Татьяна Тимофеева
П Е Р Л А М У Т Р О В Ы Й Г Р О Т
Стихи и сонеты о любви
П Е С Н И О П Р Е К Р А С Н О М П Р И Н Ц Е
1978 – 1985
Песни о Прекрасном принце
Я страстно любил одного человека,
который меня не любил.
И вот оттого я написал эти песни.
У. Уитмен
Мне хочется назвать тебя на «Вы»
и молча пред тобой благоговеть.
И что мне сети сплетни и молвы,
и что мне шпаг соперниц сталь и медь!
……………
И что мне Вашей отповеди лёд
и под ребром повёрнутый клинок!
Вы – есть! И этот факт – бальзам и мёд.
И мне не стыдно быть у Ваших ног.
х х х
Вы не такой, как все – иной!
Как золото в песке – редчайший.
Не оттого ли слёз вино
я пью с краями полной чашей?
Вы не такой, как все – другой! –
и лучше, и добрей, и краше.
Не посягну на Ваш покой
и не стесню свободы Вашей.
Вы не такой, как все – о нет!
Примите истину на веру!
Её тогда лишь опровергну,
когда в душе угаснет свет.
Вы не такой, как все – иной…
И я сама тому виной.
х х х
На мой прямой вопрос – ответ
прямей, чем пуля в лоб.
– Моя вина, а Вашей нет
в смертельности тех слов.
За искренность, за прямоту
и за душевный такт –
благодарю. Что ж, на роду
написано мне так.
Я эту боль перетерплю.
И всё ж – всем вопреки –
я счастлива. Я Вас люблю.
Я Вам дарю стихи.
х х х
И мой восторг, и слёзы, и отчаянье –
чем Ваш покой и мир благословляю,
дробясь о скалы Вашего молчания,
лишь пенный след досады оставляют.
Но, замкнутый во льды и отчуждённый,
и – может быть! – поднявший меч презренья,
неотразимый столь, сколь не сражённый –
Вы – всё равно! – источник озаренья.
х х х
Мне – славить
имя твое.
М. Цветаева
Вы так полны изящного достоинства,
Вы – как произведение искусства.
А я – немого любованья сгусток.
Позвольте за спиной у всех пристроиться.
Ни Ваших губ, ни Ваших рук ласкания
мучительно желать, клянусь, не стану.
Но славить Ваше имя неустанно –
ещё не грех, что требует раскаянья.
Конца не ждите – будет продолжение.
Конец, начало – что Вам эти эры?
Но как отречься от всесильной веры
и как уйти из поля притяжения?
х х х
Что Вы мне можете сказать?
Молчите! Отвечать не надо.
Моим тоскующим глазам
не будет всё равно отрады,
к моим иссушенным губам
Вы всё равно не прикоснётесь,
моим стремительным стопам
вслед никогда не обернётесь.
Что Вы мне можете сказать?
Внимайте мне, пока не стихну!
Ни слова не возьму назад,
что слуха Вашего достигнут.
Ответа не прошу, не жду,
и не ищу себе корысти.
Хочу, чтоб Вы любили ту,
чей образ памятней всех истин.
Что Вы мне можете сказать?
Слова ещё больнее ранят
и безошибочней разят,
когда Ваш ум не мною занят.
И в каждом Вашем слове – яд.
Он слаще лютневых аккордов!
Но я – как вспышка и заряд,
а Вы – как долгий шнур бикфордов.
х х х
Я предпочту простую прозу,
улыбки Вашей тонкий лучик,
из Ваших рук нежнейших – розу
в бутонах и шипах колючих.
Но эта робкая мечта
обречена мечтой остаться.
И розе белой распускаться
и быть не сорванной с куста.
х х х
Так постепенно, как за шагом шаг
по лестнице иду, что вьётся круто;
так медленно, как маятник в часах
старинных совершает амплитуду;
так незаметно, как из почки – лист,
как из ручья – река, как день – из ночи;
как свет рассеянный, упав на стёкла линз
выходит, в луч тугой сосредоточен –
любовь рождается.
х х х
За лепесточком лепесток –
ромашке крылья обрываю.
В груди волненья холодок:
чего на свете не бывает!
Как будто в этих лепестках
твоё несказанное слово.
И остаётся от цветка
лишь сердце цвета золотого.
И вот – последний. И в его
пророчество я верю свято.
И то, что ты сказать не смог –
мне всё равно услышать надо.
Какие детские замашки:
гадать о счастье на ромашке.
х х х
– Я Ваши письма сохраню,
мне дорог Ваш и слог, и почерк.
А Вы моим воздайте почесть,
предав их пеплу и огню.
– Я Вас ни в чём не обвиню,
но есть же цель у Ваших писем!
– Ах, нет, не то! Вы – независим.
А я себе не изменю.
– Поставьте Ваш последний росчерк!
Я больше не хочу пророчеств!!
Я вижу Вас насквозь!!!
Но, тише всяких пианиссим:
– Я Вас люблю. Без слов. Без писем.
И не стесняюсь слёз.
х х х
Наверно, кистью Боттичелли
ты выписан. В твоих чертах –
в объёме лба, в изломе рта –
свободной линии теченье.
Наверно, ты смычком Вивальди
так совершенно сотворён.
Душою чуткой одарён
и звучною, как струны в альте.
Наверно, ты самой Любовью
измечтан и ниспослан в мир,
и кто тебя увидит – вмиг
тот очаруется тобою.
х х х
То, что известно Вам – секрет
для всех. Лишь Вы – хранитель
его. Вот мой – с руки – браслет
гранатовый. Возьмите!
На память. Ах, мой дух согрет
той мыслью, что в обитель
к Вам мой врывается сонет –
хотите, не хотите ль.
Так ветер залетает в дом.
И вот – Вы соучастник,
сообщник мой. И только в том
отрада, слёз напрасных
сильней. В душе, как снежный ком,
растут восторг и праздник.
х х х
Единственный! В жизни моей
другого такого не будет.
Как жжёт! Раскалённых углей
Ваш холод и лёд не остудит.
Я встречу Вас трепетом флейт
и тихой гармонией лютен.
Единственный! В жизни моей
другого такого не будет.
Час от часу, день ото дня,
не в силах в груди поместиться,
огонь пожирает меня.
Ах, только б успеть домолиться:
да сбудется воля твоя,
имя твоё да святится!
х х х
Представьте: Вы и я (возможно ль!) Разговор.
Неловкий поначалу. Много пауз.
Вы – нервны. Я – то стану бледно-восковой,
то чувствую, что краской покрываюсь.
– Прошу! – Вы протянули пачку сигарет.
– Спасибо, не курю. – А мне позвольте?
– О да! – Я поправляю без конца берет.
Вы, не докончив, новую берёте.
– Я Вам писал, что полюбить Вас не могу.
Я Вас обидеть не хотел, поверьте.
Всё дело в том, что я…
Знобящую тоску
сдержать стараюсь. Ах, какой здесь ветер!
Молчу. Я ничего не вправе возразить.
Вы так правы, во всём правы смертельно!
Но что ушло – ушло, увы, не воскресить.
Забудете, Бог даст. Молчу в смятенье.
Встаёте, ходите, садитесь. Каждый жест,
и шаг, и разворот, и профиль нежный
– запомню. Ах, каких бы только жертв
ни принесла я, чтобы Вас утешить.
– Да, это так. – Киваю. – Вам оно видней.
Но мне-то, мне-то как без Вас остаться!
Я Вас лю… – кашляю. Нет, вслух сказать трудней,
чем написать. Вдруг голос стал срываться.
– Не уходите! – убеждает, молит взгляд.
– Ну что ж, прощайте! – на словах выходит.
И Вас судьба, как наяву, уводит.
И эта явь убийственна, как яд.
х х х
Мне кажется, я лет на десять моложе:
ещё никакие заботы не гложут,
и жизнь обещает только хорошее,
и детство не все ещё отбыло в прошлое.
И первое чувство зарёю рассветной
восходит, и залежи счастья несметны.
И я люблю Вас – всё глубже, заветней –
с звенящей страстью пятнадцатилетней.
х х х
Не кофе – любовный напиток,
наверно, я пью по утрам,
волшебное зелье из трав,
какой-то колдуньей добытых.
И вот надо мною витает
кудесницы этой волшба.
И жизнь моя – только мольба
о Вас, только вздох и мечтанье.
И в явном безумстве таком
ни Вы, и ни я не виновны.
Ведь утром я пью с молоком
не кофе – напиток любовный.
х х х
Теряю рассудок перед Вами.
Из старинного мадригала.
«Теряю рассудок перед Вами».
Безрассудству дано излиться
как в Стихах о Прекрасной Даме,
так в Песнях о Прекрасном Принце.
Разве кто-нибудь сравнится с Вами,
с тем, кто мне еженощно снится?
И доспех Ваш, и конь – лучший самый,
а доблесть не знает границы.
Той земли, что коснулись стопами
Вы – я тоже хочу коснуться,
не топтать её башмаками –
непременно хочу разуться.
И чтоб вмиг не плениться Вами –
надо быть не из плоти – изо льда.
В Вас вся жизнь моя, как в Тристраме
заключалась вся жизнь Изольды.
Я не лёд и не плоть – я пламя,
плазма. Я – сплошное безумство.
Теряю рассудок перед Вами.
Обретаю – безрассудство.
х х х
Для укоризны нет причин.
Вы вправе быть и много жестче.
Вы, совершенный из мужчин,
со мной, обычнейшей из женщин.
х х х
И кроме Вашего лица
я больше ничего не вижу.
И ветер в окна, дождь по крыше,
и непогоде нет конца.
В груди не сердце, а булыжник,
и думы – тяжелей свинца.
И кажется всё в мире лишним.
И кроме Вашего лица
я больше ничего не вижу.
Суздаль
1
Рассеян утренний туман.
Но день прохладен и неярок.
Мостки, булыжник и бурьян.
Безлюдный кремль. Пролёты арок.
Иду вдоль крепостной стены
и вдоль домов. Цветы в окошках.
Очарованье тишины
ничем разрушить невозможно.
И мне – навстречу – никого,
и за спиной – шагов не слышно.
И колокольни шпиль возвышен
так далеко над головой.
И руки тянутся схватить
времён связующую нить.
2
Не только за пейзаж – такой родной:
кувшинки в речке, луг, холмов подъём,
не только за многошатровый хор,
за тишину, и вечность, и покой -
но этот город с некоторых пор
люблю за то, что Вы живёте в нём.
Вот я сажусь на шаткие мостки.
Какое здесь блаженство летним днём!
Все жарче греет солнце и сильней.
В воде прозрачной вижу дно реки.
И этот город до скончанья дней
люблю за то, что Вы живёте в нём.
Вокруг меня – содружество церквей,
столь искренних в согласии своём.
Созвездье глав, стремительность вершин.
Их контуры так чётки в синеве.
Ах, этот город до глубин души
люблю за то, что Вы живёте в нём.
3
На горе, над рекою Каменкой
Александровский монастырь
бело-красно-кирпично-каменный,
вознесённый в века, застыл.
Храм Господнего Вознесения.
Лёгкость главок, массив шатра.
Дикий берег да грусть осенняя.
Рябь речная. Века. Ветра.
4
Золотые монетки берёза
насыпает в ладони земле.
О божественный запах навоза!
О дорога! – почти как в селе.
Огороды, в них пугала в шляпах.
Вот и лошадь – телегой скрипит.
Так по старой Стромынке и шла бы,
так и шла бы средь алых рябин.
Впереди путеводные звезды
синих глав, белых башен кремля.
Нощно, денно, и в зимы, и в вёсны
слёзно трогает эта земля.
5
Мне приятен даже дерзкий ветер,
потому что этот край – Ваш дом.
Всё сильней в края влекома в эти,
я пришла б за тридцать вёрст пешком.
Вот стою высоко над рекою
под защитой монастырских стен.
И сюда опять приду я с тем,
чтоб вкусить отрады и покоя.
Отчего-то сердце защемило.
Вдалеке, где зелены луга,
пламенеют, проплывая мимо,
двух осинок алых облачка.
И когда б молиться я умела,
я б за всю за эту красоту,
и за осень, и за Вас – хотела
благодарность слить в молитву ту.
6
О вы, осенние осины!
Сень просветленных ясеней.
О синь, всё ярче и ясней.
О светлая краса России!
7 7
– Милый мой! Голубчик! Сударь!
И сама не разделю:
то ли Вас, а то ли Суздаль
так молитвенно люблю.
У Ивановской заставы
1
Зимой, когда – темно, и в городе чужом,
когда одна – так холодно и страшно.
И нет глупей занятия и зряшней,
чем ждать того, кто не пришёл.
Нет, не пришёл!.. И резок снега скрип.
Фонарь качается. На башне стонет флюгер.
Пугает небо тьмою. Мёрзнут руки.
И я тебя зову! – беззвучен крик.
И моему терпенью – побожусь! –
могла бы позавидовать святая.
– Ну, выбрала же место для свиданья!
– съязвил прохожий. – Здесь же ветер – жуть!
И даже натуральные меха,
как выяснилось, слабая защита.
Колючий, злой – на камень он рассчитан.
А я – живая. Долго ль до греха!
А грех мой тяжек и неискупим.
Он в том, что ты всех ближе и дороже.
И Бог лишь да спасёт и да поможет.
Ты – тоже грешен: тем, что мной любим.
2
Занавесь кисейную ресниц
приподняв, вгляжусь в тебя, как в утро.
Цвел рассвет в чертах твоих резных,
иней пряди на висках припудрил.
Был твой шаг стремительней луча.
Капелька на коже льдинкой стала…
И вот-вот расстанемся сейчас
у столбов Ивановской заставы.
3
Походка на твою чуть-чуть похожа.
И тем прохожий этот мне приятен.
И может быть – нет, не теперь, а позже,
ты меня вспомнишь в чьём-то синем взгляде.
И в каждом что-нибудь твоё проступит,
твоей улыбкой кто-то улыбнётся.
И в каждой, кто ещё тебя полюбит,
моя любовь упрямо отзовётся.
4
И всех моих изысканных стихов
одно твоё прикосновенье стоит.
Но я своё желание простое
должна скрывать в хитросплетенье слов.
I Венок сонетов
Возлюбленный мой бел и румян,
лучше десяти тысяч других.
Книга Песни Песней Соломона.
1
Таких людей ещё я не встречала.
Зрачки расширив, шаг недоступя –
я вдруг на полуслове замолчала:
явились Вы, как солнцем ослепя.
Тот, о котором я сто лет мечтала,
кого любила – тех, других, любя,
чей строгий контур в сердце у себя
так тщательно и долго намечала.
И мне хватило одного лишь взгляда,
чтоб, в тайниках души моей хранясь,
тот контур безошибочно угадан –
до точечных штрихов – был мною – в Вас.
Другой разгадки таинства не надо –
и будь я лучше хоть в сто тысяч раз.
2
И будь я лучше хоть в сто тысяч раз,
я б всё равно ничуть не сомневалась,
что изо всех дорог, тропинок, трасс –
мне самая красивая досталась.
