня кто же не солдат,
разве только вовсе пацанята…
За столом три женщины сидят.
Празднуют. А ни одна не рада.
Наливают разведённый спирт.
И едят варёную картошку.
За перегородкой дочка спит –
то ли вправду, то ли понарошку.
Вот и довоенное танго
на пластинке хрипло зазвучало.
Кавалера, пусть бы одного,
хоть на танец – всё бы полегчало.
И, друг другу талию обняв,
женщины танцуют без мужчины.
А мужчин, у женщин их отняв,
смерть влечёт под пули и на мины.
27 февраля 2005
6
Как жили и как выжили тогда -
рассказчиков почти уж не осталось.
И как зимою мёрзли в холода,
и какова смертельная усталость.
И как умели думать о других
и не жалеть последнее для фронта,
чтоб жизнь солдату скрасить хоть на миг,
пока её за Родину не отдал.
И класть в посылку вышитый кисет,
наполненный махоркою душистой,
чтоб после боя, отдохнуть присев,
курил боец – живой, назло фашистам.
Фланелевых портянок пары три,
пушистый шарф, оставшийся от мужа,
и безрукавку - с мехом изнутри
и полотном обшитую снаружи.
Вложить ещё тетрадь и карандаш.
Упаковать. Снести на пункт приёма.
Чтобы солдат многострадальный наш
в окопе ощутил тепло из дома.
7 марта 2005
7
И, наконец, мы вырвали победу –
невиданной, немыслимой ценой.
Она пришла цветущею весной,
надеждою пришла на смену бедам.
И чёрная тарелка за стеной
торжественно вещала белу свету,
что навсегда покончено с войной,
что враг капитулировал. Победа!
И громогласный диктор Левитан,
как гимн весне, читал сухую сводку.
Кто выжил – эту радость испытал,
а кто не смог – помянем рюмкой водки.
И так хотелось верить майским днём,
что счастливо и вольно заживём!
13 марта 2005
х х х
Cogito ergo sum.
Насущный хлеб, что из земли растёт
от солнца и тепла, дождя и снега,
неудержимо к горнему простёрт,
дитя земли не более, чем неба.
Насущный хлеб питает нашу плоть,
и этого хватило бы с лихвою.
Но с хлебом в нас не входит ли Господь
и превращает в горнее земное?
В заботах о насущном рассуждать
возможно ли, рассудком не рискуя?
И всё-таки какая благодать
воскликнуть: "Мыслю – значит, существую!"
24 июня 2005