Татьяна Тимофеева
Л А Б И Р И Н Т Ы С Н А
…не станет
нормальный человек писать стихи.
А. Кушнер
Нескромно о себе сказать: поэт.
И незачем. Что это мне прибавит?
И что-нибудь внутри меня исправит?
А чтобы вне – о том и речи нет.
Случается, нарочно кто-то ставит
таких на место, точно табурет
под стол. Бог им простит! Но этот вред
и яд меня ненадолго отравят.
Должно быть, трудно принимать всерьёз,
когда вон этот пишет, и неплохо.
Ведь нет в своём отечестве пророка!
Никто не скажет: «Что ты мне принёс?» -
как Моцарту Сальери – жадно, строго.
И никому не нужно этих грёз.
1987
ЗА ВИДИМОЮ ПРОСТОТОЙ…
За видимою простотой вещей
их непростая суть таится:
незримо созревает и томится,
и робко прорастает из щелей.
У всех вещей, у всех явлений – лица:
вот проще, вот суровей, вот милей.
Их суть в них оживает – и боится
покинуть навсегда свой мавзолей.
Двуликий Янус, многорукий Шива
и вездесущий синтоистский бог
вещественным владеют содержимым,
как плотью – голос, взгляд, движенье, вздох.
Пусть вещь проста и неопровержима –
но – лишь трамплин, готовящий прыжок.
1987
х х х
В глазах собачьих мука оттого,
что ум её и сердце – бессловесны.
В душе у ней – и небеса, и бездны.
И только взгляд – и больше ничего.
А в этом взгляде – и луна, и звезды,
тоска, и счастье, и вопрос живой.
А весь словарь собачий – лай да вой,
да обобщенно-хвостовые жесты.
И мне вот так же слов недостаёт,
и знаков препинания, и нот.
А в тех, что есть – лишь маята да мука.
Душа неизмеримо глубока.
В ней – все миры, все боги, все века.
И нету слов, равновеликих духу.
30 июня 1988
х х х
Вновь потеплело. Оттепель. Капель.
И, кажется, теперь необратимо?
Стремительно меняется картина –
как будто запустили карусель.
И каждый день всё ярче и теплей,
ночной морозец всё недолговечней.
Всё ближе, всё желаннее апрель,
и разве помним, как он переменчив.
На старом доме – сеточка ветвей
впечаталась – как на листе офорта.
Но нет ещё заглавного аккорда –
не верещит безумный воробей.
27 марта 1998
х х х
Животным, у которых нет
еды, хозяина и крова,
зачем-то попустил на свет
произойти Творец живого.
Не братья меньшие в семье –
а точно пасынки чужие.
Невыносимо видеть мне
их скорбные глаза большие.
Не свысока смотрю на них,
поскольку их ничем не выше.
И совесть усыплю на миг,
сосиской дав до завтра выжить.
Облезлый обласкаю бок
и нос, болезненно-шершавый.
Зачем-то же призвал их Бог
в свою обширную державу.
14 июля 1996
х х х
Как привлекает внутренний покой
среди сплошных тревог и беспокойства!
Какое это редкостное свойство:
быть в мире и в ладу с самим собой –
с душой и плотью, жизнью и судьбой,
не гибнуть от душевного расстройства,
стяжать, как говорится, дух святой –
какое это редкостное свойство!
Без лишней суеты, за шагом шаг
своё по-христиански делать дело:
не сомневаясь, твердою рукой,
с достоинством и по-мужски, но так,
что это никого бы не задело,
ничей бы не разрушило покой.
18 марта 1997
х х х
Мысль изреченная есть ложь.
Ф.И.Тютчев
О чувства! Их таинственна природа!
А как родится мысль, где и когда?
И есть ли пограничная черта
меж них, есть ли связующее что-то?
О слово! В нём – звериная нужда
у всякого, чей возраст больше года,
в общенье – без лимита и цейтнота,
в котором чувств и мыслей полнота.
Первична мысль, и чувство изначально.
У них над словом явственный примат.
Неадекватность слова - мысли – факт.
Но участь мысли без второй сигнальной –
исход летальный или воспаленье.
И только через слово – воспаренье.
1987
х х х
Нет, смерти не желаю ни врагу,
ни недругу. Но враг, и друг, и недруг –
кто они там, в своих сокрытых недрах?
И кто пред кем открыт, как на духу?
Вот предо мной, в каких-то двух-трёх метрах
любой из многих: имя на слуху,
весь на виду. Что вижу? Шелуху!
А суть – в иных диапазонах-спектрах.
Пространство-время жизней и судеб.
Космические личные спирали.
Обманчиво-доступные миры.
Им – не в обиде бы, не в тесноте б!
Сие пока – сюжет для пасторали.
Дожить бы нам, дожить до той поры.
10 июля 1988
х х х
Два рядом одинаковых стоят,
два дерева, похожие, как братья.
Зелёный на одном ещё наряд,
а на другом уж пожелтело платье.
Какое-то различие меж них
наверно, всё же есть: иначе как же?
В попытках наших всё понять смешных
сплошная только путаница, каша.
Быть может, корни разной глубины,
состав грунта, устойчивость к болезни?
Нет, просто так предопределены
их судьбы, и попытки бесполезны
найти рациональное зерно
в заведомо рассудку неподвластном.
Как должное, принять бы, что дано! –
без мук, без дум, с душой, по-детски ясной.
22 сентября 2001
х х х
Вы не борец: добро не носит лат,
не точит меч и не палит из пушек.
Добру кулак насилия не нужен.
Христос спокоен - но взбешён Пилат.
Так мир добра всесильным злом разрушен,
с улыбкой на устах Христос распят –
в который раз, а кровь – не кровь, а лужа,
и трубы победителей трубят.
Зло торжествует – вечно, неустанно,
меняя маски, позы, имена.
Проходит всё: вожди и времена,
зло остаётся злом, обман – обманом.
И есть добро: оно всегда, везде.
С улыбкой Иисуса на кресте.
1987
х х х
Что прожито, того не изменить:
содеянное зло непоправимо,
как дважды в ту же воду не вступить:
едва вступил – уж все проходит мимо,
и сквозь меня, и чрез, и как в тупик –
вовнутрь…Что там, внутри, когда без грима,
не так, как у других, неповторимо –
что там? – вулкан, провал, ледник, родник?
Содеянное зло – окаменелость,
как в горных отложеньях аммонит.
Что было – в нас, и никуда не делось,
и, злом уязвлена, душа болит.
Но, чуткая к нежданному добру,
она звенит, как арфа на ветру.
1987
х х х
Жизнь – катастрофа, но унынье – грех.
Всё потеряв, многострадальный Иов
всё вновь обрел, поскольку был из тех,
кого не забывает Бог, покинув.
И Бога от души благодарил
за всё, за всё – за эту катастрофу,
зовущуюся жизнью, и смирил
печаль и скорбь, поверив Божью слову.
А сколько нам предложено даров –
попутно, вместе с жизнью-катастрофой –
талант, воображение, любовь,
и дух, не умирающий за гробом.
И радость поднимается волной,
смывая скорбь, хотя бы ненадолго.
И если ты хоть на мгновенье мой –
ах, радоваться буду без умолку.
22 сентября 2001
х х х
Как с ангелом Иаков, так во мне
гордыня со смиреньем бьётся насмерть.
А побежденного – проклясть и распять,
и утопить в крови, и сжечь в огне…
Ещё борцы – забвение и память.
Кто из двоих ловчей и кто сильней?
Кто примет бремя победить и править?
Противоборство – до скончанья дней.
Но суть одно – смиренье и гордыня,
и память и забвенье – суть одно.
И произвольность образов и линий,
случайный блик, невольное пятно –
верны, как Рембрандтово полотно.
И знак Творца мерцает на картине.
15 августа 1988
х х х
Ветшают полотенца и платки
от стирки к стирке, простыни и прочее.
По ним видать – на ощупь и воочию –
как времени свиваются витки.
Ну да, сказал ещё Экклесиаст,
что под Луной, увы, ничто не вечное.
И тление – вещественное, вещее –
невольно познает рука и глаз.
Предметам на износ и на излом
не вытерпеть такого испытания,
как нам. Неистовее, неустаннее
сопротивляясь – нервом и ребром –
чем круче и короче крен спирали –
спешим к концу и давим на педали.
14 марта 1993
х х х
И лилия не столь уж непорочна,
не так уж искупительна лоза,
и вправду ли священна эта роща,
и в яблоневой жизни полоса
бесплодия случается, и тощи
вдруг делаются тучны телеса,
и не всегда благие словеса
желанны, своевременны и точны.
И сказано: о четырёх ногах –
настанет чёрный день – и конь споткнётся.
У всякой сути есть своя Каносса,
и Авиньон, и свой упрёк и страх.
Всё так. И всё ж – с молитвою иду
смоковницу возделывать в саду.
28 сентября 1988
х х х
Нельзя оглядываться, нельзя!
Чуть обернёшься – пред тобою горы
вдруг вырастут. А жизнь ещё не вся,
и надо жить, и до конца не скоро.
И тонкий лучик радости гася,
надвинутся, закроют взор, как шоры.
И ветер с гор, холодный и тяжёлый,
ударит в удивлённые глаза.
Нельзя оглядываться, не смей!
Чуть обернёшься – разольётся море,
и переплыть – не хватит жизни всей,
а корабли сожгла – себе на горе.
И не раздумывая – старт и взлёт.
Что сзади – Бог с ним; с Богом – и вперед!
19 декабря 1987
х х х
Друзья – они опаснее врагов.
Мы перед ними слишком беззащитны:
без панцыря, без яда и рогов,
не хищники, не звери, не ехидны.
Не отмеряем жестов и шагов,
в глаза глядим доверчиво, нехитро.
В них ищем не третейского арбитра,
а милосердных, любящих богов,
нет, не богов – но равных, равносущных.
Вздыхаем облегчённо: вот привал,
где примут, и накормят, и поймут.
И вдруг – нас, уязвимых, безоружных
одним прицельным словом наповал
предательски по-дружески убьют.
17 апреля 1988
х х х
Август
И заполдень по-прежнему тепло,
и зелено по-летнему, но слишком
пронзительно и звонко в мире вышнем,
и акварелью небо истекло.
И по утрам – звенящая прохлада
в груди моей от чувства перемен.
Ещё не осень, нет, ещё не тлен,
не брезжит ни сиротство, ни утрата.
То хмурит августейшее чело,
то посветлеет ликом – отлегло.
И дарит нас трудов своих плодами.
Не юноша – скорее средовек,
познавший сладость альф и соль омег,
и горечь слёз, и страсть к прекрасной даме…
21 августа 1988
х х х
Признание – как дорого оно,
бесценно! И хотим мы, не хотим мы –
в конце концов, оно необходимо.
И мне, и всем, и каждому равно.
Желанья, побуждения, мотивы –
в них разобраться слишком мудрено.
И до поры сокрытое зерно –
настанет день – заколосится нивой.
А вдруг не прорастёт, а вдруг в земле
останутся все залежи и клады? –
как «вещь в себе», как Золушка в золе –
без пользы, без надежды и награды.
Содержится в признании душевном
прикосновенье палочки волшебной.
22 апреля 1988
х х х
О, как друг друга мы не бережём!
Растрачиваем, мучим понапрасну,
и, путаясь в общественном и частном,
самим себе чистосердечно лжём.
И вынуждаем поступаться – важным,
и платим за бесценное – грошом,
и, веря в малом, предаем в большом,
и не о главном помним – о пустяшном…
И невзначай унизить – самый шик.
(А сам потом – как высосан и выжат).
Как после этого дышать и жить?
А как другие и живут и дышат?
Не знаю, как там в прочем человечестве.
Но что-то здесь не так в моём Отечестве.
30 апреля 1988
х х х
Добро и зло меняются местами,
одеждами, привычками, постами,
вступают в брак, сливаются в одно.
И вот они почти неразличимы.
И кто-то добрый злится без причины,
и кто-то злой удачлив, как в кино.
А было всё задумано понятно:
добро и зло, чужой и свой – наглядно,
без теневой обратной стороны.
За что же так расплачиваться надо?
За первородный грех такая плата?
Познанье этой требует цены?
Познанье невозможно без свободы,
а в ней – соблазн, смятенье, искус – вот и
уже добра без худа не найдёшь.
Они слились – быть может, в поединке?
А где-то между ними, в серединке –
неразличимы – истина и ложь.
29 января 1998
х х х
Прошло – и прожито, и отжито.
Чтоб злом не мучиться и о добре
не тосковать – забыть о той поре.
А всё носить – придавит ноша-то.
Нельзя не забывать. Забыть скорей! –
так должно – что ж это, кого ж это?
Такие, верно, правила в игре.
Что ж, память дальше жить поможет?
Зло станет мучить страхом и стыдом,
добро – страданьем: шарик улетает.
Былое страшной властью обладает,
как инквизитор, держит и пытает.
Забвенье добывается трудом:
сжигать мосты – и не жалеть о том.
1988
ПОСЛЕДНИЙ СМЫСЛ
Ни лет своих, ни бед, ни седины
не замечаем, потому что – дети.
И детством, как волшбой, ограждены
от всех злодейств, какие есть на свете.
Как дети, бессознательно сильны,
к удаче расположены, к победе.
Уж прожито полжизни, уж две трети –
а всё не сознаем её цены.
По-детски обижаемся и плачем,
то самого себя, то птичку жаль.
Наивно верим в то, что много значим.
Но сквозь пласты души, как вертикаль,
как ось в Земле, проходит в нас печаль
о годе, дне, о миге, что утрачен.
1987
х х х
Неумолимо старше становлюсь.
За мною жизнь: две трети, половина?
Кусаю – и вот-вот до сердцевины,
до смысла этой жизни догрызусь.
Уже понятно многое и видно.
И нет в судьбе оценок: минус, плюс…
И счастье бьётся струйкой нитевидной,
едва заметной, но живой, как пульс.
Нет для него причин – ни объективных,
ни субъективных – нет и не ищу.
Но поступаю просто, примитивно:
лелею, поливаю и ращу.
И, может быть, как знать! – с годами
вырастет дерево. С плодами.
20 января 1988
х х х
Перед лицом страдания, болезни
и смерти жизнь становится иной:
по-новому желанной и родной,
в простом – бесценной и в земном – небесной.
Сквозь щёлку ужасает глубиной,
в снах надвигается скалой отвесной.
И шутке, даже самой неуместной,
смеюсь: она мне кажется смешной.
Перед лицом страдания и смерти
имеют смысл лишь Правда и Любовь.
Пока живое – не мешать бы сердцу,
не громоздить рогаток и силков.
И не удерживать, как обруч в серсо,
но отпустить – лететь до облаков.
1988
х х х
Но то, что в нас божественного есть,
когда ж на наших лицах отразится?
Так редки – лики, чуть почаще – лица,
а вот личин натянутых не счесть.
4 февраля 1989
х х х
Начались февральские метели
раньше срока – нынче всё не в срок,
всё некстати, не на самом деле,
наизнанку, на голову с ног.
Пережить и вытерпеть потери
кто-то смог, а кто-то и не смог.
Вот у ног пугающий порог:
сорок лет чрез полторы недели.
Десять лет – нет лучше юбилея.
Вот был праздник! В сердце, на столе,
в доме, на заснеженном дворе –
первый день в метельном феврале -
мой, под зыбким знаком Водолея,
мой – пока живу я на земле.
21 января 1993
х х х
Злокозненная муза Мнемозина…
С. Королев
Воспоминаний пагубная власть,
служенье культу музы Мнемозины.
Чем крепче помнить, тем вернее пасть
в её глубины, бездны и низины,
теснины и трясины… Там, в плену,
прошедшего непобедимы путы.
О память! Муза с мускулами спрута.
А время – наказанье за вину
забвенья. А другие девять муз –
Эврато, Полигимния иль Клио –
в них неотступно и неторопливо
преследует нас вечности искус.
Так Хроносу хотелось, может быть,
от Хаоса хоть что-то сохранить.
13 февраля 1993
х х х
Как быстро жизнь моя бежит –
в том нарушение масштаба.
Спешит, мелькает, мельтешит.
А я помедленнее шла бы.
Чтоб по дороге созерцать
в неторопливом размышленье
Творца божественную стать
в растленном, временном творенье.
И в плавном беге облаков,
и в незаметной смене красок,
и в поле, полном колосков,
и в детстве, сказочней всех сказок –
понять, почувствовать, прозреть
слиянность вечности и духа,
и в унисон чуть слышно спеть
напев Творца – без нот, по слуху.
8 сентября 1994
х х х
Моё отечество бессмертно.
В отце и матери оно.
Моё отечество безмерно.
Оно на вырост мне дано.
Моё отечество бесценно.
Не заплатить его цены.
Мое отечество бесцельно.
Все цели для него тесны.
Моё отечество – не бездна,
но невесомо-бестелесно.
Моё отечество небесно.
Моё отечество словесно.
8 мая 1995
х х х
Как мысли чёрные к тебе придут…
А.С. Пушкин
Приходят мысли чёрные ко мне:
об истине, граничащей с обманом,
о мире, как чужбина, окаянном,
о собственной пред многими вине,
о памяти, как плаха, беспощадной,
о старостью грозящей седине,
о жизни, убывающей в цене,
о вечности, чужой и необъятной,
о поколеньях, живших прежде нас,
чья удивительная вереница
когда-нибудь должна остановиться…
Ох, мысли – про себя, не напоказ…
И могут ли задумчивой душе
помочь шампанское и Бомарше?
Август 1995
х х х
Все говорят: нет правды на земле.
А.С. Пушкин
Все говорят: нет правды на земле.
Да, на земле она недостижима.
Поскольку ложь на ней несокрушима –
во всякой букве, мере и числе.
Там только правда, где конец пути,
где Истина – конечна, неделима.