Когда утратит рот девичью алость,
когда морщины лягут возле глаз,
когда в душе осядет жизни грязь –
я б и тогда ничуть не сомневалась:
не слёзы лили – дождевые капли,
алмазы были – а не пыль и камни,
не зной, а негу солнце излучало.
Тропинку к Вам, где цвесть мешало розам
лишь то, что был песок золотоносным –
я б всё равно средь прочих отличала.
3
Я б всё равно средь прочих отличала
везде – хоть между принцев и богов,
всегда – и днесь и во веки веков –
(ах, сердце б волновалось и стучало,
то окрылясь надеждой, то отчаясь) –
хоть с расстоянья в тысячу шагов –
я б всё равно из всех – Вас – отличала.
Так суждено мне. Выбор мой таков.
Такая у судьбы моей кривая.
А Вы, о том и не подозревая,
спокойно б спали, мне тревожно снясь.
И я б о том молчала, как немая.
Но не стыжусь, что выбрала сама я
как самого достойнейшего – Вас.
4
Как самого достойнейшего – Вас
я выбрала. Но в этом ли причина?
Кто знает! И не в этом ли кручина?
Задумываюсь, грустной становясь.
Моя к Вам бесконечная приязнь
и Ваша не-приязнь – неразлучимы.
Необъяснима и неразличима
и так крепка причин и следствий связь.
Достоинства! Что мне до них за дело?
А недостатков я б не разглядела,
будь Вы крапивы злей, чернее вакс.
Мой ненаглядный! Нет, чем Вы прелестней.
И отчего ж я выбрала Вас, если
не ради Ваших столь прекрасных глаз?
5
Не ради Ваших – столь прекрасных – глаз
я Вас огнём и жаром опалила.
Что ж медлите в горячее горнило
любви моей – руду и уголь класть?
Холодный камень пламя б раскалило.
Расплавленная твердь руды, искрясь,
из шлака суть металла б оголила,
переходя в иную ипостась.
И это – драгоценнейший металл,
чистейший, звонкий – точно мадригал,
каким бы в Вашу честь я зазвучала,
когда б умела. Но, неугасим,
в груди огонь пылает, и засим
я Вас венком сонетов увенчала.
6
Я Вас венком сонетов увенчала –
за меткость. Ах, зачем Вы лук тугой
такой упругой выгнули дугой
и целились с закрытыми очами!
Мне в грудь стрела из Вашего колчана
вонзилась. Зажимая кровь рукой,
я плачу. Оттого лишь, что случайно
стрела досталась мне, а не другой.
И там, где наконечник в плоть проник –
не боль и рана – свежесть и родник,
струя в весёлом беге зажурчала.
И я благословляю этот миг,
и рот к воде дарованной приник.
Вы – как ручей, большой реки начало.
7
Вы – как ручей, большой реки начало,
дающий жизнь течению исток.
А после – воды моря, как итог.
И всплески волн, и говор их печальный,
и отрешённый, бесконечный вздох,
и мрак пучин, и лунный свет ночами,
и на рассвете розовый восток,
и крики чаек, и акул молчанье.
И вздыбленные к небу волн громады,
чьи гребни то возвышены, то смяты.
И эта неосознанная власть
стихии, эта сила – неуёмны.
И Вы – источник той реки огромной,
что морем полноводным разлилась.
8
Что морем полноводным разлилась
река, а не ушла под толщу грунта,
что в жёлтых зыбких дюнах не угас
её поток, и что теченье круто
не изменилось, с югом север спутав,
и что средь илистых наносных масс
поток не помутнел и не увяз,
не сделалась река заросшим прудом,
не высохло, не обнажилось дно –
так, верно, свыше определено.
Течёт себе! И совершенно ясно,
что никогда ни горы, ни пески –
ничто не остановит той реки –
покуда в небе солнце не погасло.
9
Покуда в небе солнце не погасло,
покуда лугу цвесть и ветру дуть,
покуда ясен ум и дышит грудь –
я верую взволнованно и страстно,
что станете моим когда-нибудь.
Сия мечта пленительно-прекрасна.
А сбудется ли, нет – не в этом суть.
Но всё равно мечта моя прекрасна!
И чем Вы молчаливей и мрачней,
тем вера нерушимей и сильней.
И за неё мне нечего бояться.
И тем горда. Что боль утрат и тщет! –
когда есть Вы. Сей дар по-царски щедр:
в Вас – всё моё бесценное богатство.
10
В Вас – всё моё бесценное богатство.
Я всех богаче, я миллионер.
И пусть Ваш вздох не обо мне – о ней,
не говорите: позабудь, покайся.
Нет! не забуду. В том могу поклясться.
В пристрастье к Вам раскаюсь ли? о нет!
А разлюбить Вас вовсе не удастся.
До глубины, до дна, до самых недр –
любовь во мне пластами залегает,
и не скудеет, и не иссякает,
и у меня нельзя её отнять.
И в шахтах, жилах, венах – днём и ночью,
как нефть – бурлит, и бьётся, и клокочет –
полнее моря, горячей огня.
11
Полнее моря, горячей огня,
вернее клятвы, детских губ нежнее –
такое сердце бьётся в Вас, звеня
как бубенец – колоколов слышнее.
И музыке волшебной этой вняв,
заслушалась я и пленилась ею,
и воспарила, и где сон, где явь,
границы обозначить не умею.
И как подсолнух к солнцу – к Вам тянусь –
и думами, и лепестками чувств –
я к Вам тянусь – руками, слухом, взглядом.
Вас не достичь! Но в Вас заключена
вся жизнь моя – не то, чем я бедна,
но то, чем я так сказочно богата.
12
Но то, чем я так сказочно богата –
за что мне, почему, каких заслуг
в признанье? Не ошибочна ль награда?
Биенье сердца переходит в стук,
в неравномерно-нервное стаккато.
И чары восхищенья тают вдруг.
И тупиком душевного разлада
кончается мечты почётный круг.
Порочный круг! где принцип – череда
и смена, возмещение и плата.
Чтоб в равновесье сохранился атом,
и человек, и сфера, и среда –
богатство и обилие всегда
неотвратимой нищетой чревато.
13
Неотвратимой нищетой чревато
роскошество, блаженство – мятежом.
Застрявшим в горле комом смех тяжёл.
И жалобой беременна бравада.
И оптимизм, который хорошо
лишь на словах выходит, не оправдан.
И неизбежно дёгтем мёд отравлен.
И голос чувств рассудком заглушён.
И образ Ваш – манящ и лучезарен –
рассеивается и исчезает,
как свет, последним лучиком дразня.
И все, какие знала я обиды,
зачем-то снова вспомнились, забыты.
Затем, что Вы не любите меня.
14
За тем, что Вы не любите меня,
едва ли воспоследует, что я Вас
сумею разлюбить. И тут менять
что-либо поздно. Вы, безумно нравясь,
и душу мне восторгом осеня
(а с оскорбленьем, я, наверно, справлюсь),
но оставаясь холоден – пенять
себе за это будете, и зависть
ко мне, быть может, Вас казнить придет…
Да будет то, что есть и что грядёт!
Но, каменным молчаньем отвечая,
меня не превратите в камень. Вновь
я в восхищенье вскидываю бровь:
таких людей ещё я не встречала.
15
Таких людей ещё я не встречала.
И будь я лучше хоть в сто тысяч раз,
я б всё равно средь прочих отличала
как самого достойнейшего – Вас.
Не ради Ваших – столь прекрасных – глаз
я Вас венком сонетов увенчала.
Вы – как ручей, большой реки начало,
что морем полноводным разлилась.
Покуда в мире солнце не погасло,
в Вас – всё моё бесценное богатство.
Полнее моря, горячей огня.
Но то, чем я так сказочно богата,
неотвратимой нищетой чревато –
затем, что Вы не любите меня.
Партита
Ты – равносущ
мне.
М. Цветаева
1. Токката
в антимир, в пустоту Торричелли,
в хаос космоса, мрак чёрных дыр…
А ты требуешь отреченья!
Ты потребуй – взойти на костёр,
или стать по волнам бегущей…
– Отрекаюсь! Ты выиграл спор.
Но – и всё же я равносуща
тебе.
2. Аллеманда
И посреди толпы возник один:
на сером – голубая вспышка глаз.
И я уже не видела картин
на выставке, а видела лишь Вас.
Вам нравился в художнике сарказм,
Вас убеждал его натурализм.
В живописанье судорог и спазм
Вы мысль искали, не простой каприз.
Не эту мысль старалась я постичь,
а ту, что Вам покоя не даёт:
о ней. Вы ей не можете простить,
а рикошетом мне по сердцу бьёт.
Больней, чем Вы могли б предполагать.
Вы за себя отмстили – браво! – мне.
И видя в каждой женщине врага,
меня Вы уничтожили вполне.
А вдруг ошиблась я, и всё не так?
Вы даже не хотите возразить…
Как неосуществимая мечта,
вошли Вы, чтобы мимо проскользить.
3. Куранта
Фортепьянная эта партита,
долгий-долгий органный аккорд,
с голубыми глазами картина,
с тихой речкою нежный офорт –
о тебе. И волнуюсь, и плачу,
и сказать не умеет мой стих,
как ты живописи равнозначен,
как ты музыке равновелик.
4. Сарабанда
Отсрочен твой отъезд, и, стало быть,
надежд моих напрасных срок продлится.
Заставы жёлто-белые столбы,
и три дороги от неё ложится,
три разных: вправо, влево, напрямик.
Но все одно имеют направленье –
к тебе. И вот по той – одной из них –
уедешь. Навсегда. Без сожаленья.
Там счастье, может быть. Что ж сожалеть.
А я, сто крат судьбу свою оплакав,
на ту дорогу не могу смотреть
без слёз, как смертник на помост и плаху.
Но вот отсрочка вышла. Стало быть,
ещё нас свесть счастливый случай мог бы,
последний… Жёлто-белые столбы.
И три бегущих от меня дороги.
5. Менуэт
Как к лицу тебе гусарский ментик,
тонконогий конь, косящий глазом,
сабель блеск стальной и стяг со Спасом,
и великолепный флирт со смертью.
Как к лицу тебе доска и кисти,
ремешок на волосах волнистых,
бремя слёз, восторга и неистовств,
и тяжёлый труд – не для корысти…
Так тебя в моих глазах возвысить
может обстоятельство любое.
Как к лицу тебе родство такое:
дед-гусар и дед-иконописец.
6. Фантазия
Там, на острове Таити,
верят в духов таитяне.
Таитяне, не таите
от меня своих преданий.
Духи предков, духи леса
и верховный дух Таити –
я поверю в их телесность
и во всё, во что хотите.
Чем же я вас испугала?
Вот мой дар: вино из манго
и цыновки для бунгало.
Я ведь тоже таитянка!
Как и Вы – совсем такая,
и во всём на вас похожа.
Разве только не нагая,
разве только с белой кожей.
Я по вашей мерке сшита.
Те же боги надо мною
властны, так же беззащитна
перед смертью и любовью.
Вы мне братья, вы мне сестры.
По счастливому наитию
я нашла заветный остров,
о таинственный Таити!
7. Интермеццо
Благодарю Вас – за то, что Вы есть.
Как и светила тогда бы светили!
Благословляю! И что ж, что Бог весть,
где Вы и с кем Вы. Лишь только бы были!
8. Фуга
пишу, едва ли в силах осознать,
что мне до Вас ни почты, ни дороги,
что ни рукой, ни словом не достать.
И кажутся неоценённым благом
и неумело выпитым вином
осколки звёзд в снегу, и, каждым шагом
приближен, Ваш – ещё не бывший – дом;
случайная волшебная возможность
испытывать мучительный восторг
при встрече с Вами, и звонком тревожить,
и превращать в письмо стихов листок.
Всё то, что мне казалось столь немногим,
теперь открылось в истинной цене.
Как знать! И Вы молитвы-монологи,
быть может, обращаете ко мне.
II Венок сонетов
Ты вновь и вновь найдёшь в моих стихах
Всё, что во мне тебе принадлежало.
В. Шекспир. Сонет № 74.
1
Сонета номер семьдесят четыре,
покуда не написанного мной,
ты прочитать не сможешь всё равно.
Так что же, струны оборвать на лире
и крылья покалечить за спиной?
Тогда как впору мне хоть до Сибири
лететь куда угодно за тобой.
Но бездна безнадежности всё шире,
всё глубже, время – всё необратимей,
всё дальше ты, всё бесконечней путь
к тебе, но ты мне всё необходимей.
Не тот здесь случай, чтоб рукой махнуть.
Что верность – дело мне, а дело – имя,
не знал ты, и не верил мне ничуть.
2
Не знал ты, и не верил мне ничуть,
что истины вернейший из залогов –
условность поэтического слога,
и чудо видел в зеркале причуд,
и был сплошным укором и упрёком.
В чём я должна оправдываться тут?
В том, что к тебе все истины ведут,
и ни одна не привела дорога?
Что на весах твоих я не смогла
перетянуть ту чашу, где легла
вся скорбь твоя – многопудовой гирей,
что – женщина… В ней зло – считали так,
но чтили – даже при Жеанне Д,Арк,
но понимали – даже при Шекспире.
3
Но понимали даже при Шекспире:
не могут быть сонеты пустяком.
И ты, двойным увенчанный венком,
не ты ли победитель на турнире?
Средь тех, что честь и копья уронили
и, уцелев, едва бредут пешком,
остался лишь единственный – не ты ли? –
живой, и при оружии, и верхом.
Нечаянно-нежданная победа!
Ты ей не рад, в твоей улыбке – грусть.
И все мои восторги и приветы –
зачем тебе? Ушёл – не вернуть,
и не искал в явленьях и предметах
поэта сокровеннейшую суть.
4
Поэта сокровеннейшую суть
ты не искал и в символах метафор –
двусмысленных, двутелых, как кентавр,
и противоречивых, словно ртуть.
Тебе казался грохотом литавр
их перезвон, а краски – как салют
бестактными, когда всеобщий траур.
Бывает так, что слух и зренье лгут.
Потерянный, без веры и без цели,
устало избегая новых уз,
во мне ты видел лишь судьбы искус.
И ты боялся чувство обесценить,
обманутый, боялся обмануть.
И мне осталось глубоко вздохнуть.
5
И мне осталось глубоко вздохнуть:
слёз больше нет. Не слезы – только вздохи
огромные. Их не объемлет грудь,
их не вмещают лёгкие и бронхи.
Тебя услышать, на тебя взглянуть –
довольно мне и самой малой крохи…
Вот о тебе на память горсть минут –
тех, в алтаре, где лики старцев строги.
Но кроме этих драгоценных крох,
дано мне утешение иное:
с тобой – мои стихи. Любой из строк
я связана с тобой, а ты со мною.
Мне силы черпать в этом эликсире,
и, зубы стиснув, помнить о Шекспире.
6
И, зубы стиснув, помнить и Шекспире:
«С тобою будет лучшее во мне…»
И, как молитву, повторять сонет
заветный, номер семьдесят четыре,
как гимн, как песнопенье из Псалтыри,
как заклинанье, как заклятье – нет,
как клятву, и в пожизненной войне
с самой собой достигнуть перемирья…
Быть может, и твоя здесь честь задета.
Будь ты хоть пацифист – не обессудь:
тебе не сохранить нейтралитета,
когда коснулось дело этих судьб.
И мне, поняв, ещё б поверить в это,
и ждать, что ты поймёшь когда-нибудь.
7
И ждать, что ты поймешь когда-нибудь,
чем пренебрёг, и что ещё не поздно
взаимные ошибки зачеркнуть,
что жизни смысл тобой ещё не познан
и к сердцу женскому не найден ключ.
Я фантазирую метаморфозу,
поскольку непростительно живуч
во мне несостоявшийся философ.
И в области холодных рассуждений
для сердца есть источник наслаждений.
Бог даст, и ты поймёшь, как ты неправ,
в советники неверие избрав.
Но разве ложь, и лесть, и панегирик –
мои стихи – правдивейшие в мире?
8
Мои стихи – правдивейшие в мире.
Но правда слов – ещё не правда чувств.
И я, как ты, в неверии мечусь
и рвусь, как грозовой разряд в эфире.
Но ты меня запомнил наизусть!
И вера в это бьётся в каждом фибре –
неудержимо, как порывы вихря,
и неустанно, как в запястье пульс.
Как странно: мой с твоим не в унисон.
Как горько: чуткий, точно камертон,
ты глух к стихам, правдивым, как молитвы.
Ни искренность мою не оценил,
нет, ни воображения палитру,
нет, ни избыток юношеских сил.
9
Нет, не избыток юношеских сил
мне от тебя мешает отступиться.
Себя предать, собою поступиться -
ты сам себе такого б не простил.
Троянский конь не стоил ли Улиссу
сирен, циклопов, и харибд, и сцилл?
И семилетним пленом у Каллипсо
свой выбор разве он не искупил?
Нет, не порыв – осознанная страсть.
Всем женским существом своим, всем сердцем
к тебе я прикипела – не отстать.
И справиться с собой не знаю средства,
и надо мной иметь не могут власть
ни скука, ни каприз, и ни кокетство.
10
Ни скука, ни каприз и ни кокетство –
ничто тебя ко мне не привело,
ни благо в будущем, ни в прошлом зло
(где суть не я, где для меня нет места).
Остановить и уберечь от бегства,
и удержать – ничто не помогло.
Когда обоим было тяжело –
не до капризов и не до кокетства.
Пусть семимильным шагом уходил,
покуда не исчез, не растворился
в слезах моих, пусть лишь на миг явился –
как луч, все ж несказанно одарил.
Не знаю, кто тобой распорядился –
не случай жалкий мной руководил.
11
Не случай жалкий мной руководил.
Ты – мое credo, ты – моя osanna,
мое спасенье в жизни окаянной,
моей судьбы неистребимый тыл.
А я в твоей судьбе что гость незваный.
Ты вправе поступить, как поступил.
Ненужной быть – безвыходный тупик.
Ещё страшней остаться безымянной.
Со мною случай не был заодно,
скорее был подножкой, чем поддержкой.
Случайностью, судьбою ли дано:
я жду тебя – так верно и так дерзко,
я жду тебя – так долго, так давно,
я жду тебя – всю жизнь, с начала, с детства.
12
Я жду тебя всю жизнь – с начала, с детства.
И вот когда и день, и час настал,
и я тебя узнала наконец-то,
и позвала – меня ты не узнал.
В лицо моё не пристально вгляделся –
едва взглянул – и дальше зашагал.
Куда спешил ты и кого искал?
И кто смягчил и стёр твой знак протеста?
Я в этом ничего не поняла.
Моим недоуменьям нет числа.
За что ты был со мной суровей Зевса,
и непреклонен, и неумолим?
Но так смотрю с земли на твой Олимп,
как ждёт наследник трона королевства.
13
Как ждёт наследник трона королевства!
Всё будущее, все надежды – в нём.
Не будущим моим и не наследством –
ты выбрал стать моим небытиём.
Не предо мной – перед собой ответствен.
Нашёл ли счастье в выборе своём,
не с любящею женщиною вместе,
но с маленькою дочерью вдвоём?
В высокое не верил, а земное
от низменного ты не отличил.
А мне б твоей быть дочерью, сестрою…
Как много слов язык мой расточил.
Но ты не поступился тем покоем,
что, наконец, по праву получил.
14
Что, наконец, по праву получил,
тем ты моё бесправие умножил,
на скошенном лугу коня стреножил,
как миф, как ложь мечту разоблачил.
– О том, что не чужой и не прохожий,
что понял бы меня и защитил.
Но ты себя таким не ощутил –
поскольку не хотел, не мог, не должен…
И снова я живу ни для кого,
сама себя так мало уважая.
Ты мне чужой, и я тебе чужая,
и будто не случилось ничего,
достойного страданья ли, мечты ли,
сонета ль номер семьдесят четыре.
15
Сонета номер семьдесят четыре
не знал ты, и не верил мне ничуть.
Но понимали даже при Шекспире
поэта сокровеннейшую суть.
И мне осталось глубоко вздохнуть
и, зубы стиснув, помнить о Шекспире,
и ждать, что ты поймёшь когда-нибудь:
мои стихи – правдивейшие в мире.
Нет, не избыток юношеских сил,
не скука, не каприз и не кокетство,
не случай жалкий мной руководил.
Я жду тебя всю жизнь – с начала, с детства,
как ждёт наследник трона королевства,
что, наконец, по праву получил.
х х х
Идальго
Ведь я сочинитель – человек,
называющий все по имени,
отнимающий аромат у живого цветка.
А. Блок
1
Нет, не дрожит ещё рука
и метит профессионально.
И хрипотцы ещё пока
нет в мягкости баритональной.
Ещё теплеть умеет взгляд,
и есть достоинство в повадке.
Но вот – овал одутловат
лица, и в нём не всё в порядке.
Под глазом незаживший шрам
мою притягивает жалость.
Я врачевала б раны Вам,
я б как к ребёнку, к Вам прижалась –
виском к виску, к щеке щекой,
я Вам дала бы плащ – укрыться.
Беспутный, беззащитный мой,
мой бедный странствующий рыцарь.
2
С какою мельницей, Идальго,
вчера Вы выдержали бой?
В какой – склонить колена – альков
вошли – с молитвою какой?
Кто она, Ваша Дульцинея,
что навлекла на Вас беду,
и та, чей фартук – нет беднее –
за шлейф Вы приняли в бреду?
Чем бескорыстней Ваши цели,
тем неизбывнее юдоль.
Вам каждодневное похмелье
в чужом пиру – не тяжело ль?
3
Вернусь – и не застану Вас.
Где ж Вам и быть, как не в пути!
И я, верней всех Санчо Панс,
не буду знать, как Вас найти.
Я обойду семь ближних стран,
всем встречным в лица загляну.
Но то Фрестон, злой великан,
увлёк Вас в дальнюю страну,
куда дороги не ведут,
а запад там же, где восток…
Приду – и чары с Вас спадут,
и путь откроется, далёк.
4
Пора! Седлайте Россинанта.
Вот щит, и латы, и копьё.
Мне – дум полночных сарабанда,
Вам – путь. Что ж, каждому – своё.
5
У Вас просвечивают латы,
они прозрачны, как намёк.
Сквозь них я вижу дух крылатый
и сердца трепетный комок.
В ребристую броню бравады
закованы – от бранных склок –
Вы, гордый, как герой баллады,
и хрупкий, как сухой листок.
Так переменчив и обманчив,
и так недобр Фортуны лик.
Несчастью – время, счастью – миг.
Печальный рыцарь из Ла-Манчи!
Ваш непокой и неуют
и мне покоя не дают.
х х х
Что мне останется за тем,
как, общее окончив дело,
простимся – сухо до предела,
и разойдёмся – без затей?
– Тяжёлые, как жернова,
однообразные, как дюны,
безостановочные думы
и перетёртые слова.
И много лет и много зим,
и много осеней и вёсен
безвременья – в ладье без вёсел! –
где день от дня неотличим,
а ночи все стекают в Стикс…
Что ж Вам останется? Мой стих…
х х х
Вы трогаете щёточку усов
– в задумчивости или по привычке,
от скуки ли, и вопреки приличьям,
зеваете, моих не слыша слов.
А что за независимость сквозит
в неторопливом Вашем приближенье!
Не эта ли скамейка – цель движенья?
Через неё и дальше – Ваш транзит?
Через меня и дальше… Где Вас ждут,
чем я, нетерпеливей и бессонней?
Чьё сердце разрывается в погоне
и рвутся нервы, скрученные в жгут?
х х х
Как к мыслям своим привыкаешь,
и к тем, эти мысли о ком,
и думаешь: правда – такая ж,
и веришь в неё целиком,
и взрослую вольную львицу
котёнком считаешь ручным.
И воображения дым
над крышами правды клубится.
х х х
Мои глаза и ваши – вровень,
а грудь – на уровне груди.
Ах, как бы Вас поймать на слове,
какой предлог изобрести,
чтоб это равенство продлилось –
опять, и снова, и ещё.
Мне Ваше равное плечо
как благодать, как Божья милость.
х х х
Вы столь забывчивы,
сколь незабвенны.
М. Цветаева
Проводите до крылечка,
обнимите на прощанье –
не назначив новой встречи,
ничего не обещая.
Ваше слово – птички певчей
легче, ломче, чем молчанье.
Обнимите на прощанье –
восхитительно беспечный,
точно в жизнь вчера вступивший –
что в ней горше, что солодче? –
не страдавший, не любивший,
чистый, как вода в колодце,
Вы, забывчивый, забывший,
незабвенным остаётесь.
х х х
О! Ты щадил меня, как мог,
не разрушал самообмана.
Но жгло язык и как плевок
в глаза – блеснуло: самозванка!
А ты терпел и снисходил
до самозванства, сумасбродства.
Меня ль, себя ли ты щадил,
покой ли свой, моё ль сиротство?
Великодушно принимал
мои подарки – рукоделье.
Шутил и даже целовал,
не встав за грань грехопаденья.
И ждал, когда сама пойму,
что прав лишь ты, а я бесправна,
и то, что грустно одному –
вдвоём становится забавно.
Страстей и душ людских знаток,
и не любя, умел быть чуток.
И ты щадил меня, как мог.
Благодарю и помнить буду.
х х х
Наверно, участь поэтессы –
мужчине посвящать сонеты,
где чувства, если неуместны,
смягчат катрены и терцеты.
Их помощь сердцу безвозмездна,
она услужливей ланцета.
Их помощь скорая бесценна,
немедленна – и бесполезна.
Себе не выбираешь участь.
Наверно, так гораздо легче:
взвалить свой груз судьбе на плечи,
наверно, так гораздо лучше.
И уповать, чем дальше – пуще
на поэтические речи.
х х х
Как букет цветов полевых
мне ласки твои скупые.
Ночью радуешься – живые!
Наутро – горюешь о них.
Вот и делай с ними, что знаешь:
гербарий или закладки в книги
(которых ты не читаешь).
А хочешь – просто выкинь.
Ромашки на Покровском лугу
мне нравятся больше, чем в вазе.
И над ними нет у меня власти,
и срывать их не могу.
В з а м е н к а р д и о г р а м м …
1986 – 1988
Вещественные признаки успеха
ещё не суть успеха вещество.
Нет, не ищу с размаха и с разбега
соринку в глазе брата своего,
когда в своём глазу бревно – помеха.
Уменье, знанье, даже мастерство –
не творчество ещё. Их естество
различно. Так от Бога, так от века.
Но прихожу и доверяюсь Вам,
врачу, творящему мою победу.
И тело беззащитно и раздето,
и ухо к Вашим ластится словам,
и сердца ритм взамен кардиограмм
фиксируется графикой сонета.
х х х
Венок сонетов «Больничный»
Какая слабость вдоль колен…
Так вот она, стрела Господня!
М. Цветаева
1
Mens sana – in corpore sano.
– Истина! Только бывает так:
в немощном теле – дух колоссальный;
тело – ничто, если дух иссяк.
Сколь гармоничен, универсален –
до совершенства единый шаг –
дивный феномен: плоть и душа.
Что – суверенно, а что – вассально?
Если душе предельно плохо,
ад восьмой разверзает круг,
средств – никаких: ни слезы, ни вздоха –
плоть берёт на себя недуг,
чтоб превозмочь. Ибо так – от Бога:
в теле здоровом – здоровый дух.
2
В теле здоровом – здоровый дух.
Нет ли неточности в переводе?
Произношу про себя и вслух.
Бодро и браво, как дробь, выходит.
Голос высох и взгляд потух.
Сердце, как зуммер, на резкой ноте.
Жизнь на исходе. Кому из двух
тяжче и горше: душе ли, плоти?
Как разобраться в себе самой?
Трудно в себе исправлять изъяны.
Modus vivendi мой – только мой –
генно и социально данный.
Боль ищет выход: Сезам, открой
эти бескровные нервные раны.
3
Эти бескровные нервные раны –
плата за беззащитность душ.
В будущем грезятся океаны,
а настоящее мельче луж.
Трезвый рассудок – черствей тирана.
Синтез, анализ – какая чушь!
В дикой душе – бурелом и глушь,
сельва, болота, пески, саванны.
Лет мне – долгих три миллиарда.
Мозг мой, пульс мой, сердца стук –
помнят всё, с мгновенья старта
клетки до финиша чутких рук.
Метаморфоза – в социум – стада –
горше сугубо кровавых мук.
4
Горше сугубо кровавых мук,
непоправимей жары и стужи,
злей нищеты и позорней нужи –
стыд, когда честь твою – под каблук,
когда лучшие – худших хуже,
когда истина – как бамбук.
Позвоночник от дум распух
и едва не выпал наружу.
Верный долгу невропатолог,
размыкатель чужих оков!
Крест твой тяжек и путь твой долог
на вершины людских Голгоф.
Вам – венок мой благоуханный,
тонкий знаток этой боли странной.
5
Тонкий знаток этой боли странной!
Что Вам я в веренице лиц!
– Справка, диагноз, анамнез, шприц –
курс леченья, страничка плана.
(План для врачей, врачи для больниц).
Что? ирония? не по карману…
Ем, лежу, а плакать не стану.
«Знание – сила», Тютчев, Тиц –
в их привычном спокойней мире.
Белые шапочки хризантем,
стебли с оранжевыми колибри,
будней больничных особый темп.
Врач! Ни с чем не сравнимый труд:
скорби – враг, а скорбящим – друг.
6
Скорби – враг, а скорбящим – друг.
Ох, уж эти мне идеалы!
– чтоб к больному – средь зим и вьюг,
чтоб своею чужая стала
боль, чтоб все – на алтарь наук,
чтобы жизнь, как факел, сияла,
все – другим, а себе – чтоб мало.