Но в мире плоти где ж конец найти,
и атом здесь – тоннель необозримый.
А всё, что порождает человек,
имеет столько смыслов и оттенков,
что так бы взял с размаху и отсек
всё лишнее, отчаявшись в оценках.
И только тот – единственный, один,
последний смысл, что Истиной зовётся,
никак, небесный, в руки не даётся
с младых ногтей до старческих седин.
12 декабря 1995
х х х
Размышлять о концах и началах,
о посевах, ростках и плодах -
в юном возрасте, в зрелых годах.
Много ль мудрости в многих печалях?
Знать, что радость придёт – и пройдёт,
и здоровое юное тело,
чтоб душа из него улетела,
всё равно отцветёт, опадёт.
И великую тайну сию
не понять до конца, не додумать.
Не дозваться, дознаться, додунуть,
лишь досниться до тех, кто в раю.
И готовясь предстать на Суде,
не уметь от греха уберечься.
Ясно видеть, как небезупречна:
и слова, и поступки не те…
И жестокая утром мигрень,
и нарушено пищеваренье…
Откровенье ли это, прозренье,
или просто – мозги набекрень?
31 мая 1996
х х х
Мне кот и пёс любой хороший –
не отвести руки и глаз.
И так, как я собак и кошек,
Господь, наверно, любит нас.
4 июля 1996
х х х
Жизнь опустела, как осенний сад –
ни птиц, ни бабочек, и листья все опали,
и урожай, что Бог послал, собрали,
и холода исподтишка грозят.
Но сад весенний снова оживился.
И этому никто не удивился.
14 июля 1996
х х х
Я усну с клубничинкой в зубах,
в пышный день июльского цветенья,
в августе ль, когда в плодах, в медах
царственно грядёт Преображенье.
Ласки детские цветов живых,
розовых пионов поцелуи
щёк моих коснутся восковых
с лепетом лилейным: аллилуиа.
Утренников первых неуют
да повременит, пока умру я,
чтоб могилку вырыли мою
прямо возле маминой, вручную.
А потом придёт Успеньев день,
и душа, уж тихо, не тоскуя,
отлетит навек под Божью сень,
в ту страну, неведомо какую.
4 апреля 1997
х х х
Российская действительность, увы,
менялась мало за тысячелетье.
Нужда и мор, война и лихолетья –
всего хлебнули выше головы.
Менялись государи, и народ,
пожалуй, тоже несколько менялся:
то с финнами, а то наоборот –
с татарами роднился и мешался.
И, кажется, всё больше убывал –
не численно, так совестью и духом.
И кто, бывало, с ним ни воевал –
и враг, и свой тиран, а то друг с другом.
Просторы необъятные Руси
Землёй обетованною не стали.
И Горний Град, и всё, о чём мечтали –
на дне давно. И где искать стези?
24 января 1999
х х х
Перед окном моим разъезд
почти просёлочной дороги,
и серый столб – дорожный крест.
Прощанья здесь скупы и строги.
И цвет пустынный и степной –
песчано-пыльный, и бурьяна
сплошные заросли стеной.
И скрип телеги слышен явно.
И слёзы, слёзы застят взор.
В них крепнет скорбь и каменеет.
Прощаний смертный приговор
в пыли дорожной пламенеет.
1 сентября 2001
х х х
Велика, Господи, милость Твоя на нас.
В.Мономах. «Поучение»
Мы все, кто призван к жизни – все и всяк –
имеем право на существованье,
свободу, уваженье и признанье –
дитя и взрослый, кошка и червяк.
«Я есмь» – и нет полнее основанья.
Достоинство дается нам затак,
вперёд всего, вперед заслуг, заранее,
чтоб в мир пришедший – выжил, не зачах.
Мы все равны: в любом – дыханье Божье,
и замысел, и воля, и рука.
И самое ничтожное – роскошно,
достойно слова прозы и стиха.
Все призванные – и червяк, и кошка,
и человек – божественны немножко.
1988
х х х
Паучок гнездится на былинке,
птичка вьёт на веточке гнездо.
Человек – могучий и великий,
у людей – совсем, совсем не то.
Но едва получше приглядишься –
видишь: ты, творения венец,
точно так же на земле ютишься,
как на зыбкой веточке птенец.
29 марта 1998
х х х
Пророк
Он сам – как шестикрылый серафим.
А мы, духовной жаждою томимы,
бредём, как по чужбине пилигримы,
удушливый её вдыхая дым.
Имеющие очи – да не зрим,
имеющие уши – да не внемлем.
И Горний рушим Иерусалим,
свою святую оскверняя землю.
Когда б его пророческий глагол
нам жёг сердца, их исполняя веры!
Тогда б меж нами кончился раскол,
раздор, разбой, кошмары и химеры.
И двести лет нам отпустили срока.
Но нет в своём отечестве пророка!
4 июня 1999
х х х
Повсюду жизнь. Какая б ни была,
она гнездится с яростным упорством.
Несовершенствам вопреки, уродствам
она глядит из каждого угла.
Не зная никакой высокой цели,
но лишь сиюминутную нужду,
она вдруг набирает высоту,
невиданную в здешней канители.
Но это редко, и не всякий глаз
такое разглядит. Гораздо чаще
всё неприглядно, низменно, смердяще.
Но это – жизнь. Она мудрее нас.
24 января 1998
х х х
Ночь приближается, пробил час,
я остался, а день угас.
Г. Аполлинер
Я угасну, а день останется –
свет восхода и свет заката,
Божий мир и все его таинства.
Только мне их уже не надо.
Всё и вся, навсегда любимое,
так родное, так нераздельное –
без меня…Неисповедимое,
совершит свой суд Провидение.
И в глазах уже не уместится,
и рука уже не удержит
ничего, ни малейшей мелочи
из того, что греет и тешит.
Но предсмертный мой, угасающий
взгляд затеплится напоследок
на привычных, всегда спасающих,
а теперь не спасших предметах.
Ночь приблизилась, день мой прожит.
Вечность встречу – в небе ли, в пропасти?
Приими меня, Ангел Божий!
Упокой мою душу, Господи!
21 августа 1991
х х х
Нам не оставил выбора Творец.
Вот сотворил – и тем обрёл на муки
на крестные. Но не наложишь руки –
так несказанно страшен нам конец.
От девственницы – до седой старухи –
метаться в муке, как в силке птенец.
Над молодостью – старости венец,
над созиданьем – скорбный нимб разрухи.
Как скоро всё проходит: цвет и плод.
Вдруг: зацветёт, созреет, упадёт…
А дни так долги, памятны и розны!
И так густы, и пряны, и полны,
и так мучительны. И сведены
на нет пугающей метаморфозой.
1988
х х х
Как много неожиданностей нам
готовит жизнь, и не подозреваем,
что для чего-то тайно созреваем,
открытые посевам и плодам,
что бег судьбы, неведом и незнаем.
к Эдемским приближается садам,
и, может, к сорока пяти годам
привычный ад покажется нам раем.
А как он называется - о нём,
настанет миг, узнаем и увидим
февральской ночью или майским днём,
когда Создатель, как ваятель Фидий,
всё отсечёт ненужное и лишнее
и в нас оставит горнее и вышнее.
3 января 1998
х х х
Смотрите, како опасно ходите.
На грани счастья и несчастья,
канатоходцем на струне,
меж «там» и «тут» на острие,
ходить опасно и качаться.
На рубеже добра и зла,
любви и лжи в водоразделе,
с душой нетленной в тленном теле
грехам и скорбям несть числа.
Век – полосою отчужденья,
двум станам враз принадлежа,
где неба и земли межа
и тайна жизни и рожденья.
Закон и случай пополам,
предел взаимоисключений,
шкала критических значений –
распятие на «тут» и «там».
6 декабря 1995
х х х
Не замечаем Божеской любви,
как некогда отцовской, материнской…
Не ведаем, какого стоит риска
неблагодарность за призыв - «живи».
Умом я понимаю: да, любовь…
Иначе б воцарился ад кромешный.
Но сердце прорастает в сад нездешний,
мечтая быть в ладу с самим собой.
Как заблужденье пагубно моё!
Когда бы не любил людей Спаситель,
зачем бы звал в небесную обитель,
зачем бы сотворил её?
И нас бы сотворил зачем?
Но сотворил – не побоялся риска.
Любви Его – отцовской, материнской,
вселенской, Божеской – достанет всем.
11 июня 1996
х х х
Расколот мир на взрослых и детей,
мужчин и женщин, стариков и юных.
Расколот на животных и людей,
худых и толстых, умных и неумных.
И разделён на лето и зиму,
на верх и низ, на небеса и землю.
И даже притерпевшись ко всему,
такой расклад с сомнением приемлю.
Во всём границу преодолевать –
таможни, патрули и загражденья.
И после о потерях горевать,
на полосе оставшись отчужденья.
Стоять на страже собственных границ,
чужую уважая суверенность.
Себя как государство сохранить,
и не предать, и не нарушить верность.
И знать, что за кордоном свой закон,
иной язык, порядок и обычай.
Расколот мир, раздроблен, разделён.
И у раскола тысяча обличий.
Октябрь 2000
х х х
Так мне судьба протягивает руку,
кидает круг спасательный: лови!
И сердце открывает для любви,
и останавливает страх и скуку.
Так шлёт благословение: живи!
Так двигает – вперёд и вверх – по кругу.
И жизнь спиралевидно и упруго
своей упрямой держится канвы.
Судьба моя! Ты мне пропасть не дашь:
спасительным одаришь созерцаньем,
пробудишь не звучавшую струну,
в действительность перенесёшь мираж,
преобразишь в согласье – отрицанье…
И там, где тонут все – не утону.
23 апреля 1988
х х х
Пусть уязвима, пусть! Боль не страшит.
С ней справлюсь: есть оружие – терпенье.
Сквозь боль во мне вибрирует, дрожит
и чувство новизны, и удивленье.
Всё кажется: вот шаг, вот поворот –
и россыпь откровений заблистает.
И как старатель, горблюсь я - и вот
крупинка на ладони золотая.
Одна. Всё остальное – пыль, песок,
пустая, трудоёмкая порода.
А сил во мне всё меньше год от года.
Ещё, и снова, и ещё разок!
Что ж! Златоносной жилы не найду –
так философский камень обрету.
1988
х х х
Сквозь тернии – к звезда\м. Так к идеалу
бывает путь бесплоден и тернист.
Как в космосе узнать, где верх, где низ?
И до звезды достичь – надежды мало.
То, что с Земли манило и сияло –
всего лишь планетарный катаклизм,
чьи блики к нам мильоны лет неслись
сквозь вакуум вселенского провала.
И как прорваться в суть иных планет,
когда уютен нам земной режим?
Зачем стремиться к истинам чужим
и свято верить в подвиги ракет?
В подлунном мире совершенства нет,
коль звёздный идеал недостижим.
1985
х х х
У каждого свой чёрный человек.
У каждого свой Гефсиманский сад.
Вот: я молюсь, а кто со мною – спят.
У всякой жизни свой особый бег.
И только чаша общая для всех.
12 октября 1991
х х х
И будешь твёрд в удаче и в несчастье,
которым, в сущности, одна цена.
Р.Киплинг
Жизнь многогранна, как алмаз.
И каждое её явленье
своё имеет преломленье,
маня и интригуя нас.
И с ног сшибают впечатленья.
Но я, удара не боясь,
боль разменяю на приязнь,
на состраданье и смиренье.
Удач не жду, бед не бегу:
их существо равновелико.
И вряд ли помешать смогу
судьбы злокозненным интригам.
Но мерю день счастливым мигом
и крохи счастья берегу.
1986
х х х
Какою мерой мерите, такою
когда-нибудь отмерится и вам.
И ежели шагал по головам,
что ж сетуешь на ужасы разбоя?
Обязанности ценят по правам,
по средствам – цель. Когда-нибудь с тобою
поступят так, как поступал ты сам
с другими. И не менее, не более.
И да воздастся каждому своё!
По вере и по тщанию её.
Кто вправе над другим судьёю стать?
Сначала – Богу Божие воздать
и кесарево – кесарю. Но легче
сие, чем человеку – человечье.
28 мая 1988
х х х
Всё меньше именин и дней рожденья,
всё меньше остаётся отмечать.
И каждый новый год – предупрежденье,
что все мечты придётся отмечтать.
И время, как шагреневая кожа,
сжимается, и мчится всё быстрей.
И каждая минута - всё дороже,
и каждое мгновенье – всё ценней –
казалось бы. Но нет – на самом деле
возможно ли всерьёз осознавать,
что без тебя, как без конечной цели,
всё так же будет мир существовать,
что как пришёл – откуда – неизвестно,
так и уйдёшь – неведомо куда…
И время расточается извечно,
как будто неизбывная мечта.
Январь 2000
х х х
Но смерть войдет нечаянно, украдкой,
и уведёт кого-то в свой чертог.
И жизнь покажется обидно краткой:
вдруг прошумев, дождём ушла в песок.
И навсегда останется загадкой:
кому, зачем, какой отпущен срок.
И нежный рот Ваш – жёсткой, скорбной складкой,
и взгляд печален, сумрачен и строг.
И чья-то завтра смерть неотвратима,
а Вы – в ответе, Вам – всех тяжелей.
Мне эта мысль, как боль, невыносима,
я Вашу боль прибавила б к своей,
и пусть – больна, и смерть крадёт людей:
болезнь – пройдёт, а жизнь – неугасима.
1987
ГОРОД И ХРАМ
Вот дома, соразмерные мне,
утонувшие в осени сада.
Что такое в них вечно и свято,
и прекрасно, и снится во сне?
И сейчас поворот, и пора б
быть здесь церкви – не слева, так справа.
Не ошиблась я, вот он, корабль
никуда не плывущего храма.
Всё в нём просто: видать, небогат
был приход на Солдатской слободке.
В нём молитву давно не творят.
А сломать – были руки коротки.
Но с лесов – им не первый уж год –
слышен стук, и свежа штукатурка.
Неужели корабль поплывёт?
Плавать посуху – трудная штука.
Ну да ладно, здесь улица – храм
умиленья, любви, послушанья.
И рябины, его прихожанки,
жарко молятся по дворам.
21-23 сентября 1989
х х х
Накрапывало. Я одна как перст.
Тропинки нить в необозримом поле.
И неотвязный стих, что счастья нет
(откуда он?), но есть покой и воля.
Пустыню одолела я, и вот
награда: храм времён царя Бориса.
Широкий, в шлемах, с папертью в обход,
и звонница девицей сторонится.
Сюда возили Пушкиных-детей:
кресты в оградках, вот – могилка брата.
Дождь. Вечерело. Заперли музей.
Покой и воля. Больше-то не надо.
30 января 1993
х х х
Т. Мухиной
Здесь улица была. Дворы тянулись в ряд
и пролегала мостовая.
По ней, друг друга узнавая,
ходили горожане. Пять веков назад.
А улица-то шла вот так – наискосок,
спускалась к валу и воротам.
Ах, это ясно, как по нотам:
плетень, настил из брёвен, пешеход, возок.
Курные избы и строенье на дворе.
Простой на огороде овощ.
Торговля в лавке. Бог на помощь.
И часят в колокол в монастыре.
Здесь улица была, дома… Теперь пустырь,
двора Гостиного задворки.
В земле – былых времён осколки.
И древность дремлет до поры, как богатырь.
5 августа 1994
х х х
На улице, где жизнь моя прошла,
бурьяном поросли былые клумбы.
Где нежная акация цвела,
давно асфальт, растрескавшийся грубо.
Деревьев поредела череда.
В глазах домов, не знающих ремонта,
застывшая привычная беда.
И всё-то ветхо, бедно, старомодно.
Бездомные собаки. Прежде тут
у нас их никогда и не водилось.
Они меня боятся и не ждут
ни подаянья, ни иную милость.
И в бывшей «керосинке» на углу
не продают ни керосин, ни свечи.
И дом наш пуст, и среди дня во мглу,
во тьму, во мрак уходит, в сон мой вещий.
3 сентября 1994
х х х
Ещё до первой мировой
и бурь семнадцатого года
провинциальный город мой –
вот он каков! Щемящей нотой
спустя сто лет звучат во мне
его пейзажи, зданья, моды,
пролетка, барышня в окне,
и образ на Златых воротах,
и бдительный городовой,
и гимназисты-мизантропы,
и блеск булыжной мостовой,
парфюм и ткани из Европы,
экзотика вещей и цен,
и трогательный кич рекламы,
и выраженье на лице
какой-нибудь прекрасной дамы,
и шоколад, и карамель,
и фото, снятые так четко,
как Виктор Владиславич Иодко
снимал, и мало кто теперь,
беседка на Большом бульваре,
и фонари на тротуаре…
Ах, дивный сон!.. Пора проснуться,
вздохнуть – и с грустью улыбнуться.
18 августа 1996
х х х
Здесь начиналась улица Большая –
от древних белокаменных ворот.
И фонари, фасады освещая,
зовут, и манят, и ведут вперёд.
Вот будка и почтовая контора,
Гостиный двор, трактир и нумера,
и люд снуёт, и слышно разговоры,
и стук колёс, и крики со двора.
Гимназия, театр, синематограф,
и чудный терем Думы городской.
А там, в окне, талантливый фотограф
снимает фото пары молодой.
И на Иван Сергеича Шмелёва
чиновник канцелярии похож.
И змей воздушный, розово-лиловый,
у мальчика в матроске так хорош!
И мелодичный гул ударов редких
зовёт к вечерне в древний монастырь.
И на бульваре светится беседка,
а сквозь листву – простор, и даль, и ширь.
18 августа 1996
х х х
Чуть ступишь вглубь от улицы Большой –
и вот уже закляземские дали,
окраинные церкви заблистали,
и отдыхаешь глазом и душой.
И нищий странник лоб перекрестит,
под дубом посидит, возьмёт котомку,
и побредёт, должно быть, к Божью дому –
святые мощи навестит.
18 августа 1996
х х х
Может быть, вот здесь играл оркестр –
духовой, военный, вечерами.
Звуки наполняли всё окрест.
Кавалеры, наклоняясь к даме,
не спеша гуляли вдоль аллей.
Сад благоухал цветущей липой.
И трубач, всепризнанный Орфей,
сыпал всё руладами и сыпал.
Гимназисты в форменках внакид
наслаждались волей и покоем.
А весна погожая стоит,
вечер тёплый, и не мучит зноем.
Вот с супругой Градский Голова,
вот ещё купеческие лица.
Галстуки, погоны, кружева…
Господа, извольте веселиться!
7 августа 1993
х х х
В пространстве – там, где время рассекли,
такие открываются глубины!
…Здесь дом стоял, потом его руины,
теперь – клочок заброшенной земли.
На семь шагов – бурьян да комья глины.
И нет следа от дома, что снесли,
и нет следа от вишен, что цвели
вокруг, где ныне дикая долина.
Бог весть, какое множество колен
сменилось среди сих снесённых стен,
какие страсти, слёзы и сомненья.
И нет следа! Исчезли – как река,
что некогда питала берега
недолговечной радостью цветенья.
1988
х х х
Здесь как в Коломенском: лицом к реке
сижу на кромке берега, а ниже
река (её не видно), вдалеке –
синь горизонта, ближе – избы, крыши.
Душа моя – на воле, налегке.
В корсете – плоть; дыша, смотря и слыша,
не помню о межпозвонковой грыже,
не помню и не говорю ни с кем.
В Коломенском – шатры, столпы, ворота –
на память об исчезнувшем дворце.
Река, простор – на память о Творце.
И здесь, вокруг больницы, тоже что-то
похожее: холм, церковь Константина,
река, простор – щемящая картина.
1987
х х х
Пейзаж в окошке всё грустней:
к зиме, и всё индустриальней.
Где был простор с громадой дальней,
там груда близится камней.
Взамен воздушных перспектив
пространства, неба и дороги
передний план закрыл убогий
и грубый стройки примитив.
Давно, ещё лет пять назад,
здесь невпопад забили сваи.
И пацанов окрестных стаи
в том котловане голосят.
Деревьев рыжие вихры
редеют: близко непогода.
И землю губит черторый.
И мир летит в тартарары.
И просыпаться неохота.
8 октября 1996
х х х
Прогулки потеряли прелесть.
Взамен зовущей новизны
везде одно: распад и бренность,
и тлен, и нищета казны.
Увечье улиц и уродство
домов, задворок, пустырей,
почти утраченное сходство
с тем, кто казался всех милей.
Земля, засыпанная сором –
к нему у всех привычен глаз.
Каким разбойником и вором
украден город наш у нас?
Он осажден временщиками,
он ими густо заселён.
Измена бродит между нами.
И значит, Город обречён?
14 июня 1998
х х х
И что тут сможет двадцать первый век,
когда двадцатый так накуролесил,
что сорок тысяч кирие елейзон
уж не отмолят, не отмоют грех.
Грех оскверненья Божья Дома – Града
и Храма, что в любом и каждом есть.
Уж не Господь давно созиждет здесь,
а всуе мучит землю стройбригада.
И потому всем неуютно тут –
не родина – всё будто бы чужбина.
Как будто Бог напрасно отдал Сына,
и все в небесный лик Его плюют.
Но чудо, будь! И наш Ерусалим,
задуманный когда-то мудрым князем,
по-княжески полюбим и украсим
и хаосу и злу не отдадим.
27 апреля 1997
х х х
Зачем такая жалость и любовь
к разваливающемуся забору,
к воротам, к палисаднику, которых
давно уж нет, и уж не будет вновь,
к смородинам, исчезнувшим бесследно,
к изогнутым вишнёвым деревцам,
к ромашкам, прораставшим там и сям,
к багровым мальвам, грубым и победным,
к нагроможденью золотых шаров,
естественных, как поросль полевая
(их, помнится, мы даже поливали).
И лучших в мире не было дворов.
Он снится мне – как детство незабвенный
и в благодарном сердце – неизменный.
1987
Разлив
Вода плескалась у мостков:
в мостки ступени превратились.
Разлив небес и облаков
и талых вод – в российском стиле.
Я шла – и городской мой глаз
всё сомневался – снег, вода ли?
В дрожании воздушных масс
полоски серебра блистали.
И у ступеней, где вода
уж не такой казалась синей,
бельё полощут, с краю встав,
к воде склоняясь и к корзине.
Огромный луг водой объят,
как будто в век двунадесятый.
Лишь в двух местах приметил взгляд
пригорков спинки, сероваты.
Двойные вертикали древ.
И, лилией средь вод, далёко,
храм Покрова уходит в дрейф
и будит внутреннее око.
1985-1988
х х х
Губернский город отжил век.
Он превращён в анахронизм.
Смотрю из-под прикрытых век
на тусклые оконца изб.
Невольно замедляю ход.
Здесь неуместна суета.
У покосившихся ворот,
видать, почтенные лета.
И шумный транспорт городской
здесь инородец и чужак.
И струйка дыма над трубой,
и стая псов, и в ней – вожак.
Чугун ступенек в землю врос.
Ржав водосток, щербат забор.
И на заборе – приговор:
«Здесь продаётся дом на снос».
1977-1983
х х х
Смеркалось. Зимний день так скуден.
И тучи снежные сгустились
и к горизонту опустились.
И вьюжит, да ещё как крутит.
И улица, каких уж мало
в пейзаже города осталось,
гостеприимно расступалась
и горизонты открывала.
Дома с фасадом в три окошка,
и крыша на четыре ската,
и сад в сугробах, и ограда,
и под деревьями дорожка.
И деловитая собака
облает вдруг из-за забора.
Ну что ж, ей в этом нет укора:
она не дремлет, работяга.
Совсем стемнело. Звёзды пляшут.
И туч движенье беспокойно.
И лишь один фонарь какой-то
лучиной тлеет, а не страшно.
17 декабря 1995
х х х
Княгинин монастырь
1
Вот они стоят вокруг меня –
в княжеских, в святительских одеждах.
Голову ненадолго склоня,
всё смотрю наверх, на них – с надеждой.
В косяке алтарного окна
Преподобный – на него надеюсь.
От греха подняться, ото сна,
от земли, горе – мне б так хотелось.
Выше, выше, к сводам, к небесам,
там, где свет и радость, свет и радость,
вечность и покой, любовь и святость,
где Господь и Вседержитель Сам.
14 марта 1993
2
Рукавов широкие раструбы.
с белых риз – орарь – концы вразлёт:
двигаясь с изяществом сугубым,
чашу с Жертвой юноша несёт.
Он её вознёс над головою –
там, в высокой конхе алтаря.
Всё стараюсь рассмотреть его я,
к горним силам мысленно горя.
Арки, изгибаясь и сужаясь,
ввысь уходят, за границы стен.
Таинство, незримо совершаясь,
раздвигает зримого предел.
Выше всех житейских попечений,
на последней сердца глубине –
этих красок тонкое свеченье,
в небе – не на каменной стене.
15 апреля 1993
3
Что это? музыка органа?
Басы низки и псалмодичны,
альты мягки и мелодичны
и выразительно сопрано.
Напев живой и полнозвучный,
как будто движимый мехами –
воздушный, гулкий и могучий.
Орган…Откуда же он в храме?
В дверях остановилась: клирос!
И в унисон ему - священник.
Но звук вознёсся к сводам, вырос,
и вот – органа ощущенье.
18 июля 1994
4
Ещё почти не рассветало,
и месяц матово мерцал.
Сегодня я так рано встала,
как будто кто меня позвал.
В одежды белые одетый,
был город умиротворён.
И храм, совсем не освещён,
сверкал внутри, как самоцветы.
Со стен, и арок, и пилонов
лились лазорь и голубец.
И своды, сверх земных законов,
в небесный строились венец.
И плоть молчала человеча.
И трепет рос в душе и страх.
Вот чаша поднята в руках,
и близко трапеза и встреча.
И лик Божественно-Софийный
над Евхаристией сиял.
Господь сошёл, любвеобильный,
и душу на руки приял.
16 декабря 1995
х х х
В Благовещенской церкви
Рано. Зябко. Высоки ступени.
В церкви малолюдно и темно.
Ставлю свечку, как заведено.
Преклоняю пред мощьми колени.
Непривычно тут – не то, что бедно –
не хватает фрески на стене.
Весь народ столпился в глубине:
в малом храме – ранняя обедня.
Необычны тоже образа:
слишком будто ярки одеянья,
очень уж распахнуты глаза.
Есть своё и в этом обаянье.
Череда к гробницам золотым:
поклониться муромским святым.
28 января 1993
х х х
Муром
1
Клейкие чешуйки под ногой:
каждый листик свежераспустился.
В городе старинном над рекой
я брожу, и дух во мне смутился.
Храмы в блеске звёздно-синих глав,
красоты немыслимо узорной.
И шатры, и башни на углах
монастырских стен, таких просторных.
И почти над самою водой
церковка, а там ещё другая.
Рыбаки здесь жили слободой
и сушили мрежи, отдыхая.
И чуть на отшибе, на холме,
крепость замерла насторожённо.
У дороги сяду, на скамье,
и гляжу, гляжу заворожённо.
Вот кусочки площади, а там
уцелел пригорок и лужайка.
Поброжу по древним по местам.
Что же их так мало-то, ах, жалко.
2
Овраг такой глубокий, точно ров
и вместе вал от древних укреплений.
И от земли – вибрации, как зов
десятков преждеживших поколений.
Здесь всё – не старше Грозного царя.
От ранних лет ничто не уцелело.
Но так же поднимается заря,
и тот же брег, и русский дух – всё цело.
И церкви сохранились кое-где,
из камня – вместо прежних, деревянных.
И замысел – как будто по мечте,
по воле Божьей сложен, не по плану.
Быть может, белокаменный собор
здесь тоже был, как в Володимер-граде.
И кремль, и за стенами княжий двор,
всегда готовый к бою и к осаде.
И улицы как будто русла рек;
обители, сроднившиеся с кручей.
Да, времени ужасен мерный бег.
Но Мурома бессмертен дух могучий.
3
Разбился образ. Краской на доске
искусно писан кремль, и храм, и терем.
Иконописный город на Оке!
Твой ясный лик расколот и растерян.
Когда б собрать осколки и сложить,
и разглядеть рисунок полустёртый!
Но контур рассыпается, дрожит,
и тает грань между живым и мёртвым.
Вот позолотой маковки горят,
и своды – точно крыл высоких взмахи.
Но трещина, как молнии разряд –
пронзает, и крушит – как меч на плахе.
И на престоле восседает князь,
святой и благоверный чудотворец.
И перед этим образом молясь,
благословен был предок-богомолец.
А мне благословенья где искать?
Расколота душа, как образ града.
Но вечно в берега волне плескать.
И всё ещё наладится, ведь правда?
4
От Кремля на горе Воеводской
раскрывается град, как рука.
И согласно с течением Окским
веер улиц изогнут слегка.
- Прихотливее линий ладони,
так, как на душу Бог положил,
как нездешний ландшафт на иконе,
как прообраз небесных вершин.
5
Какой высокий храм! А до него
ещё на холм взбираться, если снизу.
Он на террасе встал береговой
как на дозоре, врос, укоренился.
А вот ещё один – так невысок,
как будто не взаправду, а в насмешку.
Под неказистой кровлей поясок –
скорее два – струятся вперебежку.
А некогда венчал его шатёр,
по-царски гордый и победоносный.
А говорят, построен он с тех пор,
как шёл в Казань Иван Васильич Грозный.
А там за ним выглядывает шпиль
ещё какой-то церкви с колокольней.
Куда ни глянь – всё проступает быль.
И на душе отрадней и привольней.
6
Такой узорный – будто соткан.
А строил-то Богдан Цветной,
большой купец Московской сотни,
в сторонке Муромской родной.
Чтоб было вдовам и сиротам
где приютиться от невзгод,
задумал монастырь – и вот он:
шатры, и кельи у ворот,
и тонких главок пятисвещник.
В соборе – чинно, белизна.
На клиросе – заместо певчих
сестрица юная одна.
В приделе гроб с мощьми положен.
И монастырь опять живой.
И храмоздателя, быть может,
здесь помянут заупокой.
7
Улицы, которых нет,
огороды и подворья.
Впереди – в окошке свет –
церковь клецкая на взгорье.
Влажный ветреный рассвет.
День, наполненный трудами.
Мир преданий и примет.
Гроб с мощьми в соборном храме.
Два подряд монастыря,
изукрашенных богато.
Скачут три богатыря,
нет, четыре, изращаты.
И глядят, как на Торгу,
что раскинулся широко,
на траве ли, на снегу,
жизнь кипит во славу Бога.
8
Вот горка с крепостью на ней,
что веет силой богатырской.
И у ограды монастырской
лужайка. Чтоб пасти коней?
Присесть бы, спину прислоня
к ограде, солнышком пригретой.
Тепло стены – из детства это:
мой дом держал и грел меня.
И лечь бы, и закрыть глаза,
травы прохладу ощущая –
как будто я здесь не чужая,
и можно то, чего нельзя.
И ждать, что кто-нибудь придёт,
и позовёт, и засмеётся…
И ничего не остаётся,
как сесть на лавку у ворот.
9
На улице, на набережной, дом –
чудесный дом, с классическим фасадом,
с фронтоном, с полуциркульным окном,
с карнизом или даже с колоннадой.
Ворота; в глубине как будто двор,
из-за забора – вишни куст цветущий.
Но ветхость дома – как немой укор
и тем, кто в нём, и мне, мимоидущей.
И будет очень горько покидать
жильцам его родимые пенаты.
И будут долго-долго вспоминать
и двор, и куст, и милый лик фасада.
Август 1993
х х х
Меленки
Улицы, размытые дождём.
На пригорке – площадь городская
с памятником – гипсовым вождём.
Прежде был собор – а где, не знаю.
Чувствуется нравов простота,
и в названье – ласковое что-то.
Не спешит никто и никуда.
И почти что сельская природа.
Старое добротное жильё –
ворота, наличники, крылечко.
Слышит ухо будто бы моё
шум лесов, идущий издалеча.
На базаре – муромских сортов
помидоры. Пристань. На приколе
лодки спят. Обилие садов.
Колокольня, кладбище и поле.
14 августа 1993
х х х
О тяга городских пейзажей!
Архитектоника холмов,
рощи и заросли домов
и улицы, как вернисажи.
Взгляд лодкою – квартала вдоль
в разливах вешних тротуаров.
И всплеск, звенящий в закомарах,
проникновенен, как пароль.
О, щедрость городских пейзажей!
Краски, и графика, и ритм.
Архитектурный афоризм,
века, ветра в себя вобравший.
Глазные впадины эпох,
предутренние сны провидца.
Столиц феномен и провинций
загадочен и прост, как вздох.
Собранье городских пейзажей.
Под небом мастерской – музей.
Зевс, Гильгамеш и Моисей
Пинакотек и Эрмитажей.
В вуалях – изваянья лип,
живых Венер и Аполлонов.
И Незнакомки гордый лик
под каждой проступает кроной.
О, жажда городских пейзажей!
Ландшафт без зодчих сер и сир.
Не город-монстр, а город-мир
пусть Землю эту опояшет.
1985
х х х
Как разрушенью противостоять?
Стихия хаоса, как конь Троянский,
умеет внутрь пробраться и разъять,
расстроить, помрачить рассудок ясный.
И то, что безусловным было злом,
покажется условием для блага.
И мой любимый дом пошёл на слом,
и всяк теперь безумец и бродяга –
из тех, кто мнимой ветхости его
не мог и не умел сопротивляться.
И хаос начал в нас распространяться
по мере энтропии мировой.
13 июля 1996
х х х
Когда за ним захлопнулись Врата
и херувим, нахмурясь, встал на страже,
Адам побрёл неведомо куда,
и грех его был тяжелей поклажи.
И перед ним лежал угрюмый край –
чужая, безымянная пустыня.
Потерянный, но незабытый рай
тревожит человечество доныне.
Он выбрал место и построил дом –
из козьих шкур, из веток и жердей.
И стал он добывать свой хлеб трудом,
и Ева родила ему детей.
И старший, Каин, сеял и пахал,
а младший, Авель, пас в степи овец.
И кровью брата Каин запятнал
тот образ Божий, что предал отец.
Оставил Каин дом, отца и мать.
И радости Господь его лишил.
И Каинова страшная печать
поверх греха Адамова лежит.
Томимый страхом, сын его, Енох,
селение свое огородил.
Казалось, что людей оставил Бог,
что против мира человек – один.
Так город стал наследием греха.
Но грех искуплен, и прощён Адам.
Ковчег спасён, открылись берега.
И город – мир, ковчег спасенья – храм.
Декабрь 1992
х х х
Ещё почти не сознаём бедой
и гибелью, когда ломая-строя,
природу – окружающей средою,
и город – городской зовём средой.
И вот он – странный, тесный и пустой,
в раздоре с древней, вечной красотою.
Оазисов всё меньше под пятой,
под натиском пустыни и разбоя.
Ещё полвека, может быть, назад
отвсюду взору открывался град,
его пленительная панорама,
пространства своевольнейшая ткань,
где улицы и зданья – зернь и скань.
Цены не знаем ей и рвём упрямо.
1988
х х х
Тропа стремительно стекала вниз,
в естественный фиал амфитеатра.
И путь, что вёл вперёд, привёл обратно.
Был круглый холм – стал клиновидный мыс.
Пространство искривлялось многократно,
поскольку город царственно холмист.
Какой изограф знаменил так знатно?
Какой философ вымечтал, как мысль?