Преданнейший из народных слуг.
Сколько символов, формул, штампов!
Очень трогательно. До слез.
А причина? Остеохондроз
корешковый у нервной дамы.
…Доктор! Невероятно лояльный,
весь милосердием осиянный.
7
Весь милосердием осиянный,
с осененным идеей лбом –
не какой-нибудь костолом,
Вы – адепт системы Касьяна.
Верю в Вас – хребтом и ребром –
как в Шумер, в колонну Траяна,
в Гильгамеша, в сказы Бояна,
как в шестнадцатый век шатров.
Вот в глаза мне, в квадрат окошка
хмурится тусклый сентябрьский день.
Трудно стоять и вредно сидеть,
и непривычно – так долго – лежа.
В Вас одном опора крестцу,
самоотверженный доктор Ятцюк.* [*Имя вымышлено.]
8
Самоотверженный доктор Ятцюк!
Этот эпитет не преувеличен.
Ваша уверенность Вам к лицу,
голос спокоен и мелодичен.
Вы – мой ровесник – сродни мудрецу.
Может, в словах моих много дичи,
да и трехдольный размер непривычен.
Это – не страшно: дело к концу.
Хочется прыгнуть и пробежаться.
Как называется Ваш прием?
Люди уходят, другие ложатся.
Я сиротею с каждым днем.
Слезы, прощаясь, невольные льем,
рук наших немощны рукопожатья.
9
Рук наших немощных рукопожатья,
шаткость походки, без блеска взгляд,
женственность – много ниже нуля,
тело – отдельно от чувства и платья –
доктор, простите. Гуманности для.
Сколько пред Вами проходит несчастья!
Чем Вам от этого защищаться? –
чтоб не плыла под ногами земля,
как в восьмибальном землетрясенье.
Бремя сочувствия – не благодать.
Каждой и каждому – сострадать?
Если не в этом, то в чем спасенье?
Но углубляет новокаин
наши поклоны негнущихся спин.
10
Наши поклоны негнущихся спин,
вид позвоночника, мышечный тонус,
как переносим лекарства, как спим
и какова к излеченью готовность –
все, что относится к Вашим больным,
Вам интересно. Как доктору то есть.
Вот, у изножья постели пристроясь,
врач на обходе, в больном растворим.
Будет ли в этом растворе кристалл?
Кончится ль власть болевого синдрома?
Месяц прошел, пролетел, пробежал.
Каждому снится, что он уже дома.
Это желанье отсюда убраться –
чистосердечно. И не залежаться б!
11
Чистосердечно: и не залежаться б.
И без меня здесь много хлопот.
Скоро ль рассвет осенний придет?
Сколько бессоннице продолжаться?
Жизнь впереди еще долгая ждет.
С ней и здоровой трудно справляться.
Что же мне делать, как защищаться,
если тонус опять упадет?
– Мышечный, умственный, нравственный, нервный…
– Если вновь ослабнет каркас…
Слишком грустным выходит рассказ,
а рассказчик похож на жертву.
Было б меньше печальных картин,
если б врач – до конца – Вы один.
12
Если б врач до конца – Вы один –
это не сузило кругозор бы?
Голубоглазый веселый блондин
открывает свои горизонты.
Разве мы знаем, чего хотим?
Слепы глаза, только сердце зорко.
Доктор мой думает: вот позерка,
неврастеничка, лабильный тип.
Пусть себе! Врач больных наблюдает.
Я наблюдаю врача.
Даже больничную жизнь влача,
в праздных мечтах витаю.
Все мелькает калейдоскопом.
Кто Вас заменит? Другие? – не смогут.
13
Кто Вас заменит? Другие? Не смогут…
Что я, о чем я?.. Язык мой – враг…
Вот: позвоночник слегка изогнут,
выветренный на семи ветрах.
Небо в окне, точно мутный омут.
В нем утонешь – не заметишь как.
Скоро клен останется наг:
листья на нем желтеют и мокнут.
Жизнь расписана по часам,
стиснута, точно нерв отеком…
Эй, врачу, исцелися сам!
Беглый промельк во взгляде строгом,
так идущий к этим глазам…
В отпуск? Ну что ж, и ступайте, и с Богом.
14
В отпуск? Ну что ж, и ступайте, и с Богом…
Берег балтийский в погожий день,
средневековье улиц и стен
вижу всевидящим внутренним оком.
Польза бесспорна от перемен.
Там, за обыденности порогом,
каждый день, как эксперимент
с непредсказуемым итогом.
Вот: Вы вернулись, а я еще здесь.
Пульс мой скачет: тахикардия.
Но чего ни нагороди я,
не уйти, покуда болесть.
Ах, тоска ты моя, надсада…
Mens
sana – in corpore sano.
15
Mens sana – in corpore sano.
В теле здоровом – здоровый дух.
Эти бескровные нервные раны
горше сугубо кровавых мук.
Тонкий знаток этой боли странной,
скорби – враг, а скорбящим – друг,
весь милосердием осиянный
самоотверженный доктор Ятцюк.
Рук наших немощных рукопожатья,
наши поклоны негнущихся спин –
чистосердечны. И не залежаться б,
если б врач до конца – Вы один.
Кто Вас заменит? Другие? Не смогут…
В отпуск? Ну что ж, и ступайте, и с Богом.
х х х
Были слезы больше глаз.
М. Цветаева
Ну что мы всё толкуем о болезни:
хондроз, блокада, пятый корешок…
А как же быть и что же делать, если
стиль отношений только так решён:
врач и больная. В ненасытной бездне
минут и дней, недель, лет и времён
исчезнет и больничный мой сезон,
забудете и Вы о поэтессе.
И все же там, на звёздной глубине,
там, где души мучительная тайна –
все те, кто был судьбой подарен мне,
привязанность и память обретают.
И ничего, что это стоит слёз,
а слёзы больше глаз и дольше роз.
х х х
Увы! Специалист подобен флюсу.
Пусть лучше флюс, но не надменный сноб.
Мои вопросы, заданные в лоб,
Вам почему-то очень не по вкусу.
У Вас бровей трагический излом.
От этого мне нестерпимо грустно.
И строгий взгляд Ваш – между двух углов –
как добровольный и прекрасный узник.
К секретам Вашим не ищу ключа:
хочу понять в себе причину боли.
Я перед Вами в самой жалкой роли,
а Вы во всеоружии врача.
Ваш арсенал вооружённых сил
мишень совсем иную поразил.
х х х
То отдыхая в радостном саду,
то наклоняясь к пропастям и безднам…
Н. Гумилев
Вы мне приснились в ночь перед Крещеньем:
был светлый день, и в радостном саду
мы встретились – случайно, на ходу –
и обнялись, без ложного смущенья.
И даже, кажется, поцеловались.
Вы – юн и свеж, а я – совсем стройна
(и, странно, в первый раз во сне – больна),
и говорили, и не расставались.
И лучезарность Вашего лица
мне душу трогала до умиленья.
Наверно, врач во сне – к выздоровленью,
будь хоть разрыв фиброзного кольца.
Сияющий, искрящийся Ваш взгляд
меня из бездны увлекает в сад.
х х х
Где-то в сердце завёлся котёнок,
очень маленький нежный комок.
Он свернулся и спит в потёмках -
носом в хвост, и закрыт, как замок.
Я не стану его тревожить,
и не трону нежной рукой.
Нежность, мягкость, и ласковость тоже
слишком грубы для крохи такой.
Молочко перед ним поставлю.
Только станет ли с блюдечка пить?
Полюбуюсь – и так оставлю.
И уйду, и буду любить.
А потом он станет большой.
Вдруг он станет злой и чужой?
х х х
Я в ужасе: чтоб до седых волос
дожить, вкусивши горький плод познанья –
и не понять, что принимать всерьёз
нельзя мужских ни слов, ни обещаний.
Нельзя душе трудиться на износ:
паденье-взлёт, богатство-обнищанье.
Иначе в ней Сирин и Алконост,
и Феникс – все умрут от отощанья.
Да что! Неприхотливый голубок
уступки, дружелюбия, терпенья
не выдержит режима взлёт-паденье –
замрёт, больной нахохленный комок.
Душа летит, как радостная стая,
к другой душе, беды не замечая.
х х х
Меня благодарите Вы, а тон
совсем другой. Так говорят, прощаясь –
надолго, навсегда, вконец отчаясь
во встрече: завтра, через год, потом,
когда-нибудь…Я верю и печалюсь.
(Но виду не подам: стою на том).
Вы не хотели: этот тон – случайность,
и взгляд Ваш к удивлению готов.
– Не так ли? – Что за выдумки, фантазмы!
…Как редко отдаём себе отчет –
Не в смысле даже – в тоне, в тембре фразы,
вдруг вывернувших всё наоборот.
Гармонию питают диссонансы,
и в русле радости печаль течёт.
х х х
Чудесней чуда и блаженней благ
и роскоши роскошней – вдохновенье.
А Вы невольно подаёте знак
к внезапному его возникновенью.
Среди недоуменья, лжи и драк,
где боль и стыд – обычные трофеи,
вдруг отразишься в чьих-нибудь глазах
и не поверишь: голубая фея!
Не этот ли оптический обман
меня к глазам притягивает Вашим?
– Как бедуина, чтущего Коран,
мираж мечетей, медресе и башен,
и для него уже почти не важен
погубленный в пустыне караван.
х х х
Нет, ждать не стану Вас – такое право
присвоить – самозванство и грабёж.
Когда мечтаешь просто так – забава,
совсем другое дело – если ждёшь.
А радость так нечаянна, когда Вы
придёте в день и час, когда не ждёшь.
И нежность, точно «ля» второй октавы,
звенит и душу заливает сплошь.
О неприкосновенная свобода!
Извечная мужская благодать.
И женское искусство ждя, не ждать,
и каждый миг случайного прихода
как праздник, как подарок, принимать
и грусть не выдать ни единой нотой.
х х х
Ваш взгляд печален, сумрачен и строг,
как в день ненастный Цейское ущелье.
Там водопад, и брызг с дождём смешенье,
и человек там сир и одинок.
Слои, напластованья, отложенья
каких времён, событий и эпох
ищу? Ваш скорбен взгляд, но дай Вам Бог
не испытать ни скорби, ни лишений.
Бесчисленных трагических судеб
свидетель, соучастник и хранитель!
Вот надо мной угроза: отвратите ль?
Наверно, только очень захотев.
И снова в эту скорбную обитель
вхожу, халат и тапочки надев.
х х х
Я знаю: Вы стояли у окна.
Я видела: Вы на меня смотрели.
Быть может, Вы в тот миг меня жалели,
что вот – ушла или что вот – больна.
Но в феврале естественны метели,
и я уйти когда-нибудь должна.
И кто о ком – в раздумьях – ночь без сна:
врач о больном, больная о враче ли?
Запечатлел нечаянный мой взгляд
изломанность и напряжённость позы,
и белый, как безмолвие, халат –
Ваш облик – трогательней «Lacrimosa»,
пронзающий – как боль с крестца до пят,
парящий надо всем – как стих над прозой.
х х х
Я – это Вы. Я воплощаюсь в Вас:
изящно двигаюсь, нечасто улыбаюсь,
корректна, ни над кем не издеваюсь
и тотчас исчезаю, появясь.
Спокойна, до обид не опускаюсь,
и от восторгов не пускаюсь в пляс,
всем нравлюсь и никем не увлекаюсь.
Я – это Вы. Я воплощаюсь в Вас.
Печальное искусство компромисса,
полутонов, пиано и туше.
Свобода примирять и примириться.
Гармония в поступках и в душе.
Вам просто повезло таким родиться.
А мне, увы, такой не стать уже.
х х х
Едва-едва удерживаюсь, чтобы
не тосковать, не плакать, не пропасть.
Был жёлтый клен и белые сугробы
и Вы – и пальцы клали мне на пясть,
считая пульс, наверно, слишком дробный.
И Вашей жизни маленькая часть
была моей. Взять больше – значит красть.
Но мне довольно. Эта часть огромна.
И некую дистанцию храним,
друг в друге уважая суверена.
Исключено, чтоб с тем или другим
случилось рабство – верность иль измена.
От рабства ум, удержится, наверно.
Но сердце – что, с безумным, делать с ним?
х х х
Какая грусть в лице твоем.
М.Цветаева
Зачем в лице у вас такая грусть
и затаённая – на что – обида?
От Вашего измученного вида
мне тоже мука. Я за Вас боюсь.
Как будто это Ваша жизнь разбита,
а не моя. Но над судьбой смеюсь.
И пусть моя поломана орбита –
я на круги своя ещё вернусь.
х х х
Вас нет – и все равно вы здесь –
неосязаемо, незримо:
дыханьем, взглядом, словом, ритмом
шагов, прикосновеньем – весь.
Вы здесь – сие неоспоримо.
Иль органы всех чувств, что есть,
меня обманывают днесь.
Но белый Ваш халат – как схима,
барьер, китайская стена.
предел, его же не прейдеши…
Всё застит эта белизна…
Не уходите столь поспешно!
Уйдёте – это неизбежно.
А я останусь здесь, больна.
х х х
Болезнь уходит… Отчего ж душа
не радуется и не торжествует?
Противника в сраженье сокруша,
невольно победитель так тоскует.
Победою не слишком дорожа,
утрат не помня, вновь и вновь рискует.
А где же друг, который растолкует
и вразумит: судьбу не искушай?
Душа изнашивается от смены
внезапной состояний и ролей.
Без воздуха, и костыли, и стены –
и вдруг – и воздух, и без костылей.
И новых дружб, быть может, самых ценных,
утрата – всех болезней тяжелей.
х х х
Окно притягивает: в нём пейзаж.
Но городской, но с длинной перспективой.
Вид сверху: третий всё-таки этаж.
Вот стройка, дальше рёбра жилмассива,
вот нечто, уцелевшее строптиво:
«приём посуды» и сарай (гараж ?).
И бывший сад, классически красивый.
Окно притягивает: в нём коллаж.
А небо интригует: в нём коктейль
из облаков, сиреневых и синих,
и розовых. Мгновенный майский ливень
их взбил. Но что мне виды – эти, те ль?
Глаз голоден: в окне, где город пьёт
коктейль небесный, Вас недостаёт.
х х х
Ни повода, ни слова, ни поступка –
Вы безупречны. Все упреки – мне:
что говорю и действую бездумно,
и что собой владею не вполне,
а если думаю, то неотступно
о чём–нибудь таком, что лучше не
задумываться…О! Вы неподкупны
и беспристрастны, стало быть, извне.
И мне, конечно, чудится и мнится,
что Вы меланхоличны и грустны,
что Вам, как мне, цветные снятся сны,
а ежели не снятся, то не спится,
что чувство незаслуженной вины
на нерв души болезненно ложится.
х х х
Проходит все, пройдет и это.
Царь Соломон
Всё в мире состоит из вещества,
а вещество конкретно и дискретно.
Во всём есть рубежи, которых два:
начало и конец. Всем, всем – секретно!