Вот то, что было слева – стало справа.
Какая прихотливая забава!
Какая радостная новизна!
Вот улица, идущая по кромке.
Дома – с резьбою, трогательно-кротки.
И прошлые волнуют времена.
1988
х х х
Вернее глаза – камера-обскура.
И веруя в непогрешимость линз,
прилежный мастер наносил на лист
правдивый контур будущей гравюры.
И холм, нерукотворный пьедестал,
и город, выразительней скульптуры,
шатров и храмов тонкие фигуры
рукой любовной мастер начертал.
И плоскость не насилует пространства,
и кущи сосен – милое убранство,
и в небесах – осенний караван.
И образ – так, казалось, фантастичен,
нет, не придуман, не преувеличен,
и тем любезней сердцу горожан.
1988
х х х
Въезжали в город в древности не так,
не сразу, не прямой дорогой сходу.
Вверх, вдоль холма на север вёл зигзаг,
и к югу чуть развёрнуты ворота.
И в княжий замок путь был не прямой:
вдоль вала, с поворотом перед башней.
Наверно, это было очень важным
во времена средневековых войн.
О том теперь почти никто не знает.
Былых дорог уж не напоминает
ни карта, ни преданье, ни натура.
Забыли всё в последнее столетье,
как под гипнозом, раны не заметя.
Но к счастью, есть старинная гравюра.
1988
х х х
Паломничество
1
Церковь, кладбище и пруд,
тихий дождик моросящий.
Всё тут ладится в уют
деревенский, настоящий –
в продолжение души
православной, птицы певчей.
И желтеет поле ржи,
и синеет лес далече.
Два пригорка, посередь –
позабытая дорога.
Здесь бы жить и умереть
ради Господа и Бога.
2
Присяду у чаши пруда
под сенью высоких берёз.
Туда ли посмотришь, сюда –
и за сердце так и берёт.
На всем благодать и покой.
Да жаль только - храм разорён –
широкий, просторный такой,
с затейливой формой окон.
Над тихой и чистой водой
круглящийся край берегов
с каёмкой из ряски седой.
И тянет нагнуться с мостков.
Сквозь заросли кровля видна,
с чердачным окошком на ней.
Людей не видать. Тишина.
Со мною березы одне.
И будто на страже села
два спящих холма, как врата.
Меж них, избоченясь, легла
дорога – не знаю куда.
3
Монахи в рясах и скуфейках,
крестьяне, страннический люд,
бывало, всё идут, идут
к святым источникам фивейским.
Когда-то Сергий Преподобный
их отворил из-под земли.
И вот забили, потекли
ключей целебные потоки.
По круче, меж камней струится
вода прозрачная, журча.
Многоголосый шум ручья –
ему вовек не прекратиться.
Земли божественные слёзы
смывают и болезнь, и грех.
Моли Христа о мне, о всех,
отче наш Сергий богоносный.
4
Скит Святого Параклита
Красно-рыжий глянцевый петух
у амбара, на навозной куче.
Вместо стен высоких – Святой Дух.
Для скита и нет ограды лучшей.
Церковка напоминает Псков.
А внутри тепло и задушевно.
Нижний храм пока что не готов,
но врата резные – совершенство.
А вокруг просторы да поля,
Сергиева милая сторонка.
Всё святое здесь, молитвы для.
Вот и ангел – в образе котёнка.
5
Колокольня – выше нету на Руси.
Неширокий двор, и сумрак в церкви.
«Вся премудростию сотворил еси» –
начинает братия вечерню.
А когда уж был совсем построен скит,
вдруг под ним забил живой источник.
В глубине плита могильная лежит –
старец-схимонах, пример для прочих.
И темнеет сбоку узкий, тесный ход
в кельи для подвижников - «пещеры».
Нынешняя жизнь уже не приведёт
в эти кельи подвиг прежней веры.
Гефсиманский сад ещё здесь не расцвёл –
враз обитель не поднять святую.
Но неколебим Христовой веры ствол,
и вдоль стен, как дети к чаше – туи.
6
Церковь на краю села
Иоанна Богослова.
Не звонят колокола.
Нет и многого другого.
Ни престола, ни икон.
И четыре прихожанки.
Но высоко вознесён
восьмерик. Какие ж арки
необычные в углах!
И не окна, а люкарны.
И когда-то на стенах
были краски светозарны.
И сей роскоши под стать
тенор – оперный, волшебный,
предназначенный блистать.
И священник задушевный.
И такой размах и стиль,
чтобы ангельские крылья
здесь шумели и парили,
и Апостол сам кадил.
7
Не ослепляет блеском Лавры,
но спелой светится пшеницей –
холмы, поля, ключи да травы,
да скит, да пустынь вереницей,
да ели в ризах долгополых,
архистратиги сил древесных,
да церкви в запустелых сёлах –
удел Владычицы Небесной.
21-27 августа 1994
ОПТИЧЕСКИЙ ОБМАН
Чудесней чуда и блаженней благ
и роскоши роскошней – вдохновенье.
А Вы невольно подаёте знак
к внезапному его возникновенью.
Среди недоуменья, лжи и драк,
где боль и стыд – обычные трофеи,
вдруг отразишься в чьих-нибудь глазах
и не поверишь: голубая фея!
Не этот ли оптический обман
меня к глазам притягивает Вашим?
- Как бедуина, чтущего Коран,
мираж мечетей, медресе и башен,
и для него уже почти не важен
погубленный в пустыне караван.
1987
х х х
Нет, ждать не стану Вас – такое право
присвоить – самозванство и грабёж.
Когда мечтаешь просто так – забава,
совсем другое дело – если ждёшь.
А радость так нечаянна, когда Вы
придёте в день и час, когда не ждёшь.
И нежность, точно «ля» второй октавы,
звенит и душу заливает сплошь.
О неприкосновенная свобода!
Извечная мужская благодать.
И женское искусство ждя, не ждать,
и каждый миг случайного прихода
как праздник, как подарок, принимать
и грусть не выдать ни единой нотой.
1987
х х х
Ваш взгляд печален, сумрачен и строг,
как в день ненастный Цейское ущелье.
Там водопад, и брызг с дождем смешенье,
и человек там сир и одинок.
Слои, напластованья, отложенья
каких времён, событий и эпох
ищу? Ваш скорбен взгляд, но дай Вам Бог
не испытать ни скорби, ни лишений.
Бесчисленных трагических судеб
свидетель, соучастник и хранитель!
Вот надо мной угроза: отвратите ль?
Наверно, только очень захотев.
И снова в эту скорбную обитель
вхожу, халат и тапочки надев.
1987
х х х
Я знаю: Вы стояли у окна.
Я видела: Вы на меня смотрели.
Быть может, Вы в тот миг меня жалели,
что вот – ушла или что вот – больна.
Но в феврале естественны метели,
и я уйти когда-нибудь должна.
И кто о ком - в раздумьях – ночь без сна:
врач о больном, больная о враче ли?
Запечатлел нечаянный мой взгляд
изломанность и напряжённость позы,
и белый, как безмолвие, халат –
Ваш облик – трогательней «Lacrimosa»,
пронзающий – как боль с крестца до пят,
парящий надо всем – как стих над прозой.
1987
х х х
Как тяжело прощаться: уходить,
когда постыдно хочется остаться.
Не знаешь, как смотреть, что говорить,
а почва стала гнуться и шататься.
И неприлично взгляд так долго длить,
в котором не скрывать, как ждёшь прижаться,
и слишком, слишком много сообщить
в неженственном моём рукопожатье.
И после сделать резкий разворот,
и сразу прочь, и вслед не обернуться.
Чтобы чуть-чуть хоть этим обмануться.
И думать вспять, а двигаться вперёд.
И чувствовать, что дальше жить невмочь.
И дальше жить, и встречи строить мост.
1987
х х х
Я – это Вы. Я воплощаюсь в Вас:
изящно двигаюсь, нечасто улыбаюсь,
корректна, ни над кем не издеваюсь
и тотчас исчезаю, появясь.
Спокойна, до обид не опускаюсь,
и от восторгов не пускаюсь в пляс,
всем нравлюсь и никем не увлекаюсь.
Я – это Вы. Я воплощаюсь в Вас.
Печальное искусство компромисса,
полутонов, пиано и туше.
Свобода примирять и примириться.
Гармония в поступках и в душе.
Вам просто повезло таким родиться.
А мне, увы, такой не стать уже.
1987
х х х
Не кофе – любовный напиток,
наверно, я пью по утрам,
волшебное зелье из трав,
какой-то колдуньей добытых.
И вот надо мною витает
кудесницы этой волшба.
И жизнь моя – только мольба
о Вас, только вздох и мечтанье.
И в явном безумстве таком
ни Вы - и ни я не виновны.
Ведь утром я пью с молоком
не кофе – напиток любовный.
1978
х х х
Как к лицу тебе гусарский ментик,
тонконогий конь, косящий глазом,
сабель блеск стальной и стяг со Спасом,
и великолепный флирт со смертью.
Как к лицу тебе доска и кисти,
ремешок на волосах волнистых,
бремя слёз, восторга и неистовств,
и тяжёлый труд – не для корысти.
Так тебя в моих глазах возвысить
может обстоятельство любое.
Как к лицу тебе родство такое:
дед-гусар и дед-иконописец.
1979
х х х
Едва-едва удерживаюсь, чтобы
не тосковать, не плакать, не пропасть.
Был жёлтый клен и белые сугробы
и Вы – и пальцы клали мне на пясть,
считая пульс, наверно, слишком дробный.
И Вашей жизни маленькая часть
была моей. Взять больше – значит красть.
Но мне довольно. Эта часть огромна.
И некую дистанцию храним,
друг в друге уважая суверена.
Исключено, чтоб с тем или другим
случилось рабство – верность иль измена.
От рабства ум, удержится, наверно.
Но сердце – что, с безумным, делать с ним?
1987
х х х
Ей двадцать девять…А по виду меньше.
Так, чуть за двадцать: слишком тонок стан,
в глазах открытость, в голове туман,
и полудетский, странный взгляд на вещи.
С ней шутишь – получается обман,
всерьёз – она страдает и трепещет.
и плачет, и стихи напишет вам.
и не дай Бог, ещё чего похлеще.
И я, наверно, в возрасте таком
её напоминала, может статься.
Ну как мужчине взрослому связаться
с таким почти нездешним существом?
К ней страшно даже просто прикасаться.
Нет, от таких подальше – и бегом.
1987
х х х
Я в ужасе: чтоб до седых волос
дожить, вкусивши горький плод познанья –
и не понять, что принимать всерьёз
нельзя мужских ни слов, ни обещаний.
Нельзя душе трудиться на износ:
паденье-взлёт, богатство-обнищанье.
Иначе в ней Сирин и Алконост
и Феникс – все умрут от отощанья.
Да что! Неприхотливый голубок
уступки, дружелюбия, терпенья
не выдержит режима взлёт-паденье –
замрёт, больной нахохленный комок.
Душа летит, как радостная стая,
к другой душе, беды не замечая.
1987
х х х
Какая грусть в лице твоём.
М. Цветаева
Зачем в лице у Вас такая грусть
и затаённая - на что – обида?
От Вашего измученного вида
мне тоже мука. Я за Вас боюсь.
Как будто это Ваша жизнь разбита,
а не моя. Но над судьбой смеюсь.
И пусть моя поломана орбита –
я на круги своя ещё вернусь.
1987
х х х
Вас нет – и всё равно вы здесь –
неосязаемо, незримо:
дыханьем, взглядом, словом, ритмом
шагов, прикосновеньем – весь.
Вы здесь – сие неоспоримо.
Иль органы всех чувств, что есть,
меня обманывают днесь.
Но белый Ваш халат – как схима,
барьер, китайская стена,
предел, его же не прейдеши…
Всё застит эта белизна…
Не уходите столь поспешно!
Уйдёте – это неизбежно.
А я останусь здесь, больна.
1987
х х х
Окно притягивает: в нём пейзаж.
Но городской, но с длинной перспективой.
Вид сверху: третий всё-таки этаж.
Вот стройка, дальше - рёбра жилмассива,
вот нечто, уцелевшее строптиво:
«приём посуды» и сарай (гараж ?).
И бывший сад, классически красивый.
Окно притягивает: в нём коллаж.
А небо интригует: в нём коктейль
из облаков, сиреневых, и синих,
и розовых. Мгновенный майский ливень
их взбил. Но что мне виды – эти, те ль?
Глаз голоден: в окне, где город пьёт
коктейль небесный, Вас недостаёт.
1987
х х х
Ни повода, ни слова, ни поступка –
Вы безупречны. Все упрёки - мне:
что говорю и действую бездумно,
и что собой владею не вполне,
а если думаю, то неотступно
о чём–нибудь таком, что лучше не
задумываться…О! Вы неподкупны
и беспристрастны, стало быть, извне.
И мне, конечно, чудится и мнится,
что Вы меланхоличны и грустны,
что Вам, как мне, цветные снятся сны,
а ежели не снятся, то не спится,
что чувство незаслуженной вины
на нерв души болезненно ложится.
1987
х х х
Проходит все, пройдет и это.
Соломон
Всё в мире состоит из вещества,
а вещество конкретно и дискретно.
Во всём есть рубежи, которых два:
начало и конец. Всем, всем – секретно!
И то, в чём не предвидится конца.
я знаю, что пройдёт, и очень скоро.
Конец есть у тернового позора,
и есть он у лаврового венца.
Вот так: проходит всё, пройдет и это.
Жизнь – цепь приобретений и утрат.
Душа, рванувшись к Вам, вздохнёт сто крат,
замрёт, и друг для друга канем в лету.
Материя конечна, но душа
не хочет знать конца и рубежа.
1987
х х х
Быть может, нам уж встреч не суждено:
судьба на счастье слишком скуповата.
А счастье было близко – вот оно! –
нечаянно, свободно и крылато.
Едва коснулось трепетным крылом,
обманчивой доступностью играя,
дразня разнеживающим теплом –
чуть-чуть, совсем немножко, сбоку, с краю…
Но это не меняет ничего –
ни истинность, ни мнимость, ни утрату.
Так капельки довольно дождевой,
чтоб слышались громовые раскаты.
1987
х х х
Переводчик переводит мой сонет:
он глядит глазами иностранца.
Я гляжу и вижу: вот пришёл брюнет,
в коем всё и вся – сплошная грация.
Он желает уяснить буквальный смысл,
множество оттенков различая.
Уясняю: вот, откуда ни возмись,
в сердце радость пополам с печалью.
А глаза его смешинками искрят,
где-то скрыта пара фейерверков.
Что слова! Они лукавят и таят.
Смысл – меж слов, меж строк. Уж это верно.
2 января 1993
х х х
Сказать ещё?
М. Цветаева
Вдруг вспыхивают огоньки –
мгновенны, необыкновенны,
молниеносны, как зверьки,
как змейки – тайны, сокровенны.
Как электрический разряд,
как блица магниевый сполох,
падучей звездочки осколок –
смеясь, глаза у вас искрят.
Сказать ещё? – Стальной клинок,
на солнце схваченный из ножен.
Сказать ещё? Но невозможен,
боюсь, наш станет диалог.
31 января 1993
х х х
Ей все подряд мужчины говорят:
О, Вы очаровательная женщина!
И в васильковый погружаясь взгляд,
ждут от неё не временного – вечного.
А васильки так радостно горят,
и радость их – кому она обещана?
А мир вокруг меняется так бешено,
что и внутри – смешенье и разлад.
Ах, эти руки с тоненькими пальцами,
и взмах ресниц, и ямки у ключиц…
И если этой встречи не случись,
они так и остались бы скитальцами –
мужчина с поседевшими висками
и женщина с глазами васильками.
3 сентября 1995
х х х
Не спится. Ночь. Начало октября.
Гроза и гром, и окон дребезжанье.
И если кто-то скажет, уезжая –
«люблю, целую» – знай: всё это зря.
И дни нагромождаются в недели.
И осень обретает глубину.
Под дробь дождя ужели не усну?
Едва ли – и под музыку метели.
2 октября 1994
х х х
Но треугольник – жёсткая фигура.
В житейской геометрии она,
как никакая, распространена:
на ней возводят чувств архитектуру.
А третий лишний, пятым колесом
зовущийся по всем законам быта?
И дважды два – четыре по Эвклиду?
И Ньютонов закон, зрим и весом?
А по Эйнштейну всё совсем иначе:
пространство искривляется, едва
прибавишь скорость, даже дважды два -
отнюдь не однозначная задача.
Но мрак небес и тайна вещества –
ничто в сравненье с сердцем человека.
Божественная – в дьявольском – прореха –
оно в иных мирах, чем дважды два.
Законы чувств и логика страстей,
души архитектоника и духа
безмерный космос – с инструментом туго
для измеренья этаких статей.
И треугольник, жёсткая фигура,
умеет быть пластичным, как дуга.
И золотым сеченьем, вне греха,
созиждется любви архитектура.
2001
х х х
Не под часами, не у фонтана,
не на вокзале, не на квартире –
ты мне свиданье назначил странно:
в будущем веке, во сне, в эфире,
в космосе звёздном, в иных вселенных,
в тонких мирах, параллельно спящих,
в воспоминаньях детства нетленных,
в моих стихах, купиной горящих…
30 августа 2001
х х х
Но небо в средней полосе
безоблачным бывает редко.
То к снегу склонно, то к грозе,
то к тучам, и задует резко.
И даже в самый ясный день
вдруг налетят обрывки ваты.
И в синь, в лазоревую сень
вползают перистые гряды.
Или затянет пеленой,
то перламутровой, то серой.
А то зарядит дождь стеной.
И всё же в небо смотрят с верой,
что вот разгонит облака,
туман, и мглу, и злые тучи.
А я не в небесах пока,
и ты прости мой нрав колючий.