И то, в чём не предвидится конца.
я знаю, что пройдёт, и очень скоро.
Конец есть у тернового позора,
и есть он у лаврового венца.
Вот так: проходит всё, пройдет и это.
Жизнь – цепь приобретений и утрат.
Душа, рванувшись к Вам, вздохнёт сто крат,
замрёт, и друг для друга канем в лету.
Материя конечна, но душа
не хочет знать конца и рубежа.
х х х
Что, как сонет, закончено в одном,
в другом находишь отзвуком, намёком,
неточным, но пленительным штрихом.
Как не залюбоваться ненароком!
Ну хоть Ваш голос…Как он мне знаком!
Звучит негромко, глухо и чуть строго.
И я его уже люблю с порога,
но думаю при этом о другом.
И поневоле общности иные
меж Вами нахожу и нахожу.
Вы улыбнулись – да? Я Вас смешу?
Мы все, быть может, чуточку смешные,
мы все, должно быть, чуточку шальные.
Но по себе, как водится, сужу.
х х х
Книги суть реки, напояющие Вселенную.
Повесть временных лет
Туман и ветер, ледяной туман.
Ни Машука, не только ли Эльбруса
не видно. Стало пусто мне и грустно:
едва открыв, должна вернуть роман.
А в нём такое намечалось русло!
В идее – утончённый аромат,
так живо персонажи говорят,
а всё повествованье так искусно
и так правдиво. Времени в обрез.
Но, может быть, ещё главу успею.
Кругом туман, и я в нём леденею.
Господь, спаси меня, раз Ты воскрес.
Дай же и мне воскреснуть, пощади!
Не отнимай из рук – возьми, прочти.
х х х
Сердцу снится душистый горошек…
С. Есенин
Над i поставлены все точки,
и даже больше – верно, впрок.
Усваиваю Ваш урок
и тихо плачу в уголочке.
И ни полслова поперёк –
ни в мыслях, ни в словах, ни в строчке.
Что уберёг – то уберёг.
А в общем, тлеют уголечки.
И я погрелась возле них,
и вроде обожглась немножко.
И мне пригрезился на миг
цветок душистого горошка.
И будем: Вы – дуть на угли,
я – жечь мосты и корабли.
х х х
А почему мы думаем, что вот:
очерчен круг, расставлены фигуры,
что предрешён заранее исход,
что не Петрарка – Вы, я – не Лаура?
Оставим этот шахматный подход!
Прочь выкладки – де-факто и де-юре.
Вскочить верхом и полететь аллюром,
куда-нибудь – и всё-таки вперед…
Не ждали от меня подобной дичи?
Я прямо вижу: с Вами нервный шок.
Да наплевать, что поезд мой ушёл.
У Данте не отнимешь Беатриче.
И Алоиза, пусть приняв постриг,
про Абеляра помнит каждый миг.
х х х
Какой затеяла огонь! –
Пожар, пожарище, кострище.
Жгу корабли, которых тыща.
Поди, попробуй раздраконь!
Сгорят, затонут – и кладбище
здесь будет, как на дне морском.
И адмирал вестей не ищет –
и не\ о ком, и ни о ком\.
Фрегаты, крейсера, линкоры –
«Надежда», «Нежность», «Искус», «Страсть» –
какая хочешь, стать и снасть.
Их, легкокрылых, жечь легко ли?
Пусть – пепелище. Жаль? Ни капли.
Но что там? – Парус. И кораблик.
х х х
…сотни
разъединяющих верст.
М. Цветаева
Сотни разъединяющих верст,
обстоятельств строптивых десятки,
тьмы резонов штыки и рогатки –
вот что стоит единственный мост.
Вот что сзади стоит. Сквозь лопатки,
сквозь затылок жжёт сердце и мозг.
Отношений стихи и загадки
горбит неразрешимый вопрос.
Ничего не предвидя, не видя
и не зная, но чувствуя – вот
только это одно и спасёт
от костра, от себя и небытия –
выбираю: рассудка оплот
иль бесплотный мосточек наития?
х х х
К Вам ехать на трамвае номер три,
потом ещё идти глухой слободкой.
потом – высотный дом прямой наводкой,
потом – шатёр, раскинутый внутри…
К Вам ехать – не доехать: ночь и день,
и снова ночь, когда без опозданья.
…Что не чуждались Вы моих идей
и моего вероисповеданья –
в том, видно, Божья милость, благодать.
(Бог есть для всех, благой и милосердный).
И вот: могу я думать и мечтать.
И хватит, и довольно с интроверта.
Но есть: Ваш город, дом, трамвай, вокзал,
и Ваши милосердные глаза.
х х х
Быть может, нам уж встреч не суждено:
судьба на счастье слишком скуповата.
А счастье было близко – вот оно! –
нечаянно, свободно и крылато.
Едва коснулось трепетным крылом,
обманчивой доступностью играя,
дразня разнеживающим теплом –
чуть-чуть, совсем немножко, сбоку, с краю…
Но это не меняет ничего –
ни истинность, ни мнимость, ни утрату.
Так капельки довольно дождевой,
чтоб слышались громовые раскаты.
х х х
Как тяжело прощаться: уходить,
когда постыдно хочется остаться.
Не знаешь, как смотреть, что говорить,
а почва стала гнуться и шататься.
И неприлично взгляд так долго длить,
в котором не скрывать, как ждёшь прижаться,
и слишком, слишком много сообщить
в неженственном моем рукопожатье.
И после сделать резкий разворот,
и сразу прочь, и вслед не обернуться.
Чтобы чуть-чуть хоть этим обмануться.
И думать вспять, а двигаться вперед.
И чувствовать, что дальше жить невмочь.
И дальше жить, и встречи строить мост.
х х х
Если горести чужой
Вам ужасно быть виною …
А.С. Пушкин
Наивно думать, будто, если добр,
то наших мук не может быть причиной.
Нет, не всегда добро медоточиво,
и от добра другим бывает скорбь.
Душа – что непролазная пучина,
и сердцу тесно в буреломе рёбр.
О Богоматерь-Дева, научи нас!
– покуда в пропасть путь не изберём.
А горесть так нечаянна чужая:
не предусмотришь, не предотвратишь.
И милосердье тут не помешает:
не ранишь – всё одно: разбередишь.
Есть против горести – былой, грядущей –
одно оружие – великодушие.
х х х
Так долго ищем, из чьего ребра
мы вышли, так пристрастно выбираем
того, с которым жизнь могла бы раем
казаться вплоть до смертного одра.
Даруем, нищенствуем, умираем.
И воскресаем. Ночь, как ты щедра!
И души прямо к небу простираем,
к Творцу, что сотворил нас из ребра.
Не разглядевший – жалкий! – не узнавший
своё ребро в прелестной плоти нашей!
Вот ангел, светозарен, ждёт у врат.
Не ангел, нет, не радужно-искристый,
но тёмный, козлоногий и когтистый,
незрячий – и слепых уводит в ад.
С О Н З О Л О Т О Й
1993 – 1997
1
Переводчик переводит мой сонет:
он глядит глазами иностранца.
Я гляжу и вижу: вот пришёл брюнет,
в коем всё и вся – сплошная грация.
Он желает уяснить буквальный смысл,
множество оттенков различая.
Уясняю: вот, откуда ни возьмись,
в сердце радость пополам с печалью.
А глаза его смешинками искрят,
где-то скрыта пара фейерверков.
Что слова! Они лукавят и таят.
Смысл – меж слов, меж строк. Уж это верно.
2
Как радостно мне Вас именовать:
так имя Ваше отчеству созвучно.
И голос Ваш отрадно узнавать,
и слушать Вас, клянусь, ничуть не скучно.
И тембр, и лад, и все полутона
улавливать – о музыка общенья!
На Вас во мне настроена струна,
и слух не режет септима смущенья.
И на волне вполне высоких слов
вдруг смеха всплеск – как скерцо в менуэте…
Что ж, может статься, мой напев не нов
и прост, зато без фальши в инструменте.
3
Я знаю, что мой голос нем…
М. Цветаева
Быть может, лучше б умолчать.
Но это есть мое молчанье! –
слогов невнятное мычанье,
и голоса немого часть,
и слов невысказанных власть.
– Чтоб образ явственней явить
высот, почти неощутимых –
хотим их или не хотим их,
и немотою убедить.
А Вам… А Вам – переводить.
4
О чём мы станем говорить?
О том, как «слово отзовётся»?
Искать звезду на дне колодца
и утешением дарить?
Оставя менторство на миг,
прямым прикинетесь невеждой,
а я – всезнайкою прилежной.
О miserable! О manifique!
И наблюдать исподтишка,
не зная меры и порядку,
нежданно детскую повадку
у слов и смыслов знатока.
Что это: прихоть ли моя,
иль факта злая непреложность?
В Вас – Божий дар, моя ль оплошность,
иль просто: роскошь бытия?
5
Сказать еще?..
М. Цветаева
Вдруг вспыхивают огоньки –
мгновенны, необыкновенны,
молниеносны, как зверьки,
как змейки – тайны, сокровенны.
Как электрический разряд,
как блица магниевый сполох,
падучей звёздочки осколок –
смеясь, глаза у Вас искрят.
Сказать ещё? – Стальной клинок,
на солнце схваченный из ножен.
Сказать ещё? Но невозможен,
боюсь, наш станет диалог.
6
Иллюзий нет: для них прошла пора.
Не жду – ничьих, ни Ваших – оправданий.
Для них не подавала оснований
воображенья вольного игра,
ниже душевных мощь напластований,
вот: горсточка добыта на-гора.
Но сердца кровь, что в росчерке пера –
не память ли о чаше в Гефсимании?
Не думайте, что Вы хотя б чуть-чуть
обязаны нечаянному слову.
Нет, Вам – оно. Простите: по-другому
наверно, никогда не научусь.
Но слава Богу: испытать искус,
чтоб предпочесть небесное – земному.
.
7
Смотрите: молча, в стороне
стою. Мое недоуменье
заметно ль? На одной струне
сыграть – подумаешь, уменье!
Попробуйте… И чтоб потом
наткнуться на глухую стену.
А цену, истинную цену
поймут потом, когда умрём.
А как легко пренебрегать
непрошенным, нежданным даром!
Найти – что вовсе не искать,
раз без труда – не нужно даром…
Пусть всё как есть – а так, не так ли…
Лишь фейерверки б не иссякли!
х х х
Радуга
1
Не на земле – на небесах
Господь замыслил этот город.
У Вас такой восторг в глазах,
что нипочём ни дождь, ни холод.
И радуги могучий мост
чрез синий сумрак развернулся.
И у меня – нежданный гость…
Как будто Ангел улыбнулся.
2
Небо необыкновенное
год ненастный приберёг.
Солнце, в тучах сокровенное,
серебрит ей ободок.
Вот апрельские и майские
отшумели небеса.
А лазурь библейско-райская,
синь, сирень и бирюза.
Облаков клубятся полчища,
или высятся, как град,
или светятся тихонечко –
врозь, и вместе, и подряд.
И такой широкой радуги,
два раскинувшей крыла –
так сиятельно, так надолго –
я б припомнить не смогла.
3
Зачем Господь не внял моим мольбам!..
Моя, уже последняя, краса,
как стебель к солнцу, потянулась к Вам.
Но в тучах скрылись Ваши очеса.
А в них такая чистая лазурь
и трепетное тихое тепло.
И на закате всех страстей и бурь
зачем мне это на сердце легло?
4
Если чудо не продлилось – это не значит, что его не было…
Тогда, в троллейбусе, на курточке впередисидящей женщины, было написано – почему-то латинскими буквами – Raduga, а потом, когда ты провожал меня, забывшую зонтик, под дождём, ты показал мне радугу – огромную, мерцающую на небе от восточного края до южного – это было чудо.
И говорил, что такого неба, как в этом городе, больше нет нигде; а потом, держа в руках мою книгу, так восторженно и трогательно радовался ей, и глаза твои были такие ясные, а лазурь их так небесно переменчива – в них таилось чудо.
Было поздно, и я спросила: «Что же, Вас никто не ждет?» – «Никто», – ответил ты, и стал собираться домой. И жесты твои были порывисты и упруги, как у взволнованного мальчика, а улыбка незабываема: так улыбался бы Ангел. И я не сказала: останься…
Что же, разве эта нежданная встреча не отозвалась чудом – мгновенным, ярким и бесследно растаявшим, как радуга?
х х х
Сон золотой
1
Круторогий Козерог
три ущелья пересёк.
Вдруг увидел: на скале
приютился Водолей.
Он устал и крепко спал,
и сосуд его упал
и разбился, и вода
проливалась в никуда.
Козерог, умён и скор,
склеил треснувший фарфор,
и наполнился водой
сам собой сосуд пустой.
Водолей и Козерог
сели рядом, бок о бок,
засмеялись, обнялись
и на небо поднялись.
2
И даже пачка сигарет,
тобой забытая на кухне,
мне твой транслирует привет –
букет, который не пожухнет.
3
День померк. А утром так сиял!
Как сияешь ты в душе моей.
Золотистый ласковый металл
искры света сыпал из ветвей.
К вечеру распустят небеса
паруса чернильной синевы.
И у горизонта полоса
заструится золотом живым.
4
Не спится. Ночь. Начало октября.
Гроза и гром, и окон дребезжанье.
И если кто-то скажет, уезжая –
«люблю, целую» – знай: всё это зря.
И дни нагромождаются в недели.
И осень обретает глубину.
Под дробь дождя ужели не усну?
Едва ли – и под музыку метели.
5
Лучше бы мне сделаться лучом
света – и тепло тебе подать;
ветром – чтобы тронуть за плечо,
в волосах твоих затрепетать;
вещью – пригодиться в нужный час,
вдруг найтись, где не искали – ах!
хлебом – он от голода бы спас;
скрипкой – чтобы петь в твоих руках.
6
За меня ты обещал молиться.
Пусть я легковерна и проста,
но молитве как не покориться?
Разве лгут молящихся уста?
Слово уверяет – лжёт поступок.
Как противоречие смягчить?
И ответ один, хрустально-хрупок:
верить – и не смогут разлучить.
7
Козерог оставил Водолея
одного в космической дали.
Млечный путь, как майская аллея,
под его копытцами белея,
утонул в серебряной пыли.
Водолей, о друге сожалея,
долго плакал. В три ручья текли
слёзы, и небесные селенья
в скорби и печали Водолея
плыли, точно в море корабли.
Скоро море стало океаном,
угрожая Космос поглотить,
и созвездья, плавным караваном
плывшие, потоком непрестанным
в безымянный хаос превратить.
Но того не ведая, не зная,
Козерог скитался и скакал
среди скал неласкового края,
и Вселенной не предполагая
горестный нечаянный финал.
8
Просто жду – как ждут весны и лета,
как мороза или потепленья,
как дороги джут, купив билеты,
как в болезни ждут выздоровленья.
Всё идет естественным порядком:
лето наступило с опозданьем,
отменили рейс, а с ним посадку,
и болезнь вернулась с холодами.