10 сентября 2001
х х х
В гондоле, на водной дорожке
канала с дворцом отражённым
как будто мы плавали тоже
на празднике меж приглашённых.
Затейливый граф Шереметев
из рода персидского шаха
с портрета глядел, не заметив,
что гости не те уж, однако.
Но графское гостеприимство
простёрлось на нас, недостойных…
Мальки суетились неистово,
а кроны древес векоствольных
в свои принимали объятья,
как будто мы тоже – растенья.
И ты подарил мне на счастье
аллею из солнечной тени.
2001
х х х
В перламутровый грот моего одиночества
ты вошёл незаметно и своды разрушил,
и жемчужины вынул, раскрыв, из ракушек,
и застыл и задумался: жаль, что ли, зодчества?
Но разрушен мой грот, и не выстроить заново:
нет ни раковин, ни перламутра, ни жемчуга –
всё в руинах, осталась лишь статуя – женщина.
Прикоснулся – она ожила: что ж тут странного?
Мрамор статуи добыт, быть может, в Карраре,
белопенный, как снег под полозьями санок,
на которых съезжались на праздники в замок
веселиться у графа на святочном карнавале.
И глаза засияли под маскою мраморной,
голубые прожилки забились горячею влагой,
и бушующий вихрь – от восторга до траура –
подхватил и унёс на простор, где нельзя одинакой.
2001
х х х
Мой караван отстал и заблудился.
В пустыне ночью не найдешь пути.
Беззвездный мрак надвинулся, сгустился.
Куда теперь – не ведаю – идти.
Успев собрать сухого саксаула,
погонщики столпились у костра.
Легли верблюды, стоя дремлют мулы.
Что ж, будем дожидаться до утра.
Мой караван, отставший безнадёжно –
нет, на корабль ему уж не успеть.
Что должно, стану делать, что возможно:
сумею – жить, а нет – так умереть.
А тут ещё задул восточный ветер.
Не до утра дождёшься – до беды…
Случилось, что никто и не заметил,
как с факелом из тьмы ворвался ты –
на скакуне арабском тонконогом,
ко лбу и к сердцу руку приложил.
И вывел караван из тьмы глубокой,
как вестник света – ангел Уриил.
Мой караван с товаром драгоценным –
кафимский жемчуг и китайский шёлк –
благодаря тебе остался целым,
и не погиб, и вовремя пришёл.
1999
х х х
Любовью, характером, молитвой, делом
будь мне другом.
Amore, more, ore, re –
своей любовью будь мне другом,
своим характером согрей,
молитвой очерти, как кругом.
И делом защити от слёз,
и по-мужски будь твёрд и точен.
Amore…Но без дружбы, врозь,
нет ничего – ни днём, ни ночью.
И, пусть родившись в феврале,
тем стану для тебя, чем хочешь:
amore, more, ore, re,
стихом и прозой – днём и ночью.
1999
х х х
Вопреки, а не благодаря,
отрицая, а не соглашаясь,
зная, что напрасно всё и зря,
и не веря ни в единый шанс,
алгеброй прощаний и разлук,
физикою нервных передряг –
так мы обнимаем друга друг
и обнимем вновь друг друга так.
Господи! Ты не оставишь нас!
Ангельским крылом от синих глаз
слёзы отведешь, и скорбь, и грязь.
1999
х х х
Верно, мы друг друга знали
и давно-давно любили –
в детстве ли, в аллеях сна ли –
но потом нас разлучили.
А когда нашли друг друга
в лабиринтах жизни взрослой,
вновь настигла нас разлука –
всадник мстительный и грозный.
Преградил копьём дорогу,
вынимает меч из ножен.
Подобру и поздорову
не уйдёшь, и вызов брошен.
Ни копья у нас, ни шпаги,
ни коня, чтоб вдаль умчаться.
И закон, что на бумаге,
не поможет защищаться.
Нет нам доли в этом мире –
на дорогах, ни в селеньях –
только в небесах, в эфире,
в неразведанных вселенных.
Что ж, раскрыть осталось крылья –
вот крыло твоё струится
цвета непорочной лилии –
и взлететь, и раствориться.
1999
х х х
Между нами – ничего,
только время, расстоянье,
да безумства состоянье –
ни с того и ни с сего.
Между нами – никого,
кроме любящего Бога
да всевидящего ока,
кроме ангелов Его.
Между нами никакой
чёрной кошки, серой мышки,
вредной блошки, мрачной мысли –
нет и не было такой.
Всё же что-нибудь да есть
между мною и тобою,
что не спрячу за строкою
и не сможешь не прочесть.
1999
х х х
Господь нас любит и даёт
нам лодку, и весло, и парус,
а то и целый пароход,
чтоб плавалось нам и купалось
как можно лучше и вольней.
Чтоб никому не тяготиться
Его любовью, и коней
даёт, чтоб степью насладиться.
И нас не тянет за рукав,
и не звонит по телефону,
и не стесняет нас никак,
и не ревнует нас к закону.
И отпускает нас на все
четыре стороны, молиться
не заставляя, и совсем
Он потерять нас не боится.
Любви Господней широта
всё покрывает: боль и слёзы.
И терпеливо ждёт, когда
к Его Распятию вернёмся.
Поверь, я тоже научусь
с улыбкой, радостно прощаться,
чтоб, не задумавшись ничуть,
тебе хотелось возвращаться.
2000
х х х
Осенний день – как бы дрожанье губ:
то искривятся и готовы к плачу,
то прыгнут вверх, улыбку обознача.
Но день осенний на улыбки скуп.
Всё смотрит, не поплакаться кому б,
как человек, не верящий в удачу,
как потерявший пару однолюб,
в котором жар сердечный не растрачен.
И парк все призрачнее и прозрачней,
отчётливее контуры ветвей,
времён и сроков, истин и вещей;
задумчивее – что не значит: мрачный.
Обрывки мыслей в облаках тревожны.
В дрожанье губ и плач, и смех возможны.
2000
х х х
У меня на балконе сверчок
петь повадился каждую ночь.
Всё стрекочет, стрекочет – о чём?
И добраться до сути невмочь.
Перестанет, и снова начнёт
бесконечную песню любви.
И смычком в исступлении рвёт
серебристые струны свои.
1999
х х х
Сквозь оскорбительную седину
просвечивает молодость моя,
которой я растратить не успела.
Пожалуй, время вспять не поверну,
и не уеду в дальние края,
и своего не изменю удела.
Но сердце – сердце жгучее, как тайна,
и прожитого груз не тяготит,
и занимать не стану безрассудства.
И жизнь ещё не кажется окраиной,
и в центр её упал метеорит,
и раскалённым вихрем дни несутся.
2000
х х х
О Лисе Маленькому Принцу
напоминал вечерний час,
в который солнышко, лучась,
в пшеницу спелую садится.
А Лис о друге вспоминал,
его головке золотистой,
как только путь его тернистый
чрез это поле пролегал.
И сердце помнит час урочный
и бьётся чаще и сильней.
И пусть промчится много дней -
у сердца есть хронометр точный.
И нет ни горя, ни обид,
а лишь любовь и благодарность.
Пусть впереди разлука, старость –
чуть тронешь сердце – зазвенит.
1999
х х х
Я с тебя бы не сводила глаз,
от тебя не отнимала рук.
Никаких не говорила фраз,
вся бы в зренье обратилась, в слух.
Ты мне сказку расскажи о том,
что не может сбыться никогда.
И посадим рядышком кота
с пышным восхитительным хвостом.
Будет нас баюкать серый кот,
согревать, и нежить, и ласкать.
И не станет когти выпускать.
Всё про нас он знает наперёд.
Знает и не скажет – промолчит,
чуткий мой, заботливый зверёк.
Если уж ничем он не помог,
то ничем уж и не огорчит.
Буду молча на тебя смотреть,
обнимать под пение кота.
Знает Бог, что будет и когда.
А покуда счастье в том, что есть.
1999
х х х
Наша лодочка…Ей не разбиться о быт –
никакого презренного быта.
Если только с уключин весло не слетит,
да Земля не сорвётся с орбиты –
нашей лодочке хрупкой – ей плыть бы да плыть,
как скорлупке ореховой в луже.
Всякий может ногой на неё наступить,
а вода замерзает от стужи.
Оловянный солдатик с прижатым ружьём,
из бумажной фольги балерина –
как они, мы с тобою на лодке вдвоём,
и несёт нас, и кружит стремнина.
Как друг друга от гибели нам уберечь,
не пропасть среди водоворота?
Балерину с солдатиком бросило в печь,
и винить в этом трудно кого-то.
Нашей лодочке в гавань, где быт и уют –
не доплыть, не достать, не добраться.
Нет, не трудности быта её разобьют.
Да поможет ей Бог продержаться.
2000
ВЕРУЮ
Когда в свою сухую ниву
Я семя истины приял,
Оно взошло – и торопливо
Я жатву первую собрал.
Вл. Соловьев
Настанет день – платочек повяжу,
сосредоточусь и пойду ко всенощной.
Не потому, что стану жалкой, немощной,
но вдруг пойму: Ему принадлежу.
Не разглядела девочкой и женщиной –
на склоне лет уж точно разгляжу.
И каждый день с его заботой мелочной –
из остающихся – как мёд вкушу.
Души моей закончится работа.
Закономерный видится итог:
мы обретём друг друга – я и Бог.
И свяжутся разорванные годы.
И к жизни вечной приготовлюсь внутренне.
Платочек повяжу. Пойду к заутрене.
14 августа 1988
х х х
Обживаю этот вечный дом.
Вот: вошла, смотрю по сторонам.
Всё мое – со мной, и всё вверх дном,
нет цены чему-то, что-то – хлам.
Всматриваюсь пристально в окно:
что там открывается окрест?
Отворилась дверь: за ней темно.
Вот закрытая: за нею - свет.
Кто меня научит понимать
смысл мельчайших выступов и ниш?
Необъятность смело обнимать?
И не гнать кормящуюся мышь?
Этот дом мучительно знаком.
Может быть, уже я в нём жила?
Не случайно ль ключ совпал с замком?
Не к себе ли я домой пришла?
21 ноября 1988
х х х
Смотрю – без вызова в глазах,
стою – в предчувствии поклона –
в вечернем храме у пилона,
избыв неверие и страх.
Ещё не знаменю креста –
рука вот-вот ко лбу взметнётся.
Ещё молчат мои уста,
но сердце по молитве бьётся.
Уже перехожу порог,
уже свет истины забрезжил.
Мой дух уже иной – не прежний,
и не цена – усталость ног.
И в откровении предстал
мне сокровенный смысл обряда.
Господь, не Ты ль меня избрал?
И это – так, и это – свято.
25 ноября 1988
х х х
К душам праведным в белых рубашках
день настанет – свою приведу.
Приидем, припадем ко Христу.
Станем завтрашними из вчерашних.
И помолимся Господу днесь:
отврати от греха и сомненья,
научи, как безропотно снесть
страх и тернии, брань и каменья.
И молитву, что тысячу лет
нашим пращурам жить помогала,
принимаю, как утренний свет.
Потому что нашла, что искала.
Нет, ещё не сошла благодать.
А чудес не ищу искушенья.
Пред грядущее утро Крещенья
приведи меня, Боже, предстать.
26 декабря 1988
х х х
Кто откроет – к тому войду и буду вечерять с ним.
Садись со мною вечерять, Иисус,
не думай о распятии пока.
Ты – весть, идущая в уста из уст.
Вот хлеб, вот чаша, вот моя рука.
Ты постучал – я отворила дверь.
Вошёл. С Тобою – Истина и Свет.
Уйдёшь – и всё равно оставишь след
небесный, борющий земную твердь.
Чем больше открывается дверей –
тем Ты всемилостивей и щедрей.
11 ноября 1989
х х х
Но Ты их сам нашёл, Христос.
Ты знал: они несовершенны.
От одного – прямой донос,
в другом – трусливая измена,
а третий недоверчив так,
что проверяет пальцем раны.
Тебя, воскресшего, никак
не узнают, богоизбранны.
А если даже узнают,
и веруют, и принимают –
от малой веры устают:
что ж – необъятность обнимают.
18 марта 1989
х х х
Да молчит всякая плоть человеча
и да стоит со страхом и трепетом.
Не где-то, не когда-то, для кого-то –
но здесь, сейчас, для нас и для меня
Христос пришёл с любовью и свободой,
и умер, и воскрес через три дня.
Не миф далёкий – близкая реальность.
Как трудно и как страшно верить мне
в божественного тела матерьяльность,
преложенную в хлебе и вине.
Создатель мира, всё в себя вместивший,
податель жизни, сущий прежде век –
живой Господь – и Бог, и человек.
И я пред Ним всё трепетней, всё тише.
Сошлись земля и Небо во Христе,
как в горизонте: вот Он, всем открытый.
И я теряюсь в этой широте,
и стынут на губах молитвы.
23 марта 1989
х х х
Октябрь
В иные дни духовный мрак,
что отделяет нас от Бога,
прозрачней и светлей немного,
и ум вольней, и зорче – зрак.
И мимолётной мишуры
великолепье полиняло,
поблекло, ссохлось и опало.
И обнажилось, что внутри.
Под мнимой роскошью одежд –
нагая жизнь. Она роскошней!
В ней проступает образ Божий,
как мысль без слова – строчек меж.
Владыко неба и земли!
В ненастье, в скорби и обиде –
чтоб нам уверовать, не видя –
миг озарения пошли.
20 октября 1989
х х х
Не пецытеся убо наутрие.
Душа – многозаботливая Марфа.
Печётся обо всём, о чём не надо.
А завтрашние мука и отрада
сегодняшних забот не стоят, право.
Настанет утро – и поймём, какая,
когда и как довлеет дневи злоба.
А ночь в тоске бессонного озноба
бесплодна, как смоковница сухая.
Не суетой возьмётся Царство Божие.
Греха не одолеешь суетою.
Ты указал нам правило простое:
сесть, как Мария, к Твоему изножию.
Ты, о душе бездомной попечитель,
Ты веси всё – и тяготы, и нужды.
И вся сия прости ей, потому что
где Марфа – там Мариина обитель.
29 октября 1989
х х х
За всех, во тьме ходящих внешней,
кому ж молиться, как не нам?
Всем, всем воздастся неизбежно,
по вере всем и по делам.
Душа предстанет перед Богом,
а тело возвратится в персть.
О многих, Господи, о многом
мне б умалить Тебя успеть.
Душе, душе моя, что спиши?
Конец смущает и страшит,
и за грехи, что с болью вижу,
предсмертной мукой сокрушит.
Нет, не пасут – ни дом, ни вещи,
ни люди, эти и не те.
Всё ж обо мне, зажегши свечи,
молитесь, братья во Христе.
16 января 1991
х х х
Не раскрыт мой секрет тобою…
Г. Аполлинер
Духовной жаждою томим….
А.С. Пушкин
Но храмоздатель мыслил, как Создатель.
Не так, как мы – совсем, совсем не так.
Не так, как архитектор и ваятель.
Но как Творец, вдохнувший душу в прах.
И вряд ли думал: кстати иль некстати ль
пространства необузданный размах –
и воля обуздать его – в столбах,
в стенах и сводах дружеских объятий.
Он ведал нам неведомый секрет,
и был причастен таинству наитий,
и близок к Богу так, что ближе нет,
и жаждою духовною томим,
свободен был – почти как небожитель.
И рукотворный храм – как Божий мир.
14 апреля 1988
х х х
Нас обступают стены и столбы,
пружинят арки; паруса и своды
естественны, как чудеса природы,
изогнуты, как линии судьбы.
И алтари таинственны, как гроты,
и глубоки, и сумрачны. Из тьмы
души средневековой - светлой нотой
взлетает к Богу барабан главы.
Пространства созерцательная благость
разнеживает, если смотришь с хор.
Но беспокойство зреет и порыв:
то всадник молодой, Димитрий Агиос,
копьё сжимая, мчит во весь опор
и напрягает каменный массив.
14 апреля 1988
х х х
…какая глубина,
какая ясность и какая стройность!
А.С. Пушкин
О чём задумывался, строя храм,
бессмертный гений – безымянный зодчий?
Стоит собор, открытый всем ветрам,
мирам и временам: смотрите зорче!
Вот: вечен, и бесхитростен, и прям –
как слово Божье и как слава отча.
И тайну, что доверена камням,
духовные да разумеют очи.
На зорьке, с первым утренним лучом,
в день Дмитриев и в год, судьбою данный,
о чём задумывался ты, о чём –
бессмертный гений – зодчий безымянный?
А летопись смиренна и проста:
«Князь дивну церковь каменну созда».
1988
х х х
Здесь с человеком пребывает Бог.
Христос на Тайной вечере печален.
Но радостные росписи столбов,
но синь и бирюза - необычайны!
А дисканты какие и альты!
Звени, мальчиший голос, звонче лейся!
Как хрупко это чудо красоты:
хор мальчиков, поющий Перголези.
О детство! Промелькнет косым лучом.
Вихры, веснушки, куртки кумачом –
и кланяются истово и взросло.
Отныне эти души навсегда
хранит – проникновенна и чиста –
молитва
«Stabat Mater dolorosa».
2 мая 1988
х х х
Всякое дыхание да хвалит Господа (Пс. 41)
I
Нет, ты не славословишь, царь Давид.
Псалтирь, и восьмиструнник твой, и гусли
исполнены не радости, но грусти.
И страждет плоть твоя, и дух скорбит.
Невзгод и бед тебе не тяжек груз ли,
вражды, непонимания, обид?
Река тоски, в своём скалистом русле
не умещаясь, пенится, кипит.
Все волны над тобой прошли, все воды.
Минули времена, вожди, народы.
И жизнь испытывалась на излом.
Живой – живёт, а ищущий – обрящет.
И отзывается во мне скорбящий,
тоскующий твой, страждущий псалом.