9
Затянувшийся сон золотой
первым снегом покровским прервётся.
И с блаженной расстаться мечтой,
как с душой расстаются, придётся.
И с несбыточной этой мечтой
уж, конечно, расстаться придётся.
И прозрачный небесный простор
вдруг изменится, вдруг замутится.
И для снежных кристаллов раствор
будет в небе густеть и клубиться,
и для слёзных кристаллов раствор
будет в сердце кипеть и копиться.
И бессонницей встанет зима,
над Покровским восцарствует лугом.
И скуёт все причуды ума
пробужденья холодным недугом,
прихотливые жесты ума
льдом рассудка скуёт, как испугом.
10
И если сердце, разрываясь…
М. Цветаева
Не помогла от сердца голова.
Ужель топор – последнее лекарство?
Ах, я забыла: есть ещё слова –
они сильней сердечного мытарства.
Они придут, когда невмоготу,
когда душа просолена слезами,
придут и сгладят боли остроту
своими удлинёнными перстами.
Нет, ничего не смогут изменить,
ни объяснить, ни дать, ни приукрасить,
но то, что было – переоценить,
обезоружить и обезопасить.
И может быть, сойдут чуть легче швы,
и раны зарубцуются ровнее,
когда-нибудь, с годами, но увы! –
с годами не становятся умнее.
11
Не было этого, не было.
Ты привиделся мне, приснился.
Ты – журавль, целующий небо,
а я обманулась: синица.
Ты – корабль, тающий в дымке,
а мне чудилось приближенье:
будто шлюпку бросаешь ты – мне,
потерпевшей кораблекрушенье.
Но теперь-то, теперь-то вижу:
всё – мираж, мечта, наважденье.
И Господь наблюдает свыше:
вот оно, по воде хожденье.
12
Ты посмеялся надо мной?
Ну что же, Бог тебе судья.
Мужской твой ум совсем иной,
совсем другой, чем у меня.
И по-мужски не взял в расчет
не-мимолетность чувств моих:
что кровь солёная течет
во мне, а не святой родник.
Ты посмеялся надо мной.
Сломал и бросил, как дитя.
Мужской твой ум совсем иной.
Прости. И Бог тебе судья.
х х х
Счастье точно Дух Святой –
дышет там, идеже хощет.
И ему не скажешь: стой,
не попробуешь на ощупь.
Как придёт, так и уйдёт –
не спросясь и не простившись.
Или вдруг замрёт, уснёт –
как котёнок приблудивший.
И не знаешь, как тут быть:
огорчиться, обождать ли?..
Приласкать ли, накормить?
Где живёт, не поискать ли…
х х х
Любовь – как воздух и вода,
как солнце и тепло.
Без них ничто и никогда
родиться б не смогло,
не быть и не существовать,
не вызреть, не процвесть.
И, верно, легче умирать,
когда всё это есть.
х х х
Ей все подряд мужчины говорят:
«О, Вы очаровательная женщина!»
И в васильковый погружаясь взгляд,
ждут от неё не временного – вечного.
А васильки так радостно горят,
и радость их – кому она обещана?
А мир вокруг меняется так бешено,
что и внутри – смешенье и разлад.
Ах, эти руки с тоненькими пальцами,
и взмах ресниц, и ямки у ключиц…
И если этой встречи не случись,
они так и расстались бы скитальцами –
мужчина с поседевшими висками
и женщина с глазами-васильками.
х х х
Я помню первую весну,
когда во мне проснулась Ева –
и тот апрель, и ту вину,
которой сто\ит плод от древа.
Подтаивал последний снег,
иссяк последний вздох каникул.
Мне открывалось: я из тех,
кому познанье – на погибель.
Как рано сдался почек строй,
и беззащитные листочки
такою раннею весной
погибнут в заморозках ночи.
Я помню, помню этот год:
апрель, и страсть, как взрывы почки,
и жар, и стыд, и с виду – лёд…
И никогда, ни разу – проще.
П Е Р Л А М У Т Р О В Ы Й Г Р О Т
1999 – 2003
Ты закинул невод в небеса,
чтоб попалась рыбка золотая,
ночью светом солнца залитая –
так, что и мечтать о ней нельзя.
В этой мреже, точно, есть улов,
что-то в ней и мечется, и плещет,
бьётся и беспомощно трепещет –
что-то из иголок и углов.
Сквозь густую сетку не видать,
сквозь усталость сердца не разведать
этой странной рыбки власть и верность,
этой дикой рыбки цвет и стать.
Обожди, останься до утра,
невод осуши, достань добычу –
что-то в ней и вправду необычно,
посмотри: она из серебра!
х х х
Ты не хочешь в имени моём
потерять свою неповторимость.
Но охотно в имени твоём
я бы до молекул растворилась.
х х х
В смешную эту комнатушку…
А. Межиров
Мой милый, что тебе я сделала?
М. Цветаева
В мою смешную комнатушку,
на эту узкую кровать
и эту жёсткую подушку
ты сам явился ночевать.
И тиканье часов настенных
тебя сразило наповал.
И в васильках – степных растеньях –
мой синий взор не узнавал.
И наготой моей безгрешной
ты насладиться не посмел.
Но обживать мой дом нездешний
ты сам, мой милый, захотел.
х х х
Безумье называть судьбою…
А. Межиров
Твоя литературная влюблённость
досталась мне, конкретной и живой.
И я должна ответа благосклонность
скрывать за поэтической канвой.
А ты уже как будто и не рад,
что я живая женщина, живая.
И слёз моих, и слов моих каскад
вдруг не поймёшь, всерьёз не принимая.
Безумие, судьба ли – ты не Бог,
и не Аллах, и не пророк Мохаммед,
чтоб знать про это вдоль и поперёк
и объяснять обидными стихами.
Что ж, и глаза мои – не васильки,
не голубей банальных незабудок…
А если ошибаюсь – помоги
и позвони в любое время суток.
х х х
Мой слух настроен на минор –
мажорных нот не различает.
И если что-нибудь печалит –
не будет ближнему в укор.
И для тебя укора нет
в моем смятении и муке.
Ты, точно, не обидишь мухи
и слушать мой намерен бред.
Но слёз глаза мои полны,
а сердце – грусти неизбывной.
Мой сероглазый, отрок дивный,
сын вольной степи и весны,
ты, чувствующий так легко
и понимающий так тонко –
и ты – причина грусти долгой,
а радость где-то далеко.
х х х
Мы с тобою два парашютиста:
люк открыт, и жутко на краю.
А снаружи ветрено и мглисто
и свобода воли, как в раю.
Мы с тобою два канатоходца:
в руки – шест, вдохнул – и шаг вперёд.
Вдруг нога нечаянно сорвётся
или шест невольно покачнёт…
Мы с тобою два конквистадора:
«вышли в путь и весело идем»
посреди вселенского простора,
в космосе, где явь пребудет сном.
Мы с тобою два самоубийцы –
самурая: перед грудью – нож…
Большего безумства, чем влюбиться,
так, как мы с тобою – не найдёшь.
х х х
У меня на балконе сверчок
петь повадился каждую ночь.
Всё стрекочет, стрекочет – о чём?
И добраться до сути невмочь.
Перестанет, и снова начнёт
бесконечную песню любви.
И смычком в исступлении рвёт
серебристые струи свои.
х х х
И, наконец, раскрылся парашют –
в тот миг, когда мы обняли друг друга.
И – в жизнь длиною – кончилась разлука,
и ангелы нас держат и несут.
И Ангел твой хранитель моему
шепнул, наверно, что-нибудь такое –
что, мол, всегда доволен был тобою,
а мой – что рад ему, как никому.
И стало нам спокойно и легко,
и ждать забыли суетного чуда.
И плавное паденье парашюта
уже не повредило ничего.
х х х
А мне – кольцо от парашюта,
и никаких других колец…
И ни о чем не попрошу-то,
хотя б извериться вконец.
Мне от тебя немного надо –
чем дорожишь в себе самом.
А в крайнем случае, граната
ведь, тоже, кажется, с кольцом?
х х х
Мы с тобой не встретились, когда
было нужно, вовремя и кстати –
на Петровке или на Арбате,
ты – так молод, я – так молода…
Как же мы не встретились с тобой,
почему друг друга не искали…
А теперь судьбы своей тисками
стиснуты, мой бедный, бедный мой.
И её уж не перекроить.
А чужое не бывает впору.
Обойти, взойти на эту гору?
Нет, осталось только – воспарить.
Ничего, мой бедный, ничего.
Хочешь – плачь, не можешь плакать – смейся.
В жизни для всего найдётся место,
место в ней найдётся для всего.
х х х
В гондоле, по водной дорожке
канала с дворцом отражённым
как будто мы плавали тоже
на празднике меж приглашённых.
Затейливый граф Шереметев
из рода персидского шаха
с портрета глядел, не заметив,
что гости не те уж, однако.
Но графское гостеприимство
простёрлось на нас, недостойных…
Мальки суетились неистово,
а кроны древес векоствольных
в свои принимали объятья,
как будто мы тоже – растенья.
И ты подарил мне на счастье
аллею из солнечной тени.
х х х
В перламутровый грот моего одиночества
ты вошёл незаметно и своды разрушил,
и жемчужины вынул, раскрыв, из ракушек,
и застыл и задумался: жаль, что ли, зодчества?
Но разрушен мой грот, и не выстроить заново:
нет ни раковин, ни перламутра, ни жемчуга –
всё в руинах, осталась лишь статуя – женщина.
Прикоснулся – она ожила: что ж тут странного?
Мрамор статуи добыт, быть может, в Карраре,
белопенный, как снег под полозьями санок,
на которых съезжались на праздники в замок,
веселиться у графа на святочном карнавале.
И глаза засияли под маскою мраморной,
голубые прожилки забились горячею влагой,
и бушующий вихрь – от восторга до траура –
подхватил и унёс на простор, где нельзя одинакой.
х х х
Как всплески, переливы перламутра
причудливо-ракушечного грота,
как дымчато-сиреневое утро
с жемчужными оттенками восхода,
как зыбкое дрожанье водной глади
канала Шереметевского замка,
как лиственницы ласковые пряди,
как гобелен, что арабеском заткан –
таков и ты: полутонов палитра,
и прихотливой мысли галереи,
и чувства, в уголках улыбки скрыты,
и письма, как стихи Мехмед-Гирея.
х х х
Мой караван отстал и заблудился.
В пустыне ночью не найдёшь пути.
Беззвездный мрак надвинулся, сгустился.
Куда теперь – не ведаю – идти.
Успев собрать сухого саксаула,
погонщики столпились у костра.
Легли верблюды, стоя дремлют мулы.
Что ж, будем дожидаться до утра.
Мой караван, отставший безнадёжно –
нет, на корабль ему уж не успеть.
Что должно, стану делать, что возможно:
сумею – жить, а нет – так умереть.
А тут ещё задул восточный ветер.
Не до утра дождёшься – до беды…
Случилось, что никто и не заметил,
как с факелом из тьмы ворвался ты –
на скакуне арабском тонконогом,
ко лбу и к сердцу руку приложил.
И вывел караван из тьмы глубокой,
как вестник света – ангел Уриил.
Мой караван с товаром драгоценным –
кафимский жемчуг и китайский шёлк –
благодаря тебе остался целым,
и не погиб, и вовремя пришёл.
х х х
Не под часами, не у фонтана,
не на вокзале, не на квартире –
ты мне свиданье назначил странно:
в будущем веке, во сне, в эфире,
в космосе звёздном, в иных вселенных,
в тонких мирах, параллельно спящих,
в воспоминаниях детства нетленных,
в моих стихах, купиной горящих…
х х х
Мы с тобою взрослые вполне,
может быть, не молодые даже.
Но течёт иначе время наше –
это совершенно ясно мне.
Время повернуло на восток
юности и первого цветенья.
И в тебе взошёл от потепленья,
вырос и зацвёл весны росток.
И во мне – прекрасному в ответ –
целый сад, кипеньем белым полный,
трепетным хрустальным перезвоном
зазвенел. И Бог нас не отверг.
х х х
Любовью, характером, молитвой, делом
будь мне другом.
Amore, more, ore, re –
своей любовью будь мне другом,
своим характером согрей,
молитвой очерти, как кругом.
И делом защити от слез,
и по-мужски будь твёрд и точен.
Amore…Но без дружбы, врозь,
нет ничего – ни днём, ни ночью.
И, пусть родившись в феврале,
тем стану для тебя, чем хочешь:
amore, more, ore, re,
стихом и прозой – днём и ночью.
х х х
Верно, мы друг друга знали
и давно-давно любили –
в детстве ли, в аллеях сна ли –
но потом нас разлучили.
А когда нашли друг друга
в лабиринтах жизни взрослой,
вновь настигла нас разлука –
всадник мстительный и грозный.
Преградил копьём дорогу,
вынимает меч из ножен.
Подобру и поздорову
не уйдёшь, и вызов брошен.
Ни копья у нас, ни шпаги,
ни коня, чтоб вдаль умчаться.
И закон, что на бумаге,
не поможет защищаться.
Нет нам доли в этом мире –
на дорогах, ни в селеньях –
только в небесах, в эфире,
в неразведанных вселенных.
Что ж, раскрыть осталось крылья –
вот крыло твоё струится
цвета непорочной лилии –
и взлететь, и раствориться.
х х х
Между нами – ничего,
только время, расстоянье,
да безумства состоянье –
ни с того и ни с сего.
Между нами – никого,
кроме любящего Бога
да всевидящего ока,
кроме ангелов Его.
Между нами никакой
чёрной кошки, серой мышки,
вредной блошки, мрачной мысли –
нет и не было такой.
Всё же что-нибудь да есть
между мною и тобою,
что не спрячу за строкою
и не сможешь не прочесть.
х х х
Господь нас любит и даёт
нам лодку, и весло, и парус,
а то и целый пароход,
чтоб плавалось нам и купалось
как можно лучше и вольней.
Чтоб никому не тяготиться
Его любовью, и коней
даёт, чтоб степью насладиться.
И нас не тянет за рукав,
и не звонит по телефону,
и не стесняет нас никак,
и не ревнует нас к закону.
И отпускает нас на все
четыре стороны, молиться
не заставляя, и совсем
Он потерять нас не боится.
Любви Господней широта
всё покрывает: боль и слёзы.
И терпеливо ждёт, когда
к Его Распятию вернёмся.
Поверь, я тоже научусь
с улыбкой, радостно прощаться,
чтоб, не задумавшись ничуть,
тебе хотелось возвращаться.
х х х
Как радость необыкновенна,
я знаю с младенческих лет.
Всё преображает мгновенно.
И в этом чудесный секрет.
Без всякой заметной причины –
так просто, совсем просто так
вдруг взрослые тают личины
и светится детство в глазах.
И в праздника яркие краски
расцветится будничный день.
И эти мгновенья всевластны
над сумраком долгих недель.
х х х
Наш поединок – точно бой без правил.
Я – смертник, и назначена цена.