14 июня 1988
II
Тоскующий твой, страждущий псалом
кого теперь согреет и утешит?
И от греха кого теперь удержит,
и от предательства? Авессалом,
твой сын…Что ж, он, и ты, и всякий грешен,
хоть в чём-нибудь ознаменован злом.
А жизнь тугим затянута узлом –
непредсказуемым и неизбежным.
Несправедливы судьи, может статься.
А Божий суд – пред ним не оправдаться.
Вот: псалмопевец сам судьёй сидит.
«Да хвалит Бога всякое дыханье…»
Но не хвала - страданье эпохально.
Нет, ты не славословишь, царь Давид.
14 июня 1988
х х х
Сегодня я другая, чем вчера.
А завтра – уж сегодняшней не буду.
И неустанно удивляюсь чуду
преображенья – полдней в вечера,
дитя в отца, ученика в Иуду…
Весь этот мир подлунный есть гора
Фавор. А время каждую минуту –
сгорая – вновь родится из костра.
Меняется не суть – но ипостаси,
не смысл молитвы – лишь слова во фразе.
Нет, всё не так: себе наперекор,
как Бог, преображается природа.
Есть в дольнем мире горняя свобода.
И август всходит на гору Фавор.
19-20 августа 1988
х х х
Бузина цельный сад залила…
Как лик неопалимой купины
под белой нерушимою стеною –
мне вспыхнул алый пламень бузины,
воспетой поэтессою одною.
Она, быть может, так же вдоль стены
как я, брела – не летом, так весною.
А дом её и сад озарены,
объяты, как пожаром, бузиною.
А за стеной – смиренный монастырь,
таинственный – и вглубь, и ввысь, и вширь,
доселе – интригующий, зовущий.
Палаты – царские, а погреба –
глубокие, как русская судьба.
неопалима и вовеки суща.
1988
х х х
Подъём – но не крутой, а так, чуть в гору.
Хрустят цветные камешки в песке.
Ласкает день, закат ещё не скоро.
Шагаю в волнах света налегке.
Куда? А там, на взгорке, будто церковь,
простая, чуть белеет в купине.
Я не была там, и не снилось мне.
А всё всплывает в памяти-то цепкой.
Под кроной старец, с посохом, седой.
И на меня глядит будто с улыбкой.
Не знаю, кто он – может, пращур мой,
другой ли кто – приветный, ясноликий.
Покойно мне. Ничто не тяготит.
Ни горе, ни усталость, ни забота.
А только радость, тишина, свобода…
Вот это что: так в рай душа летит.
24 февраля 1993
х х х
Когда улыбается человек,
обрадованный светом и лаской дня,
в нём улыбается Святой Дух
и в ямочках плещется на его щеках.
Когда нахмуривается человек
в заботах расстроенного бытия,
в нём кается и стенает Адам:
зачем не поверил Господу своему.
Когда задумывается человек,
неизмеримую меряя глубину,
Бог снисходительно смотрит на него:
ну как сотворённый постигнет Творца.
Когда к концу подходит жизнь,
а промысел Божий не исполнился в ней,
- стало быть, напрасна жертва Христа?
или была она не для нас?
21 февраля 1989
х х х
Священники были в лиловом,
и каждый держал по свече.
И не было света иного,
чем свет их свечей и очей.
И не было скорби в молчанье –
прощенье, печаль и покой.
И ангелы, Бога встречая,
кругом обошли аналой.
Святыя нетленныя славы
вот-вот возгорится заря.
И близко, у глаз моих самых,
в сиреневых отсветах крылья
раскрылись, стремительно-плавны,
нечаянной лаской даря.
27 февраля 1989
х х х
Когда апостолы займут
места вкруг Божия престола,
и Ангел протрубит на Суд,
и встанем пред лице Христово,
и небо наземь упадет,
совьётся некой плащаницей –
но стены, и алтарь, и свод –
что с ними, с ними что случится?
И в человеке Божий дар –
что станет с ним по Воскресенье?
Страданье, труд, и хлад, и жар –
к чему они, как не к спасенью?
И в жизни вечной, вне греха,
надеюсь, верю: не исчезнет,
но вместе с нами в нас воскреснет
способность слова и стиха.
9 сентября 1989
х х х
Незаметно смерклось. День угас.
Небеса чернильного оттенка.
Нет, ещё метель не началась.
Будет ночью снежно и метельно.
Фонарями улица зажглась.
Всё-то липко, мутно, канительно.
В стороне, тропинкою отдельной,
я бреду, от мира затаясь.
Позади, за чашею оврага,
церковь – до неё рукой подать.
Утром, ясным утром – благодать.
А теперь – тревога, мгла и влага,
и Господь не подаёт мне блага,
и креста на храме не видать.
21-25 января 1993
х х х
До Рождества осталось сорок дней –
чтоб к этой встрече душу приготовить,
и что возможно – то исправить в ней,
а что нельзя – за то пенять на совесть.
Пусть сорок дней на хлебе посидит
и на воде, подумав на досуге,
какой собой являет дефицит,
когда достать старается до сути.
Но в этом и таится парадокс:
чем глубже от поверхности, чем дальше,
тем безразличней – запад ли, восток,
и юг ли, север – безразлично так же.
Там, в глубине, другой ориентир,
о жизни судят по другим законам,
ни денег, ни приличий, ни квартир,
и пот кровавый льют, молясь иконам.
Там счёт грехам окажется иной
и по-иному ценятся заслуги.
Что правотой считать, а что виной,
там лучше знают. Встречи и разлуки
там тоже обретают новый смысл.
На глубине, что, в общем, недоступна,
привычный наш критерий сник и скис.
И совесть хлеб свой солит солью крупной.
И Рождество нам эту глубину
опять разверзнет крохотной пещерой.
И вновь в неё со страхом загляну,
с любовью, и надеждою, и верой.
25 ноября 2001
х х х
Тропа, могильные ограды,
шумливый галочий привет,
и тленья запах сладковатый,
и колокольни силуэт.
И дождь осеннего разлива,
что полнит чашу бытия.
И в храме люди молчаливы,
и у порога – лития.
И Сам Господь, сияя ризой,
ступает к нам из алтаря.
И первый холод октября
в тепле молитвы растворился.
9 октября 1989
х х х
Страстной Четверг
Такой же день сиял в Ерусалиме,
когда Пилат вершил неправый суд,
и под балконом разъярённый люд
послушно проревел другое имя.
А Истину в её сиянье вечном
Пилату заслонял апрельский день.
Палило солнце, поглощая тень
и обнажая вора в каждом встречном.
Но этот не похож на проходимца:
и речи, и повадка мудреца.
А били – не отворотил лица.
Жаль, этому уж не освободиться.
Несчастный точно будет на Голгофе.
Вы, иудеи, кто вас разберёт.
А этот будто знает наперёд
и сам спешит навстречу катастрофе.
Жара как будто спала. Прокуратор
тяжёлыми шагами вышел в сад.
Не люди, нет, но боги суд вершат.
А это всё – комедия, театр.
16 апреля 1998
х х х
Мне – отмщение, Аз воздам.
Твоё отмщенье – в совести моей.
Её судом ты судишь, и караешь
её мечом. И торжествуешь в ней,
и если умирает – умираешь.
Нет, даже на распятии живёт:
вот, кажется, уж силы в ней иссякли –
вдруг вскинется, чуть слышно позовёт.
Ты – этот голос совести, не так ли?
И как в Марию Дух Святой вошёл,
зачав Христа, так каждая и каждый
плодов Его чудесных не лишён.
И совесть, может статься, самый важный.
«От слов своих осудишься, от слов
своих и оправдаешься». Не извне –
внутри души вершится бой со злом,
не в мире сем – в невидимой отчизне.
27 марта 1989
х х х
В АРХИВНОЙ ТИШИНЕ…
Перед обедом рисовал с бульвара.
В.А. Жуковский
Господа в высоких шляпах,
дамы с талией в корсете,
от садов вишнёвых запах.
Некто, едущий в карете.
У Дворянского собранья
ход замедлила карета.
Ах, их ждали тут заранее:
гостя, свиту и поэта.
У Наследника при этом
высочайшие заботы.
А поэт перед обедом
рисовал с бульвара что-то.
Карандаш водил летучий,
глядя на холмы и храмы:
вот, в скуфьях, собор над кручей,
силуэт какой-то дамы,
вот ещё – в резных узорах,
там – церковных главок свечки.
И в рисунках этих скорых
миг остановил навечно.
Может быть, сии пенаты,
только в день осенний, скушный,
посетил году в тридцатом
Александр Сергеич Пушкин.
3 июля 1999
х х х
По краешку срытого вала
пустырь с гаражами да хлам.
А в древности церковь стояла,
из плинфы стремительный храм.
Высокий, с изломами сводов,
с миндальным разрезом окон,
и строгий, и радостный – вот он!
А холм над рекой – как Сион.
И смотрится в быстрые воды
столичный ликующий град.
Промчатся недолгие годы –
и церковь, и слава сгорят.
И только от плинфы обломки
останутся в древней земле,
и вала не станет на кромке,
и град растворится во мгле…
21 октября 2000
х х х
О скоропись семнадцатого века!
Какая Ы, а В, а мягкий знак!
В монастыре – по описи – всё ветхо,
ещё чуть-чуть – и обратится в прах.
И подписи: отца архимандрита,
и казначея, и не помню чья.
О неизбывной скорби – деловито,
как о чужой, а всё-таки – своя…
Привычная архивная рутина:
все до единой буквы различить,
прочесть, переписать…И те руины
представить, пожалеть и полюбить.
27 июля 2001
х х х
Землемер уездный занемог.
И начальству рапортом доносит,
что работу, де, не кончит в срок,
что, де, освидетельствовать просит
лекаря, и матери послать
жалованье, что ему причтётся.
Молодой ещё, лет тридцать пять.
Обречённый, о живых печётся.
И явился лекарь полковой,
записал: «Горячкою простудной
одержим взаправду таковой».
И осенней ночью бесприютной
юрьевский уездный землемер,
встать не чая, волей Божьей помер.
Неприметной доблести пример…
Фонд такой-то, опись, дело номер…
7 августа 2001
х х х
Где разгуливали павлины,
там чеканит шаг ВЧК.
В монастырской церкви старинной
дверь закрыта – не снять замка.
Казначея и прочую братью
гонят в странноприимный дом.
Богу с красноармейской ратью
не ужиться в месте святом.
Казначею за все обидно:
нет такого декрета, нет,
чтоб монахов прогнать бесстыдно,
не про это совсем декрет.
Окрик, обыск, на дверь – печати,
архипастыря – под арест.
Передергивая плечами,
казначей подписал реестр.
Говорят – за народ, а сами
отбирают последний скарб.
И война, и нужда – тисками,
и на старости – без куска б?
Разберётся, Бог даст, начальство…
А письмо – у меня в руках.
Век прошёл и уже кончается…
Что-то сталось с тобой, монах?
15 августа 2001
х х х
При въезде в город – с левой стороны
должна встречать приезжего застава.
А государь нашёл заставы справа,
и не взыскал с виновного вины.
И слишком близко к городской черте,
и дом заставный – будкой деревянной,
и на плац-формах ружей нет, а те,
что есть – без сошек. Сплошь одни изъяны.
И на столбах заставных нет гербов
с двуглавыми имперскими орлами.
И нищета ползёт из всех углов.
И первобытный вид нарушен в храме.
И не пестрить бы краскою дома,
а будки красить краскою военной…
И далеко идущие весьма
губернский город ждали перемены.
Строительный назначен комитет.
И древний храм недолго оставался
с пристройками, которых нынче нет,
что жаль. А ларчик просто открывался.
И в этот ларчик довелось и мне
заглядывать, как в свой почтовый ящик,
исследуя в архивной тишине
высокий слог посланий Высочайших.
16 августа 2001
х х х
Весьма искусен в рисовальном деле
и перспективной регуле обучен.
И если снять с натуры акварели
в «Губернский атлас» – кто сумеет лучше?
Что ж, он согласен, труженик исправный.
И вот рисует «Вид с песков», как надо:
вдали холмы и в дымке город славный,
и пастораль вблизи, пастух и стадо.
А вот – присутствий протяжённый корпус
и два известных древностью собора:
один большой, и колокольни конус,
другой в обстройке, весь в резных узорах.
И несколько прекрасных акварелей
нарисовал, покуда было зренье.
Но вот глаза настолько ослабели,
что всё своё чертежное уменье
и все архитектурные предметы –
он, архитектор мой провинциальный –
проекты, планы, чертежи и сметы –
оставил. И в уезд уехал дальний.
Он выполнил высокую работу:
он приближал провинцию к столице.
По чертежам – губернский город – вот он!
и по его рисункам – состоится.
18 августа 2001
х х х
Очарованье дней минувших –
зачем оно, и в чём, и где? -
В вещах, уж никому не нужных,
в заглохших парков красоте,
в руинах княжеского дома,
в чертах давно истлевших лиц.
Ах, отчего ж всё так знакомо –
как образ, вставший со страниц?
Живой – в предметах и портретах,
в неуловимости своей.
Дворянский мир в его приметах.
История. Судьба. Музей.
1995
ЛАБИРИНТЫ СНА
Мне отец прислал ромашки,
жёлто-белые ромашки
вместе с веточкой сосны.
Как пришла домой, так сразу
их поставила я в вазу
на столе, что у стены,
под иконкою с багетом,
перед маминым портретом,
на столе, где хлеб и соль.
В белых венчиках желточки,
простодушные цветочки
расцвели дороги вдоль.
Вдоль дороги на могилу.
Я и прежде там ходила
много раз. И вот домой
принесла себе немножко
тех ромашек придорожных
вместе с хвоей и смолой.
17 июня 1994
х х х
Как много обещает май:
листочков первых сотворенье,
эфир, наполненный сиренью,
двор, вспоминаемый как рай,
девчачьи летние одёжки,
и складок клетчатых каскад,
и прыгалки дугой летят,
и быстрые мелькают ножки.
И радость в сердце всё полней,
поскольку в музыкальной школе
дарована сегодня воля –
пораньше на десяток дней.
Букетик утренних купавок –
успехам скромным в унисон –
учительнице поднесён.
Теперь о гаммах и октавах
забыть на месяц или два!
И четверти конец и года,
и долгожданная свобода
вот-вот войдёт в свои права.
18 мая 1996
х х х
Блуждаю в лабиринтах сна,
как некогда в ближайшем парке,
где барбарис и бузина,
аллей березовые арки,
бассейн с лягушками, зимой
катком служивший превосходно,
и гипсовых гигантов строй,
вдоль главного застывших входа.
Качели, домики, канат –
родная детская площадка,
аттракционы, чей-то сад,
с отметиной на лбу лошадка,
и вдруг – совсем как дверь в стене –
пруд с лебедем посередине.
И всё блуждаю в той стране,
как в лабиринтах сна, доныне.
11 ноября 2000
х х х
И клён взъерошенный…
А.Кушнер
Клён ты мой опавший…
С.Есенин
Укрывается тополь взъерошенный…
Н Заболоцкий
Скоро клён останется наг…
Моё
и тополя? Нас клонит к ним беда.
Однажды для меня в окне зелёный
клён шелестел, желтел и увядал.
И чтобы дать за что-то зацепиться,
протягивал изысканную пясть.
И мог со мною вместе прослезиться
и дружеской рукой махать-махать…
А тополя! Их крупные ладони
как распашонки детства моего.
Был в сумерки прикован, как к иконе,
к ним детский взгляд. Не стало тех икон.
Они болеют, их листочки сохнут.
Какая-то на них напала тля.
Уже никто в моих не пляшет окнах.
Исчезли вместе с детством тополя.
Как дружба с братом, кошки и котята.
И жизнь осознаётся как утрата.
1987
х х х
Там, на Петроградской стороне,
где дымит фабричная окраина,
видится, невиданная, мне
родина – негаданно-нечаянно.
Улица – скорее, слобода,
лужа у забора под берёзкою,
скрип калитки, мальчик-сирота.
Родина – забытая, отцовская.
И на снимке, выцветшем почти,
в фартуке до пят, с огромным чайником –
вот он, мой отец, лет десяти,
и лицо серьёзное, печальное.
И сестрёнка в платьице простом.
Видно, не избалованы ласкою.
И завод Путиловский потом…
Сторона, сторонка Петроградская.
8 августа 1995
х х х
Куда девались майские жуки?
А как они нас в детстве забавляли!
Мы коробки для них заготовляли
и нитки, а ловились – взмах руки! –
Дюймовочкины горе-женихи.
Теплело вдруг, и зелень утром – глядь! –
воздушным шариком уж заклубилась.
А в коробке живое что-то билось,
шуршало, и в кулак хотелось взять,
и, уж за что, не помню, привязать
и выпустить. И, напрягая нить,
жуки, жестикулируя, жужжали
гудящим басом, и оповещали,
что – май, и что какое счастье – жить,
и даже так - на ниточке - кружить.
4 мая 1997
х х х
Н.П. Кудряковой
Белый капор с пышным бантом
сшила девочке портниха.
В том наряде элегантном
жизнь текла тепло и тихо.
Старой улочкой уютной
шли к портнихе в день погожий.
В церкви, прежде многолюдной,
обувь делают, калоши.
Две румяные рябины
у крыльца стоят на страже.
Из окна большой гостиной
видно сад и склон овражий.
А в руках у старой дамы
из отреза, как из гипса,
платье лепится для мамы,
ткань, как музыка, струится.
Волшебство и чудодейство
застывают в швах и складках.
Капор, белый парус детства,
вспоминать легко и сладко.
25 января 2001
х х х
Утром стану ставить тесто,
печь затею пироги –
признак праздника и детства,
взрослым будням вопреки.
Тёплой кухни ароматы
и от мамы благодать –
лишь теперь, что значит – свято,
начинаю понимать.
Пирожок, ещё горячий,
как причастие, вкушу.
Радости моей ребячьей
поминание служу.
1 октября 1996
х х х
От первого тёплого слова
молчу, молчаливей немого.
От тёплого слова второго
болтать без умолку готова.
И третье теплом обдаёт.
И медленно таю, как лёд.
5 июня 1996
х х х
Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Как сельский книгочей – в избу-читальню,
как пионеры - в красный уголок,
так ухожу от мира в свой мирок
мечты и грёзы – так сказать, в мечтальню.
О как она светла, гостеприимна!
Прохладой веет майская сирень.
Там ждут меня с любовью – ночь ли, день.
Не нужен пропуск, и не спросят имя.
А если болен, то не замечаешь
ни боли, ни катящейся беды.
Как будто уж достиг той высоты,
где просто растворяешься и таешь.
А вот спроси-ка: «Ну, о чём мечтаешь?» -
я не сумею отрапортовать.
Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать –
но отчего ещё так расцветаешь?
13 апреля 1997
х х х
Текущая забота дня
нам, верно, как соломинка, даётся:
уцепишься, и вроде удаётся
бессмысленность отсрочить бытия.
Своих, чужих, больших и малых дел
спасительна завеса дымовая.
Как жизни смысл её осознавая,
довольны мы, что плотно прожит день.
А если бы прозрачно созерцать
пугающий бессмысленности призрак?
- Как ангелы в своих пареньях присных.
А вдруг мы тоже ангелы в сердцах?
29 апреля 1997
х х х
Вечерние таинственные тени
ложатся от окошка на стене
и движутся, и комнату и стены,
и вещи превращая в мир теней.
Скользят, как кинокадры в тёмном зале,
в волшебном полусвете фонаря:
вот медлят, вот неровно заплясали,
какой-то ритуал немой творя,
какое-то верша священнодейство,
понятное тому, кто посвящён
в религию, которой имя – детство,
в действительность, которой имя – сон.
12 февраля 1998
х х х
Запах мха и сосновой смолы.
Летний полдень, янтарно-зелёный.
Уходящие в небо стволы
и спиралеобразные кроны.
И, не помня вчерашнего зла
непогоды сырой, неприветной
безмятежно букашка ползла
по морщинистой коже древесной.
И в пушистый пружинящий мох
я ступила босою ногою.
От земли исходил холодок
вечной памяти и покоя.
22 июля 1995
х х х
Под окошком душистый табак
и сиреневый вьюн на веранде.
Перекличка дворовых собак –
мол, не очень-то доверяйте.
И кленовых краснеющих крон
багрянец, терракота и охра.
И к ручью низбегающий склон,
и певец петушиного хора.
И шагов моих мерный размах,
убаюканных мыслей теченье.
И как нимбы святых, на домах
от узора резного свеченье.
17 сентября 1994
х х х
В году так много долгих дней,
и в каждом дне минуты длятся,
и каждой ночью сны нам снятся,
и все храним в душе своей.
И вдруг всплывёт какой-то миг
с особым запахом и цветом,
давно минувшим детским летом
случившийся в ряду других.
И мысль, мелькнувшая тогда,
и чувство, сорванное с ветки,
заключены, как птицы в клетки,
в свои минуты и года.
Но вот исполнится Закон,
и Время, свёрнутое в свиток,
расправится – одно, как слиток,
вне всех концов, начал, времён.
22 апреля 1995
х х х
Этот дом на рисунке моём
был весенний, с оттаявшей крышей.
Я старалась успеть за лучом,
что соскальзывал ниже и ниже.
Он напротив окна моего,
а по возрасту мы одногодки.
Только век его вышел короткий,
и пришли, и сломали его.
И три дня экскаватор гудел,
над останками выгнув колено.
Как всё кажется в детстве нетленно!
И какой обретает удел…
Октябрь – 7 ноября 1989
х х х
Октябрьский день. Прорвавшаяся синь.
И ломкий лист под детскою ногой.
Тепло и нега, радость и покой…
Как детство, этот день неугасим.
Мне было восемь лет (сто лет назад!).
И звёздный купол надо мной сиял.
И целую Вселенную объял
мой неокрепший ум, нетвердый взгляд…
А после планетария наш класс
побегал в парке, где стоит собор
(его я не запомнила с тех пор:
Бог весть, как прихотлив бывает глаз!)
Художник рисовал осенний вид,
а мы вокруг толпились: что там, что?
И так приятно было снять пальто
и знать, что дождь, ни ветер не грозит.
А после, дома, в платьице одном
я дотемна играла во дворе…
Нежданный дар в дождливом октябре!
И сквозь всю жизнь любуюсь этим днём.
1985
х х х
Асе
Передний план – улыбки до ушей
у девочки, у дяди и у тёти.
Ещё, ещё улыбки, и уже
всех не вместить, вот уж и вы смеётесь.
У лиц совсем немного тел и шей –
их не видать в толпе, где много сотен.
В кружочках, в общем, белых – красный ротик.
Вот для шаров не жаль карандашей.
А в жестах рук – ребячье ликованье,
безудержный восторг. Душа чиста
художничья. А по углам листа
через «ура» даётся толкованье.
И эта радость мчится как лавина:
Непринуждённо, сильно и невинно.
1987
х х х
Вот теремок, вернее, теремки:
в тюльпане, в тучке, в дереве, и в шляпе,
и в сапоге, и в варежке – нет, я бы
так не смогла. А у крылец – зверьки:
лягушки, мышки… В облако по трапу
вплывают рыбки; бабочки, цветки
влетают… А из труб – нет, не дымки
колечками, а веточки и травы.
В процессе долго обсуждалось, в чём
быть может теремок, а в чём не может.
Сундук – и так как дом, горшок – был тоже.
А тучка подойдёт: дом-водоём.
А в цвете – любованье, настроенье,
и жизнь, и смысл, и кое в чём – прозренье.
1987
х х х
От камелька теплеет в доме,
окно узором расцветает.
И сердце - в сладостной истоме,
и дух рождественский витает.
И, может быть, случится встреча,
к какой душа давно готова.
И в доме зажигают свечи.
И тайна вечера святого,
благоуханье свежей хвои,
и тонкий аромат миндальный,
и платье бального покроя –
волнуют, точно берег дальний.
И ангел, призрачный, как счастье,
крылом нечаянно коснётся.
И будет праздник настоящий,
и время заново начнётся.
2001
х х х
Изысканный бродит жираф.
Н. Гумилёв
Какая сила в грации жирафа!
Для иноходца мал простор саванн.
А здесь – вольер, и сетка – слева, справа,
и мёртво, как несказанным словам.
На нём узор из шоколадных пятен.
И грустные, глубокие глаза.
Ни на кого он не похож, но ладен.
И сочетает то, чего нельзя.
Нет, здесь его усталость не измучит,
не бег вдогонку ветру утомит,
не засуха ценить еду научит,
не деревце с ладони напоит.
Он сам собой не может быть в неволе –
нелепый, но изысканный жираф.
Вот так и мы – на волка, на него ли
похожи, и не знаем – сон ли, явь…
1999
х х х
Нам говорили: доченька, сынок,
варили нам воскресное какао.
И детский мой, уютный мой мирок –
как талисман, хранит меня упрямо.
…И отправлялись в кукольный кружок,
в ДК, и это не было забавой.
И подданными кукольной державы
мы были года три – серьёзный срок.
А музыка – в ней много лет подряд
был мне источник муки и отрады.
Душевных сил и памяти затраты
её со стихотворчеством роднят.
И детских дней печали и утраты –
предчувствие сегодняшних утрат.
23 ноября 1996
х х х
Как я любила царственную ель! –
смолой благоухавшую и хвоей,
всем детским сердцем радовалась ей,
как чуду – забывая всё плохое.
А всё хорошее – всё было в ней.
И наступало сладкое, благое,
лелеемое, как ничто другое,
роскошество каникулярных дней.
Очарованье ёлочного царства
в том мире, где обида и мытарства,
мне было утешеньем и щитом
- недолгим, хрупким. Ах, да мне хватало!
А ёлка сохла, никла, опадала
и сиротою оставляла дом.
29 сентября 1988
х х х
Запоминаю взгляды и слова,
и коллекционирую поступки,
и ощущений хрупкие скорлупки
храню, и настроений кружева
кладу к плерёзам призрачных прозрений,
и блеклый флёр несбывшихся надежд,
и битое стекло мировоззрений –
всё берегу. Не я – так кто ж? и где ж?
А жизнь своим катится чередом,
накатывается, как снежный ком,
недолговечный, липкий и лохматый.
И вся моя коллекция к чертям
летит, как никуда не годный хлам.
И в память входит чёрный лик утраты.
Сентябрь 1988
х х х
Позолотила осень купола.
И золота, и платины с избытком.
И ходим сплошь по драгоценным слиткам,
что осень раскидала, намела.
И блеск, и все оттенки - высшей пробы
(что в этом мире выше солнца есть?)
Как пламенеет, полыхает весь
берёзово-кленовый храм природы.
И ели сокровенней алтарей,
и нависают своды галерей,
и купол всеобъемлет Пантократор.
И луч ласкает и святит алтарь,
и в ризнице есть жемчуг и янтарь.
И что всё это – дар или утрата?
17 октября 1988
х х х
От солнца, что сокрылось за горой,
осталась огнезрачная корона.
Морозный день окончился зарёй,
златой и светлой, как икона.
И понемногу стал темнеть эфир,
менялся цвет – в рябиновый и алый.
И наконец сиянье запылало
багрянцем царственных порфир.
И путь мой был прямой – на запад солнца,
на запад, на закат, на убыль дня.
Вечерний свет притягивал меня,
как первохристиан… Сомкнётся
вот-вот чернильно-синяя завеса
с зубчато-зыбким горизонтом леса.
17 февраля 1993
х х х
Оттаял снег и высох на ветру.
Асфальт многозначительно сереет.
И синий флаг небесный реет,
на древке дня воздетый поутру.
Но солнце, как зимой – почти не греет,
по крайней мере, на юру.
А в воздухе такое что-то зреет,
чему я вряд ли слово подберу.
Какое-то в природе межсезонье:
уж не зима, но всё ж и не весна.
Какое-то в природе беззаконье,
и что ни день – иное заоконье,
и грудь моя дыханию тесна,
и хочется открытого окна.
28 марта 1997
х х х
Точно руки балерин,
ветви выгнуты упруго.
Шорох жёлтых пелерин
моего коснулся уха.
Нет, не ива – я сама
ветви-руки изогнула,
плечи-крылья распахнула…
А внизу – поля, дома…
Как бесплотный, вольный дух
в выси я парю осенней…
Праздник дня почти потух.
Сумерки. Пора на землю.
1 октября 1995
х х х
Из неволи бытия,
плоти скованной замком,
улетит душа моя
сизокрылым голубком.
8 сентября 1995
х х х
Как у античного аканта
листва у золотых шаров –
двора отрада и ограда
со всех сторон, их всех углов.
Их златоглавая когорта,
моя охрана с детских пор –
доселе в памяти не стерта,
как вечный каменный узор.
3 августа 1995
х х х
Весна. Всё дольше длится день,
вечерний путь всё меньше в тягость.
Конечно – скользко, сырость, слякоть,
и лужи, налитые всклень.
Земли и грязи нагота
осенней скорбью не чревата.
Рулады рыжего кота –
бедняжку жаль – примета марта.
Ещё простор томится мглой,
ещё туманна перспектива.
А солнце, красное на диво,
как шар стеклянный, над горой.
И потеплело как-то враз.
Пора весны первоначальной!
А слух предчувствует и глаз
раскаты радости пасхальной.
17 марта 1993
х х х
Закат сегодня дымчатых тонов,
в сиреневых разводах перламутра.
Осенний колорит – уж он таков.
Какое-то назавтра будет утро?
А утра затуманившийся взор
улыбкой мимолетной озарился.
И на газонах иней серебрился.
И дымкой уплывал последний флёр.
16 октября 1996
х х х
. В ночь, когда в калейдоскопе звёзд
ярче всех созвездье Водолея,
снова, год от года не взрослея,
я рождаюсь в мир, дитя и гость.
1 февраля 1995
х х х
Ходили с мамой в госпиталь к отцу.
Стена тянулась длинно крепостная.
За низкой дверью лестница крутая.
А год неумолимо шёл к концу.
Печёных яблок – больше ничего
не разрешалось нашему больному.
И долго мёрзли, прежде чем до дому
нас довозил автобус кольцевой.
И рукавицы мне надев свои
поверх моих, за плечи обнимая,
чем я, наверно, больше мёрзла мама.
А снег скрипел под валенками, и
сияли ослепительной красой
дома, деревья в инее, сугробы.
И щёки обжигал мороз суровый.
И шли одни по улице ночной.
Потом, одни, встречали Новый год.
И ёлку берегли до возвращенья.
А в феврале, в день моего рожденья,
был папин вдвое радостней приход.
2 января 2001
х х х
Июльский дождик необидный.
И ничего, что обложной.
И солнышка нигде не видно
за синей тучею сплошной.
И с шумом падают на листья,
со звоном разбиваясь вдрызг
и рассыпая бисер брызг,
тяжёлых капель вереницы.
И после небеса светлеют,
приоткрывая горизонт.
И зелень пуще зеленеет,
и мокрый складываю зонт.
21 июля 1996
х х х
Детское предчувствие беды
посреди домашней теплоты
нет, увы, меня не обмануло.
Через годы и десятки лет
посреди больших и малых бед
к детству всё манило и тянуло.
Наш уютный дом – приметней всех,
двор – благословенный, как ковчег,
мир – как храм – незыблемый и прочный.
Но окно притягивало взор:
тополь на меня смотрел в упор,
вскидывая в ужасе листочки.
Вот позвали ужинать давно.
Но окно притягивало, но
тополя о чём-то всё шептали.
Что они сказать хотели мне,
для чего сигналили в окне
и о чём меня предупреждали?
27 сентября 1996
х х х
Сам по себе не страшен алкоголь:
страшатся абстинентного синдрома.
Похмелье – вот та подлинная боль,
которой знак – предсмертная истома.
А как мне быть, когда душа пьяна
от слов, от слёз, от солнца, снега, смеха,
когда любая мысль – пьяней вина,
а вслед – похмелье, неотступней эха?
30 января 1993
х х х
Там, на острове Таити,
верят в духов таитяне.
Таитяне, не таите
от меня своих преданий.
Духи предков, духи леса
и верховный дух Таити –
я поверю в их телесность
и во всё, во что хотите.
Чем же я Вас испугала?
Вот мой дар: вино из манго
и циновки для бунгало.
Я ведь тоже таитянка!
Как и вы – совсем такая.
И во всём на вас похожа.
Разве только не нагая,
разве только с белой кожей.
Я по вашей мерке сшита.
Те же боги надо мною
властны, так же беззащитна
перед смертью и любовью.
1979
ВЕНОК СОНЕТОВ
«Майский»
…Евангелие
от куста жасминового…
А. Кушнер
1
Но мир спасёт, конечно, Красота.
Гонимая, не понятая нами,
распятая худыми временами,
увечными, как глухонемота,
зловещими, как смерть или цунами,
опустошительными, как орда –
привычными, как тяготы труда,
как нефть в реке, как запустенье в храме…
От обморочного очнулись сна.
И, кажется, иные времена
забрезжили, надежду в душах сея.
По плоду проверяется посев.
Смоковница, желанная для всех,
она одна, другого нет спасенья.
2
Она одна – другого нет спасенья –
свобода – мысли, совести и чувств –
излечит нас. И внутренне свечусь:
во мне её ритмичное биенье.
Любой диктат не нужен ей и чужд,
несовместим, несочетаем с нею…
И потому не размыкает уст
какое уж по счёту поколенье…
И рабства незаросшее клеймо
от наших душ не отойдет само.
Нож истины и скальпель потрясенья
да рассекут и ложь, и страх, и мрак,
и каждый день да будет светел, как
евангельское чудо Воскресенья.
3
Евангельское чудо Воскресенья –
библейского пророчества итог,
как вышедший из семени цветок,
из племени – народ и жизнь – из тленья…
Перун, Стрибог, и Мокошь, и Сварог,
и все осмысленные в них явленья
в инакой сути все же уцелели:
Спас, Богородица, Илья-Пророк…
И на заре зардевшись в Назарете,
наполнила собой тысячелетья
короткая история Христа.
И в ней, наверно, что-то есть такое –
от вечности, быть может - от покоя,
бесспорно – от воскресшего куста.
4
Бесспорно, от воскресшего куста
в душе моей такая эйфория.
И что там о себе ни говори я –
но жизнь моя, как заросли, густа.
А если вдруг возьми да и умри я,
померкнет в небе малая звезда…
Кто примет тело, снятое с креста,
какой Иосиф, Иоанн, Мария?
Но майский день уж до того хорош,
что для него и слов не подберёшь –
от нежности, и слёз, и обалденья.
И кажется: всё зло, что есть вокруг,
рассыплется и превратится в пух
от вешне-акварельного цветенья.
5
От вешне-авкарельного цветенья,
от облачно-воздушных юных крон,
от пенящихся далей – перезвон
кругом такой, что слабость во всём теле.
Какой в природе радостный сезон!
На том же месте, где в снегу, в метели
все съёживались, мёрзли и худели –
Творцу – акафистом – всеобщий сонм.
И останавливаюсь поневоле.
И восклицаю «О!» и даже «Оле!»
И всякий так воскликнет, сто из ста.
И если стану вдруг религиозна,
то ни зачем, ни отчего, но просто
от клейкого, в пелёночках, листа.
6
От клейкого, в пелёночках, листа
не отвести очей моих духовных
и глаз телесных, жадных и греховных.