Покуда ты забаву не оставил,
мне эта роль вовек отведена.
…И принял безоружный гладиатор
смертельный, сокрушительный удар.
И радостно взревел амфитеатр:
ему – конец, а ты не пострадал.
И вёе это ничуть не оскорбляет
патрицианских просвещённых чувств.
И смертнику надежд не оставляет.
А милосердие и жалость – чушь.
И победителю – венок лавровый.
Растерзанное тело бросят львам.
Наш поединок – точно бой суровый.
Без правил. Ставка – жизнь. Ты знаешь сам.
х х х
Сквозь оскорбительную седину
просвечивает молодость моя,
которой я растратить не успела.
Пожалуй, время вспять не поверну,
и не уеду в дальние края,
и своего не изменю удела.
Но сердце – сердце жгучее, как тайна,
и прожитого груз не тяготит,
и занимать не стану безрассудства.
И жизнь ещё не кажется окраиной,
и в центр её упал метеорит,
и раскалённым вихрем дни несутся.
х х х
Но треугольник – жёсткая фигура.
В житейской геометрии она,
как никакая, распространена:
на ней возводят чувств архитектуру.
А третий лишний, пятым колесом
зовущийся по всем законам быта?
И дважды два – четыре по Эвклиду?
И Ньютонов закон, зрим и весом?
А по Эйнштейну всё совсем иначе:
пространство искривляется, едва
прибавишь скорость, даже дважды два -
отнюдь не однозначная задача.
Но мрак небес и тайна вещества –
ничто в сравненье с сердцем человека.
Божественная – в дьявольском – прореха –
оно в иных мирах, чем дважды два.
Законы чувств и логика страстей,
души архитектоника и духа
безмерный космос – с инструментом туго
для измеренья этаких статей.
И треугольник, жёсткая фигура,
умеет быть пластичным, как дуга.
И золотым сеченьем, вне греха,
созиждется любви архитектура.
х х х
Любовь обходится недёшево.
И разговор междугородний –
хоть в понедельник, хоть субботний,
и мыслей месиво, и крошево
не наступившего сегодня –
что в этакой любви хорошего?
И обещаний неисполненных,
и необещанного чуда
непреходящая минута,
и выдуманных или подлинных
прекрасных писем ниоткуда –
цена их не для нищих подданных.
Она лишь очень состоятельным
по сердцу или по карману,
по Библии или Корану,
лишь впору доброхотодательным.
И если плакать перестану,
чем службам заплачу карательным?
х х х
Но небо в средней полосе
безоблачным бывает редко.
То к снегу склонно, то к грозе,
то к тучам, и задует резко.
И даже в самый ясный день
вдруг налетят обрывки ваты.
И в синь, в лазоревую сень
вползают перистые гряды.
Или затянет пеленой,
то перламутровой, то серой.
А то зарядит дождь стеной.
И все же в небо смотрят с верой,
что вот разгонит облака,
туман, и мглу, и злые тучи.
А я не в небесах пока,
и ты прости мой нрав колючий.
х х х
И вот захлопнулся капкан
на сердце, как на волчьей лапе.
И страсть – грохочущий орган –
рассудок заглушила слабый.
И боли взрыв, и прежних ран
незаживающие шрамы
сметают всё, как ураган.
Но волк – живучий и упрямый.
Он пересилит боль и страх.
А если смерть – и тут не струсит.
С кровавой пеной на клыках
он молча лапу перекусит.
х х х
Павлины с трогательным венчиком –
немножко щипанным и набок,
с хвостом жар-птичьим, переменчивым,
в узорах из глазков и яблок.
А в остальном совсем неброские,
с повадкой курочек домашних.
Вот стайка их – ещё не взрослые,
подростки из цыплят вчерашних.
Клюют охотно угощение –
от голода ль, из аппетита?
И бирюзового свечения
«павлиньих глаз» почти не видно.
Одна совсем глядит невесело,
хромает, падает на грудку.
Зачем прекрасное – болезненно,
и необыденное – хрупко?
Смотри – гигантские подснежники
лилово-розового цвета,
такие странные, нездешние,
под стать павлиньей стае этой.
И ты как эта птица бедная –
прекрасный, экзотичный, хрупкий.
А рядом я зачем-то, вредная,
и мир вокруг ревнивый, грубый.
х х х
Закрытые бутоны роз,
что сникли было и увяли,
вдруг ожили и засияли
и мне понравились всерьёз.
Раскрывшиеся лепестки
воротничками отложились,
и в них сердечки обнажились,
стыдливые, как тайники
бессмертных наших женских душ
и наших смертных тел колодцы…
И есть шипы, чтоб уколоться,
и очень много их к тому ж.
х х х
О Лисе Маленькому Принцу
напоминал вечерний час,
в который солнышко, лучась,
в пшеницу спелую садится.
А Лис о друге вспоминал,
его головке золотистой,
как только путь его тернистый
чрез это поле пролегал.
И сердце помнит час урочный
и бьётся чаще и сильней.
И пусть промчится много дней -
у сердца есть хронометр точный.
И нет ни горя, ни обид,
а лишь любовь и благодарность.
Пусть впереди разлука, старость –
чуть тронешь сердце – зазвенит.
х х х
Я с тебя бы не сводила глаз,
от тебя не отнимала рук.
Никаких не говорила фраз,
вся бы в зренье обратилась, в слух.
Ты мне сказку расскажи о том,
что не может сбыться никогда.
И посадим рядышком кота
с пышным восхитительным хвостом.
Будет нас баюкать серый кот,
согревать, и нежить, и ласкать,
И не станет когти выпускать.
Все про нас он знает наперёд.
Знает и не скажет – промолчит,
чуткий мой, заботливый зверёк.
Если уж ничем он не помог,
то ничем уж и не огорчит.
Буду молча на тебя смотреть,
обнимать под пение кота.
Знает Бог, что будет и когда.
А покуда счастье в том, что есть.
х х х
Меж листами толстых книг
лепестки увядших роз
засушу, и буду в них
находить, как в письмах, роясь,
утешение на миг.
Или, может быть, на час.
Так, как бы в цветах самих,
что, на стебельках качаясь,
предо мною целых семь
исповедовались дней –
предо мною, ротозеем,
ротозейкою, верней.
В долгой исповеди той,
веря в каждый лепесток,
не заметила простой
истины, что лжёт цветок.
Если сорваны цветы –
им уже не расцветать.
Как цветок – таков и ты.
Как смогу тебя сорвать?
х х х
Она так просто нам даётся –
как Божий дар, как благодать.
И ничего не остаётся,
как только взять и обладать.
Но этот дар такой колючий,
так много требует забот –
то невзначай уронишь ключик,
то вдруг окончится завод.
Подарок этот очень ломкий –
не крепче крылышек стрекоз.
Неосторожный жест неловкий –
и никаких не хватит слёз.
Подарок этот – в жизнь ценою –
своей оплатишь и чужой,
двойною платой и тройною,
и не покажется большой.
И всё же это – Божья милость,
и всё же – Божья благодать.
И если вдруг на нас спустилась –
за это можно всё отдать.
х х х
У колодца с чистой водой
благовествовал Гавриил.
И Марии он говорил:
посетит её Дух Святой,
и сойдёт на неё, как луч
с небеси, голубком слетит.
И Спасителя всех родит.
И останется чист, как ключ,
тот колодец, что в ней, и тот,
что три лебедя стерегут.
И апокрифы нам не лгут,
не мутят евангельских вод.
Если ты меня посетишь,
мой колодец не замутишь.
х х х
Жизнь – ожиданье и расчёт,
и заданность, но вот что странно:
уж если что произойдёт –
то вдруг, негаданно-нежданно.
Найдёшь работу, не ища,
и не задумавшись, призванье,
и друга бросишь сгоряча,
того не ведая заранее.
И даже лето и весна,
зима и непременно осень –
в них часто скрыта новизна,
нас удивляющая очень.
И если дашь себе зарок
в привязанности и в пристрастье,
и сердце спрячешь под замок,
поскольку опоздало счастье –
вдруг, невзначай и невпопад,
некстати, вопреки расчёту,
внезапно – чувства налетят,
как тать, и влюбишься в кого-то.
х х х
В холодноватой синеве
сквозит осенняя тревога.
Так неуютно, одиноко.
И пусто, гулко в голове.
Не стоит подводить итога.
Итоги эти не внове.
И зуб неймёт, что видит око –
внутри, а также и вовне.
Промозгло, зябко. И листва
поиздержалась уж изрядно.
И нить высокого родства
меж нас, как голос твой, невнятна,
прощупывается едва.
Но как же мы, а ты, а я-то?
х х х
Отражаться в больших зеркалах
и в глазах многоликой толпы,
на музейных топтаться полах,
и под своды входить, и столпы
созерцать, изразцы и шатры,
не найти в зоопарке слона –
но вдвоём. И ценить, как дары,
и беречь этих встреч времена.
Только взглядом друг друга ласкать,
только пальцы любовно сплетать,
и клокочущий в сердце каскад
до равнинной речушки смирять.
Так судьба улыбнулась двоим
напоследок, лукаво и зло.
Сбережём ли, спасём, сохраним,
доплывём ли, не бросим весло?
х х х
Глаза пожухли, голос потускнел,
иллюзии осыпались: октябрь.
Да ты мне не привиделся во сне ль?
Пусть этот сон запомнится хотя б.
Какая пытка – молча увядать
и превращаться в мокрую листву,
которую естественно топтать,
ходить по ней – живому существу.
И ног твоих глубокие следы
впечатались в её живую плоть.
И больно ей. И это знаешь ты.
Прости её! Ведь боль – не месть, не злость.
х х х
Как некогда вельможный князь,
ища высоких наслаждений
и на расходы не скупясь,
собрал музей произведений –
Корреджо и Гюбер Робер,
Ван Хоох, Тьеполо и Рембрандт –
так ты, как будто взяв пример,
стал на него похожим чем-то.
«Учёной прихотью» твоей
и роскошью твоей ненужной
не вещи стали, не музей,
а я – забавою, игрушкой –
стихов моих размер и крой,
игра ума, воображенья,
словесности изящной строй
в живом дыханье и движенье.
«Учёной прихотью» легко ль
мне быть такого мецената?
Продлится страсть твоя доколь
и высока ль её цена-то?
х х х
Сизокрылый голубок
занедужил, занемог.
В драке крылышко сломал,
хвост и перья потерял.
Голубка ты взял домой,
поправляться стал больной.
Бойкий, перьями оброс,
наклонись – и клюнет в нос.
И не хочет улетать.
Видно, хочет коротать
целый век в дому твоём,
под заботливым крылом.
Так и я в твоих крылах
угнездилась, как в стихах.
А тебе и невдомёк,
голубок мой, голубок.
х х х
Ты меня чуть-чуть придумал
и немножко угадал.
Разве только зренья угол
мой с твоим не совпадал.
Ты в меня слегка влюбился –
в образ и сплетенья строк.
Ты во мне вполне вместился,
а меня вместить не смог.
Лучше б мне остаться тенью
бледной собственных стихов…
Побледнею, похудею,
и…помру в конце концов.
х х х
Хочу в руках твоих растаять,
в твоём дыханье раствориться.
И навсегда едины станем.
И не захочешь разлучиться.
Зачем мне трепетное тело,
зачем душа – тебе чужая? -
зачем – не статуя, не стела,
но просто женщина живая.
Не примирить непримиримое,
концы с концами не сойдутся.
Как небо – тучку, раствори меня,
и строчки грусти не прольются.
х х х
Любовь и вера одинаковы.
Как вечно в Боге жжёт сомнение,
так кажется росинкой маковой
ответных чувств преполовение.
И ран, оставленных гвоздями
на теле Господа воскресшего,
коснуться должен был перстами
Фома, не веря в неизбежное.
И если вера не притворная,
и выстраданная, и честная,
она не может быть бесспорною:
так уязвимо всё небесное,
необъяснимо, и поэтому
любовь так ищет доказательства.
Ей, маловерной, и неведомо,
что это, может быть, предательство.
Но Бог прощает людям слабости
и будит веру чудесами.
А любящие ближе в святости,
когда являют чудо сами.
х х х
Наша лодочка…Ей не разбиться о быт –
никакого презренного быта.
Если только с уключин весло не слетит,
да Земля не сорвётся с орбиты –
нашей лодочке хрупкой – ей плыть бы да плыть,
как скорлупке ореховой в луже.
Всякий может ногой на неё наступить,
а вода замерзает от стужи.
Оловянный солдатик с прижатым ружьём,
из бумажной фольги балерина –
как они, мы с тобою на лодке вдвоём,
и несёт нас, и кружит стремнина.
Как друг друга от гибели нам уберечь,
не пропасть среди водоворота?
Балерину с солдатиком бросило в печь,
и винить в этом трудно кого-то.
Нашей лодочке в гавань, где быт и уют –
не доплыть, не достать, не добраться.
Нет, не трудности быта её разобьют.
Да поможет ей Бог продержаться.
х х х
Смотрю в глаза твои, как в небо,
что надо мною близко-близко.
И обнимаю крепко-крепко.
И миг, как вечность, длится-длится.
х х х
В первый раз о молодости плачу:
вот когда настала в том нужда,
что так долго понапрасну трачу –
так, ни для кого и никуда.
Но придя одиннадцатым часом,
можно не пропасть, не опоздать.
Милостив Господь, и любит нас Он,
и любить не может перестать.
Потому и радость посылает
на исходе дня, когда не ждёшь.
И закат мой заревом пылает,
и, как утро, вечер мой хорош.
х х х
В молчании Бог произносит свое слово.
Кьеркегор
Бог произносит слово в тишине.
И тишину Божественного слова
услышать – разве только для святого
доступно? А другим – тебе и мне?
И в тишину молчанья твоего
с такой же верой вслушиваюсь чуткой.
Тебе, должно быть, кажется причудой
нежданной этой веры вещество –
горячее, как лава из жерла
давно, казалось, спящего вулкана.
Но жизнь ещё в нём бьётся неустанно,
и хватит жара всё спалить дотла.
Но Бог в молчанье слово говорит:
люби Меня, и поступай, как знаешь.
И потому вулкан в себе смиряешь,
и неприметной свечечкой горишь.
Но это пламя зыбкое свечи –
лишь знак тобой разбуженной стихии.
И в тишине, в молчанье, вопреки ей –
услышь меня, услышь! И не молчи.
х х х
На станции «Охотный ряд»
тебя так долго дожидалась,
что задохнулась, заметалась.
Другие ж ничего, стоят.
«Охотный ряд» – он мне внове,
и соглашалась неохотно.
Как душно здесь и безысходно,
и путаница в голове.
И в мельтешении толпы –
чужой, чудовищной, стозевной,
и в безнадёжности подземной –
нашли, нашли друг друга мы.
Нет, это ты меня нашёл.
В моем больном воображенье,
настроенном на пораженье,
«Охотный ряд» зловещ, как шок.
А ты сказал в последний миг:
«Тогда давай на «Театральной».
Но чувство гибели тотальной
к беде приводит напрямик.
И память, полная причуд,
источник муки выбирает.
Но ты из тех, кто это знает
и там окажется, где ждут.
х х х
Стихов моих душистые цветы
перед тобой рассыпала ковром.
Смотри, какой причудливый на нём
узор – от бегунца и до звезды.
Вдыхай – благоухание степей,
лесных полян, лужаек и садов –
и майских, и осенних – всех сортов,
оттенков и рисунка – все тебе.
И птицы в них щебечут и поют –
скворцы, и соловьи, и голубки.
И кормятся, бесстрашные, с руки,
и не хотят покинуть твой уют.
Моих стихов немыслимый ковёр
разостлан пред тобой, как пред царём –
чтоб ты по-царски шествовал по нём
среди цветов, зиме наперекор.
И помнил бы о той, что соткала
его из пряжи сердца своего,
из вещества души своей живой,
и ни в одном стежке не солгала.
х х х
По Москве заснеженной вдвоём
как подростки, радостно пойдём,
будто нас судьба не разделила –
белой степью жизнь не расстелила.
Вдоль кремлёвской обойдем стены,
седины не помня и вины,
не печалясь завтрашней печалью,
пальцами касаясь и плечами.
Станем говорить о пустяках,
о павлинах, кошках, голубках,
глядя потемневшими глазами,
и молчать о том, что между нами.
Сквозь снежинок плавный менуэт
нам проступит детства силуэт,
чувства неизведанного свежесть –
тайна, и волнение, и нежность.
Сядем в убегающий трамвай –
погоди, трамвай, не убегай,
подбери, пока не опоздали,
не продрогли насмерть, не устали.
Выйдем там, где рельсовый разъезд,
поворот, кольцо, конец и крест.
И в безлюдном сквере на прощанье
поцелуй меня под вальс молчанья.
х х х
Последние слезы о горе былом
и первые грезы о счастье ином…
Весь день последний сыплет снег,
метель гнусавит страшновато.
И время ускоряет бег
в глумливой свите снегопада.
Осталось несколько часов –
дожить, дочувствовать, додумать,
и смыть последнею слезой
с лица последнюю угрюмость.
Печальны проводы, но в них
таится смысл грядущей встречи.
И первый новогодний миг
да будет радостью отмечен.
Когда б разлуки вечный груз
оставить в прошлом невозвратно!
Прости мою былую грусть,
её с собою брать не надо.
Благодарю прошедший год
за то, что…ах, да впрочем, что там.
Наш Ангел, он не подведёт.
За то и выпьем. С Новым годом!
х х х
Хочу подарить тебе степь,
где стелется нежный ковыль
и ветер не бьётся о стены,
и бег долгогривых коней
стремительней мысли моей,
и с губ их срывается пена.
И юркий метнулся зверёк,
и вдруг, точно столпник, застыл
в молитвенном строгом молчанье.
И будто архангел, орёл
над миром раскинул крыла
и зорко за всем наблюдает.
И что-то белеет в траве,
и хрупкий, как ландыш, цветок
чуть тронешь – звенит бубенцами.
И древа желанный шатёр,
заметный в степи издали,
укроет от зноя дневного.
Не знаю, такая ли степь,
ты рад будешь ей или нет,
и в чём твоя радость – не знаю.
х х х
Работа умиротворяет.
Занятий умственных бальзам
расстройство духа исцеляет
и преграждает путь слезам.
Словесных поисков рутина
и перелистыванье книг –
щадящий метод медицины,
успокоения родник.
Простых логических цепочек
терапевтический эффект:
подробней – там, а тут – короче.
Глядишь, и выплывет ответ.
Ответ на вечные вопросы
в масштабе личности одной.
И в сердце не вскипают слёзы,
не жжёт обидой и виной.
х х х
По электронной почте сна
пошлю тебе прикосновенье.
Его домчит в одно мгновенье
приязни тёплая волна.
По голубиной почте грёз
отправлю белую голубку,
и крыльями сметёт разлуку,
и удивишься: что за гость!
И память парой почтовых
помчит в пыли, по бездорожью.
И вспомнишь обо мне хорошее,
о нас – хорошее – двоих.
И запечатанную страсть
теченье примет океана,
доставив поздно или рано,
и по глоточку выпьешь всласть.
И, наконец, воздушный змей,
расписанный иранской вязью,
в последний раз, последней властью
вдруг убедит в любви моей?
х х х
Стихи, как дети, только от любви
родятся. Не бывает по-другому.
А это чудо как ни назови –
всё будет ярче солнца, громче грома.
А если ты не видишь, если ты
не слышишь – в том корыстное лукавство:
ах, не любовь – и значит, нет беды,
и не о чем жалеть, и не в чем каяться.
Как просто всё решают ярлыки:
назвал – и успокоился. А слово
обидное твоё мои стихи
лишает настоящего, живого.
И эти слезы для тебя – вода,
поскольку так спокойнее и проще.
Но ты – моя вина, моя беда,
и от тебя родятся эти строчки.
х х х
В метро жалеешь брошенных детей,
и голубка выхаживал больного.
А мой приют – нехитрый, без затей –
разрушил, и не выстроил иного.
И на ветру продрогла до костей
от зимнего дыхания степного,
и в идола застыла ледяного.
Не отогреться никогда, нигде.
Забавы ради карточный мой дом,
служивший мне последней цитаделью
и созданный мучительным трудом,
разрушил без труда, почти бесцельно.
И вовсе не печалишься о том,
о той, что отцвела былинкой сельной.
х х х
Ты думаешь, что если сбросить маски
и прекратить любовную игру –
растает поэтесса-синеглазка.
А что в стихах – выдумываю. Вру.
Одна лишь романтическая дымка
тебе на самом деле дорога –
жемчужно-переливчата и зыбка,
ни сердце не удержит, ни рука.
Душе твоей, изящно-утончённой,
иные увлечения чужды.
И цвет чуть потемнее – скажешь, чёрный,
а звук чуть громче – точно гул вражды.
Зачем же взял руками неземное,
что не вернуть обратно, в небеса?
И ждёшь, когда прощаешься со мною:
вдруг растворюсь – как дымка, как слеза.
х х х
В девятом круге, в Дантовом аду
предателям назначена расплата:
они в холодном озере, во льду,
живые заморожены. Так надо.
Предательство, особенно друзей,
доверившихся из любви и дружбы,
достойно, думал Данте, кары сей –
замерзнуть – кто по грудь, а кто по уши.
Но разве ты доверчивость мою,
не ставившую никаких условий,
не предал? Только в озере стою
за это я, вмерзая в лёд по брови,
по самую макушку, самый круг
волос, что встали дыбом в миг прозренья…
Как сорок первый мученик, что вдруг
уверовал в Христа и Воскресенье.
х х х
Нас Ангел-хранитель оставил
и к нам повернулся спиной.
Быть может, он с нами лукавил,
шутил – над тобой, надо мной?
Быть может, слегка заигрался
Амура смертельной стрелой,
и в сердце открытое вкрался,
пронзил – а теперь вот – долой.
Тебя пожалел, и не слишком
глубокую рану нанёс.
И вкрадчивым шагом неслышным
уходит. А мне на погост
прямую дорожку укажет,
того и гляди, невзначай…
Наш Ангел, он лыка не вяжет,
он просто хватил через край.
х х х
Отмалчиваешься. А всё, что тебе
написано мною и сказано –
развеяно ветром Приволжских степей
и выжжено зноем Прикаспия,
и жёлтыми дюнами занесено,
в снегах белопенных упрятано.
Что, в общем-то, слов невысокой ценой,
как ты полагаешь, оправдано.
Возможно, ты всё понимаешь не так,
как я, как мне чудится-видится.
Но нем ты и непроницаем, как мрак,
ты – красноречивее визиря.
Должно быть, ты ждешь, что и я замолчу,
заброшу перо бессловесное.
Поверить нельзя, не могу, не хочу –
в коварство твое половецкое.
х х х
Не любишь вещи называть
своими именами –
как под ружьё поставить рать,
под боевое знамя.
Потом ответственность нести,
переживать за это.
Кого-то можно подвести,
не так назвав предметы.
А вещь без имени – она
и есть, и нет как будто.
Но вносят ясность имена
в то, что лишь брезжит смутно.
А ты не любишь яркий свет,
полутонам враждебный.
И скучным кажется предмет,
без имени – волшебный,
как неизвестная страна
в очарованье тайны.
К тому же часто имена,
как сам предмет, случайны.
х х х
На кровлю мазанки моей
журавлик белый опустился,
легонько с краю примостился
среди соломы и ветвей.
Он через день ко мне привык,
а через два, смешно курлыча
и головой вертя по-птичьи,
посмел приблизиться на миг.
И брал из рук моих еду,
и стал совсем ручным, домашним.
Издалека крылами машет,
едва завидев, что иду.
Свой шелковистый хохолок
руке доверить не боялся.
И хвост курчаво распускался.
И он любил меня, как мог.
Вдруг ветер вылетел из туч
и, коршуном промчась над хатой,
журавлика унёс куда-то –
туда, где плесень, тьма и плющ.
х х х
Необычно черники цветенье:
колокольчиков крохотных горсточки
среди сумрака, глянца и тени
вдруг найдёшь, как неяркие звездочки.
Их бутоны похожи на ландыш,
но нежней и ещё беззащитнее.
Тронешь пальчиком тонким, погладишь –
а на это они не рассчитаны.
Прикоснёшься – и чудо погубишь,
растворится, как благоухание.
Волей Божией только полюбишь –
ах! – осталось лишь воспоминание.
Вот на память о встрече со мною –
колокольчики эти засохшие.
Пусть напомнят и детство степное –
между ними ведь есть что-то общее?
х х х
Твоя любовь – как лепта той вдовицы,
что два гроша пожертвовала в храм.
Лишь два гроша, но никаким дарам
с бесценной этой жертвой не сравниться.
Для Бога этой лепты нет дороже,
она в сто крат желаннее других.
И если усомнилась я на миг –
наказана сомненья тяжкой ношей.
Но ты, как та вдовица, безыскусен,
и два гроша от бедности твоей,
чем золото – от роскоши, щедрей.
И это всё, и никаких иллюзий.
х х х
Будем вечным праздником друг другу,
праздником без будней и похмелья.
Тамадою выберем разлуку,
растворим печаль в вине веселья.
Горницею трапезы и встречи
станет нам приветливая келья.
И едва в окне забрезжит вечер,
распростимся с кровом и постелью,
с их гостеприимством мимолетным,
ни к чему гостей не обязавшим,
как подростки, вольных и свободных,
от судьбы на время убежавших.
Но уже стоит на рельсах поезд –
знак зловещий разделенья судеб.
Наша неоконченная повесть…
Будет продолжение – не будет…
х х х
Вот-вот растаю – дымкой вдалеке,
серебряной сентябрьской паутинкой,
нечаянной снежинкой на руке,
твоей улыбки мягкою грустинкой.
Растаю – разве станешь вспоминать,
и плакать, и жалеть, и сокрушаться,
и сам себя за это проклинать,
и в собственную жизнь не помещаться…
Растаю – не успеешь удержать,
медлительный, как времени теченье.
Что день тебе, что год, что двадцать пять –
имеет ли какое-то значенье?
Уж лучше мне растаять в небесах,
чем без вести пропасть и потеряться
в пустынях, безднах, скалах, льдах, лесах
разлуки, дни которой длятся, длятся…
х х х
Женщина – вечная женственность:
Сарра, жена Авраама.
Женщина – вечная жертвенность,
жертва в фундаменте храма,
храма вселенской гармонии
камешек краеугольный.
Дольнее держит и горнее
женская жертвенность вольная.
Жертва – мужскому достоинству,
прихоти и произволу.
Вечная жажда настроиться
в тон молчаливому соло.
Жертва – огню всесожжения,
что называют любовью,
пламени всепрощения,
выгоды вне и условий.
Женщина, если несчастная,
жертва напрасная. Праздная.
х х х
Поделись со мной своей печалью,
мудрости сестрой – печалью многой,
поделись заботой и тревогой.
Не поверю твоему молчанью.
О своей печали позабуду,
о своей печали неизбывной -
отпущу во власть осенних ливней,
чьей сестрой приходится как будто.
Сделай выбор – обо мне не думай,
обо мне не думай, не печалься.
Над собою сжалься – попрощайся.
Стало быть, такой мне жребий выпал.
Жребий выпал – выпасть из обоймы.
Выпасть и растаять, как снежинка.
Ты ведь сам давно уже решился?
Так, быть может, лучше нам обоим?
х х х
А в сорок семь, тем паче в сорок девять,
писать стихи не должно о любви.
Того не думать, этого не делать.
По правилам, как принято, живи.
А женщине в её седые годы
об этом неприлично, как-никак.
Обычаи суровее, чем ГОСТы,
а кто нарушил – тот преступник, враг.
И для всего свои приличны сроки,
и свой шесток у каждого сверчка.
А не успеть – дела-то, видишь, плохи,
не наверстать ни пяди, ни вершка.
И подлежит, конечно, осужденью,
когда – не по осям координат,
когда тебе как будто сорок девять,
а ты подросток с головы до пят.
х х х
И в чёрный час ты выпустил весло,
в чернейший час какой-то чёрной ночи.
И прыгнул, и поплыл, что было мочи,
и к берегу теченьем отнесло.
А через борт обрушилась вода,
и лодка быстро-быстро затонула.
Я только и успела, что вздохнула.
А плавать не умела никогда.
И долго лил косой холодный дождь.
И ни следа от лодки не осталось.
И ложе мне глубокое досталось.
И помянуть на берег не придёшь.
х х х
Ты для меня – как Вход в Ерусалим
для Иисуса. В Золотых воротах
приветствуем, и славим, и любим
о чуде стосковавшимся народом.
И пальмовые ветви, и цветы,
и устланная ризами дорога,
и трепет слов «Благословен грядый»…
Но времени пройдёт совсем немного,
и те, кто славил и благословлял,
позору предадут Его и муке,
по доброй воле: кто их заставлял?
И совесть, как Пилат, умоет руки.
И кончится предательством хвала,
и от любви дорога прямо к смерти.
И на Голгофу я, как вор, взошла.
И гроб не опустеет на рассвете…
х х х
Когда узнаешь, что меня не стало,
быть может, пожалеешь и поймёшь,
что ты бывал со мною слишком мало,
и, в общем, не ценил меня ни в грош.
Что мог делить со мною кров и пищу,
и радость дней, и таинство ночей –
а был так скуп на каждую крупицу,
на каждый волосок судьбы своей.
Не время и пространство жизни долгой,
не космос очарованной души –
оставил мне обрывки и осколки
и потревоженные миражи.
И это мне – любившей напоследок,
так, как бывает редко в первый раз,
как озаряет вдруг вечерним светом
весь горизонт – куда хватает глаз.
Пока живу, ты этого не понял.
Должно быть, не поймёшь, когда умру,
когда моя душа над белым полем
закружится снежинкой на ветру.