Едва-едва из чрева, из гнезда,
в младенческих – кулёчками - оковах
(какая в них, однако, теснота) –
так много сразу первозданных, новых
зелёных граждан ворвалось сюда.
И острыми проклюнувшись носами,
садами скоро станут и лесами,
наполнив смыслом веси, города.
Душа мертва без россыпи черёмух,
и кос берёзовых, и волн вишнёвых,
где благодать такая разлита.
7
Где благодать такая разлита?
Ах, маловато в мире благодати.
Ещё немного – было б очень кстати.
И я, покуда, в общем, молода
не поскуплюсь - единой горсти ради.
И нахожу – иначе жизнь пуста –
в любой темнице светлые места.
Такая уж особенность во взгляде.
Не то чтоб перепутать зло с добром,
плевел с зерном и скорлупу с ядром,
и Божий дар – с эффектной дребеденью.
Нет, нет, не то: чем зорче, тем грустней.
Но скорбь целит: такая сила в ней,
какая впору только сновиденью
8
Какая впору только сновиденью,
такую цель бессоннице не ставь.
Сон может то, чего не может явь.
У каждого своё произведенье.
От принужденья, Боже, нас избавь.
Худых времён кошмар и наважденье!
Где принужденье, там и угожденье.
И всё вверх дном, вкривь-вкось, как ни лукавь.
Исход почти что апокалиптичен…
Но – май: и детский грай, и дискант птичий
выводят трудный вечности мотив.
Не гаснет жизнь: она неугасима.
И куст, стесняясь, шепчет ей «спасибо».
Сей куст так убедительно правдив.
9
Сей куст так убедительно правдив.
Вот потеплело – он и распустился.
И жёлтый одуванчик народился.
И я сплела веночек, загрустив.
Иль от восторга сплёлся он и свился?
Как человек-то противоречив!
Не в зеркала гляжусь – в другие лица,
в своём их отраженья совместив.
Стираю ли, хожу, вяжу ль обновки –
но бьётся мысль, и нет ей остановки.
И тайну бытия едва схватив –
не удержать: так тяжело открытие.
Но мысли соль – в божественном наитии.
И нет ему, и нет альтернатив.
10
И нет ему, и нет альтернатив –
Достоинству. Оно священно, свято.
В нём – пафос Достоевского и Канта –
категорический императив.
И молит Ярославская Оранта
об этом, к Богу взоры обратив –
о том, чтоб общество и коллектив
не распинали вольного таланта.
Уж так заведено, что не в цене
спокон веков в Отечестве оне,
что карлики в кумирах, не колоссы…
Ах, да, я о достоинстве…Ну вот:
им полон куст, что под лучом цветёт.
Он прав в своей любви к теплу и солнцу.
11
Он прав в своей любви к теплу и солнцу –
сей куст – а также к ливню и грозе,
и смотрится во всей своей красе
в медлительные капли, как в оконца.
И в лужи загляну – подряд во все,
и крона подо мною встрепенётся.
И небо глубже, чем на дне колодца.
И я, наверно, просто ротозей.
Но мир от этих луж ещё огромней,
таинственней, трёхмерней и объёмней.
И так, как высоты и глубины
естественно взаимопревращенье,
и так же, как признанье и прощенье –
Любовь и Правда объединены.
12
Любовь и Правда объединены.
И если нет Любви, то нет и Правды.
И как ни справедлив, и как ни прав ты –
но – не любим, и не избыть вины.
О! Нелюбовь смертельней всех отрав-то.
Нелюбящие – лжи обречены.
А ложь – такая горькая утрата,
что души от неё черным-черны.
И ты, великомученица Совесть,
к невыносимой муке приготовясь,
всё примешь: пост, вериги, колтуны…
Какие одолеть должны барьеры
свет истины и нерушимость веры
могучей философии весны!
13
В могучей философии весны
непросто мне, февральской, разобраться.
И каждому своё местечко в святцах,
и ангел свой, и звёздный час даны,
и судный день…И как сему назваться:
судьба ли, провиденье, знак Луны?
Мы призваны – и потому равны.
Всему и всем. Вот суть проблемы вкратце.
Потверже б на земле ногами встать!
Но стоит мыслить, мучиться, мечтать
так высоко, как только удаётся,
где торжествует Совесть и Любовь.
Надеюсь, верю и надеюсь вновь
и верю: Красотою мир спасётся.
14
И верю: Красотою мир спасётся.
А как сие – не знаю – объяснить.
Но есть среди живых такая нить,
что мир погибнет, если вдруг прервётся.
Тела, возможно, ещё будут жить.
Но из сосуда влага не польётся,
и к небесам душа не понесётся,
да и небес от недр не отличить.
И некому, и не о чем молиться,
и не с кем будет, нечем поделиться…
Такая вот реальная беда,
такая вот нависшая угроза.
Трагичная, уродливая проза…
Но мир спасёт, конечно, Красота.
15
Но мир спасёт, конечно, Красота,
она одна, другого нет спасенья.
Евангельское чудо Воскресенья –
бесспорно, от воскресшего куста,
от вешне-акварельного цветенья,
от клейкого, в пелёночках, листа,
где благодать такая разлита,
какая впору только сновиденью.
Сей куст так убедительно правдив.
И нет ему, и нет альтернатив.
Он прав в своей любви к теплу и солнцу.
Любовь и Правда объединены
в могучей философии весны.
И верю: Красотою мир спасётся.
1988
ВЕНОК СОНЕТОВ
«Дворянский»
1
Не в роскоши дворянского гнезда,
не в строгости монашеского вида,
не в сочности купеческого быта,
не в мудрости крестьянского труда –
не только в них былая жизнь забыта.
И не в одном забвении беда.
Меняются фасады и цвета,
и нравы, и обычаев палитра.
И каждый век по-своему хорош,
и в каждом правда есть своя и ложь,
и завтра примут то, что днесь возбранно.
Изменчив, ненадёжен мир! И всё ж
туда, как к детству собственному льнёшь,
где сонный сад, и флигель, и фонтаны…
2
Где сонный сад, и флигель, и фонтаны –
там бодрствовали истина и дух,
любовь и мысль – тончайшие, как пух.
По крайней мере, русские романы
сие воспели – шёпотом и вслух…
В родной литературе без обмана.
А образы: а Лиза! а Татьяна!
И грусть, и упованье – враз и вдруг.
И в одночасье ничего не стало.
Как тяжкое похмелье после бала.
Провал в небытие и в никуда.
И долго я среди руин блуждала.
И вот на пепелище мне предстала
беседка у заросшего пруда.
3
Беседка у заросшего пруда,
увитая плющом и виноградом.
Аллея, освещённая закатом,
раскидистых платанов в два ряда.
Томленье в сердце, пламенем объятом,
румянец – и восторга, и стыда.
Так – уж не будет больше никогда.
А с кем-то было. Некогда. Когда-то…
Вдали, на косогоре, средь села
белеет церковь, манят купола.
И благовест воскресный утром рано
доносится. И после – тишина.
Лужайка изумрудно зелена.
И барский дом, и слышно фортепьяно.
4
И барский дом, и слышно фортепьяно,
и смех детей, и строгий говорок
их гувернантки. Наконец, урок
окончился, и молодым дворянам
не терпится на волю, за порог,
где всё вокруг так чудно, так пространно,
и сердце любит каждый уголок,
и в мире Божьем не сыскать изъяна.
Как жаль, что это длится не всегда!
а лишь когда ты молод и безгрешен,
когда тоске и скорби не подвержен,
когда конец не так уж неизбежен,
когда всё новизна и красота,
когда раскрыты окна, и когда…
5
Когда раскрыты окна, и когда
готов вот так же распахнуть объятья,
когда весь мир – семья, все люди – братья,
когда судьбу читаешь, как с листа,
когда не угнетает гнёт ненастья,
когда не устрашают холода,
и соловей из каждого куста
неутомимо предвещает счастье -
тогда и сочинялся сей проект,
в котором вкус, душа и интеллект,
тогда и затевались эти планы.
В них молодости, жизни полнота…
Ужели так не будет никогда:
вечерний чай, и на закате пряно…
6
Вечерний чай, и на закате пряны
все запахи. А из окна свежо.
На плечи шаль накинуть хорошо
и выйти в сад. Как небеса румяны!
В них радуги светильник отражён.
И семь цветов расплавленно-медвяны.
И взор уже вконец заворожён.
И вязы обнимаются ветвями.
И ярче обозначилась луна
и звёзд искринки. Как их имена?
Да нет, они, как тайна, безымянны.
В них космоса ночная глубина.
И невозвратным ароматом сна
благоухают розы и туманы.
7
Благоухают розы, и тумана
вдоль берега ложится пелена.
В ступени плещет тихая волна,
и чаек восклицания гортанны.
И вдалеке ещё едва видна
готическая вязь аркады странной.
И дремлет львов недвижная охрана.
И на траве и листьях седина
росы рассветной. Замка очертанья
приобретают чёткость, твёрдость зданья,
причудливого, впрочем, как мечта
поэта: шпили, башни, стен сплетенья.
А может, это только испарений
клубы рождает близкая вода?
8
Клубы рождает близкая вода –
кудрявые, дымящиеся сонмы,
в куртинах оседающие сонных
на берегу уснувшего пруда.
И высоко, вдали, в сосновых кронах
какая-то вдруг будто суета.
И стихнет, и исчезнет без следа.
И царственные ели спят на тронах.
Суровых кедров, романтичных туй,
и лиственниц, и пихт собранье тут
дворянское. Не оглядишь и за день.
И всё это известный господин
для собственной услады насадил.
Я выросла не там. Что мне усадьбы!
9
Я выросла не там. Что мне усадьбы!
Мне ближе категория двора.
В нём всё: источник блага и добра,
на клумбах мальвы, и вишнёвый садик,
и дружная дворовая игра,
и на скамейке книжки и тетради,
и радостное солнышко – с утра,
и грустное немножко – на закате.
Но времени пожар спешил отнять
отца, а после – двор, и дом, и мать,
оставив мне одни воспоминанья –
заплатанные, стёртые до дыр…
Что ж, а теперь-то разве жизнь иная –
ковры, камин, фарфор, модерн, ампир?
10
Ковры, камин, фарфор, модерн, ампир…
Я смолоду и слов таких не знала.
И зал, когда он в женском роде – «зала»,
мне экзотичней, чем былинный пир,
в который с увлечением играла,
на шахматы одежды нацепив
из фантиков, а из фольги слепив
серебряные кубки и бокалы.
Там Соловей-разбойник жил на дубе
дремучем (дуб – лимон в горшке на тумбе),
Владимир Красно Солнышко – кумир –
спасал княжну по имени Забава
Путятишна, а после – пир на славу…
Таинственный и трогательный мир!
11
Таинственный и трогательный мир,
казалось, нескончаемого, детства…
Мой брат, товарищ всех дошкольных игр,
был терпелив, а я по нраву – деспот,
в сравненье с ним так прямо из задир:
бывало, скучно врозь, а вместе тесно.
Ещё у нас дружок был по соседству –
он вместе с братом в первый класс ходил.
И вот, отправив в школу их вдвоём,
я дожидалась, сидя под окном
на палисаднике. Вот то-то брат был!
Он, сам не съев, в подарок для сестры
хрустящий коржик нёс. Иной поры
когда б совсем не знала - и не знать бы.
12
Когда б совсем не знала – и не знать бы
иных веков мистическую власть,
во всём – Творца магическую масть,
всеобщий знак судьбы, гостьбы и татьбы,
не для того нам данный, чтоб проклясть,
но чтоб спасти – хотя через Распятье б.
И потому пристрастье и приязнь
как к прошлому могла я не питать бы?
Ах, и себя понять-то мудрено.
А тех, кто жил и умер так давно?
Князь или смерд, холоп или царица?
Но нет, не всё так тускло и тоскливо,
но живы музы – Мнемозина с Клио,
но сохранились вещи, книги, лица.
13
Но сохранились вещи, книги, лица,
каких теперь не сыщешь днём с огнём.
Теперь уже и кость так не согнём,
не сложим храм, не сможем так молиться,
к земле с такой любовью не прильнём,
и в небо не сумеем так воззриться.
Где бескорыстные борцы со злом,
где чудо-мастера и мастерицы?
Ох, грустно…Из растрескавшихся рам
дивятся нам глаза господ и дам:
как быстро всё успело измениться!
Ни париков, ни фраков, ни карет,
ни фотографий «кабинет-портрет».
Как не затосковать и не плениться!
14
Как не затосковать и не плениться –
невольно – обаяньем старины?
Как собственной не чувствовать вины
за то, чего могло бы не случиться?
Утрат так много, все и не видны.
И как такому зренью научиться?
Чтоб очи стали светлы, сердце чисто,
и не хотелось власти и войны?
Михайловское, Ясная Поляна,
Останкино, Талашкино, Тарханы –
осколки, заповедные места.
Не там ли нам искать себе подмоги –
не в красоте ли, в памяти, не в Боге,
не в роскоши дворянского гнезда?
15
Не в роскоши дворянского гнезда,
где сонный сад, и флигель, и фонтаны,
беседка у заросшего пруда,
и барский дом, и слышно фортепьяно,
когда раскрыты окна, и когда
вечерний чай, и на закате пряно
благоухают розы, и тумана
клубы рождает близкая вода –
я выросла не там. Что мне усадьбы! –
Ковры, камин, фарфор, модерн, ампир…
Таинственный и трогательный мир!
Когда б совсем не знала – и не знать бы.
Но сохранились вещи, книги, лица…
Как не затосковать и не плениться!
1994
СЮИТА БУТЫЛКИ
1
Бутылочно-зелёного стекла
таинственное, зыбкое мерцанье.
Вот капелька вдоль горлышка стекла,
располагая к созерцанью.
Приземистый широкоплечий штоф,
графин и грациозная бутылка,
флакон и склянка – благодарных слов
достойны и восторженности пылкой.
Вместилища вина и молока,
источники животворящей влаги!
Держала вас и детская рука,
и мужественно верная присяге.
И в линиях стекла, как на бумаге,
в бутылке – нам посланье сквозь века.
2
Пивных бутылок башни и шатры,
и кухлей с мёдом дутые бочонки,
и штофы угловаты и бодры,
и шкалики пронырливей мальчонки.
Буфет пузат и важен, как купец,
и женственна приветливая стойка.
А всякий гость – и хват, и молодец,
пока в скандал не перешла попойка.
3
Поэзия накрытого стола:
фарфоровый сервиз от Кузнецова,
бокалы из богемского стекла,
хрусталь с алмазной гранью от Мальцова.
Графины исполняют котильон,
а рюмки па-де-де и па-де-катре.
Являются закуски и бульон,
жаркое, дичь, десерт – ах, блюд мильон!
и, наконец, сигары, кофе, карты.
И всё обильно сдобрено вином:
какого только нет - лафит и херес,
а водок и настоек полон дом –
анис, рябина, можжевельник, перец;
шампанское, шартрезы и шабли.
Жаль, что так жить немногие могли!
4
- Чего желаете, мадам?
- Флакончик нюхательной соли,
и в пузырьке из трав бальзам,
и элексир зубной, от боли,
и в склянке цинковую мазь,
и в той бутылочке микстуру,
ведь у меня температура,
а на дворе – апчхи! – не май.
5
Тонкий запах жасмина и роз,
обаяние майской сирени,
сокровенного ландыша рост
и флюиды фиалки весенней –
эфемерны, эфирны, как звон
тишины и как птичьи рулады.
Но духов чуть откроешь флакон –
в нём сирень, и жасмин, и лаванда.
6
Председатель застолья – графин,
а вокруг – полномочные члены:
рюмки, стопки, стаканы, а вин
мы не пили заморских и ценных.
Было попросту в нашем быту:
на Октябрьской и Первого мая
всё-то водочка больше в ходу
и закусочка к ней хоть какая.
И бутылки, как правда, просты –
для вина и для постного масла,
без какой-нибудь там красоты.
Но зато и сдавались прекрасно.
7
Благоухает детством молоко –
которое в такой большой бутыли
нам от своей коровы приносили
соседи – тут, совсем недалеко.
Пристрастья детских лет доныне в силе.
Ах, с ними расставаться нелегко.
Тех радостей, которых мы вкусили
когда-то, обаянье велико.
А те бутыли были узкогорлы,
величественны, полногрудо-горды.
И цвет их матов, мягок и глубок.
А вкус – как у блаженства и уюта.
И не было потом питья и блюда
вкусней, чем молока того глоток.
8
А хитра у нас голь на выдумку,
на диковинку да на выделку.
То ли видится, то ли чудится:
то ль двуглавый герб, то ли утица,
конь, да кит, да слон, да медведица.
Да внутри часовенка светится,
а ещё кресты деревянные.
Всё затеюшки балаганные.
И в стеклянной уютной гавани
бригантина закончит плаванье.
У бутылочек стенки звонкие,
чем не клавиши ксилофонные.
Вот ружьишко с пороховницею.
На Руси забава – традиция.
А нагрянет враг – из бутылок враз
сочинит народ боевой припас.
9
Игристого весёлого вина
давно и след простыл, ключи иссякли,
и выпито шампанское до дна,
и высохло бордосское до капли,
и мелкими глоточками ликер
давным-давно вкусили чьи-то губки,
и принят за причастием кагор…
И вот они стоят – пусты и гулки –
сосуды разноцветного стекла,
храня иных времён воспоминанья
об истине, которая была
в их содержимом, лжи касаясь гранью.
Она теперь не стоит и гроша.
Но не в вине их вечная душа.
10
Но благородное стекло
сменила пошлая пластмасса –
для пива, пепси и для кваса.
Стекло природу берегло,
а пластик, лёгкий и дешёвый,
тяжёлой сделался оковой
экологических основ.
И наша хрупкая планета
так дорого оплатит это,
что в жар кидает и в озноб.
1999
Опубликовано: М., «Северный паломник», 2002.