Татьяна Тимофеева
Л А Б И Р И Н Т Ы С Н А
…не станет
нормальный человек писать стихи.
А. Кушнер
Нескромно о себе сказать: поэт.
И незачем. Что это мне прибавит?
И что-нибудь внутри меня исправит?
А чтобы вне – о том и речи нет.
Случается, нарочно кто-то ставит
таких на место, точно табурет
под стол. Бог им простит! Но этот вред
и яд меня ненадолго отравят.
Должно быть, трудно принимать всерьёз,
когда вон этот пишет, и неплохо.
Ведь нет в своём отечестве пророка!
Никто не скажет: «Что ты мне принёс?» -
как Моцарту Сальери – жадно, строго.
И никому не нужно этих грёз.
1987
ЗА ВИДИМОЮ ПРОСТОТОЙ…
За видимою простотой вещей
их непростая суть таится:
незримо созревает и томится,
и робко прорастает из щелей.
У всех вещей, у всех явлений – лица:
вот проще, вот суровей, вот милей.
Их суть в них оживает – и боится
покинуть навсегда свой мавзолей.
Двуликий Янус, многорукий Шива
и вездесущий синтоистский бог
вещественным владеют содержимым,
как плотью – голос, взгляд, движенье, вздох.
Пусть вещь проста и неопровержима –
но – лишь трамплин, готовящий прыжок.
1987
х х х
В глазах собачьих мука оттого,
что ум её и сердце – бессловесны.
В душе у ней – и небеса, и бездны.
И только взгляд – и больше ничего.
А в этом взгляде – и луна, и звезды,
тоска, и счастье, и вопрос живой.
А весь словарь собачий – лай да вой,
да обобщенно-хвостовые жесты.
И мне вот так же слов недостаёт,
и знаков препинания, и нот.
А в тех, что есть – лишь маята да мука.
Душа неизмеримо глубока.
В ней – все миры, все боги, все века.
И нету слов, равновеликих духу.
30 июня 1988
х х х
Вновь потеплело. Оттепель. Капель.
И, кажется, теперь необратимо?
Стремительно меняется картина –
как будто запустили карусель.
И каждый день всё ярче и теплей,
ночной морозец всё недолговечней.
Всё ближе, всё желаннее апрель,
и разве помним, как он переменчив.
На старом доме – сеточка ветвей
впечаталась – как на листе офорта.
Но нет ещё заглавного аккорда –
не верещит безумный воробей.
27 марта 1998
х х х
Животным, у которых нет
еды, хозяина и крова,
зачем-то попустил на свет
произойти Творец живого.
Не братья меньшие в семье –
а точно пасынки чужие.
Невыносимо видеть мне
их скорбные глаза большие.
Не свысока смотрю на них,
поскольку их ничем не выше.
И совесть усыплю на миг,
сосиской дав до завтра выжить.
Облезлый обласкаю бок
и нос, болезненно-шершавый.
Зачем-то же призвал их Бог
в свою обширную державу.
14 июля 1996
х х х
Как привлекает внутренний покой
среди сплошных тревог и беспокойства!
Какое это редкостное свойство:
быть в мире и в ладу с самим собой –
с душой и плотью, жизнью и судьбой,
не гибнуть от душевного расстройства,
стяжать, как говорится, дух святой –
какое это редкостное свойство!
Без лишней суеты, за шагом шаг
своё по-христиански делать дело:
не сомневаясь, твердою рукой,
с достоинством и по-мужски, но так,
что это никого бы не задело,
ничей бы не разрушило покой.
18 марта 1997
х х х
Мысль изреченная есть ложь.
Ф.И.Тютчев
О чувства! Их таинственна природа!
А как родится мысль, где и когда?
И есть ли пограничная черта
меж них, есть ли связующее что-то?
О слово! В нём – звериная нужда
у всякого, чей возраст больше года,
в общенье – без лимита и цейтнота,
в котором чувств и мыслей полнота.
Первична мысль, и чувство изначально.
У них над словом явственный примат.
Неадекватность слова - мысли – факт.
Но участь мысли без второй сигнальной –
исход летальный или воспаленье.
И только через слово – воспаренье.
1987
х х х
Нет, смерти не желаю ни врагу,
ни недругу. Но враг, и друг, и недруг –
кто они там, в своих сокрытых недрах?
И кто пред кем открыт, как на духу?
Вот предо мной, в каких-то двух-трёх метрах
любой из многих: имя на слуху,
весь на виду. Что вижу? Шелуху!
А суть – в иных диапазонах-спектрах.
Пространство-время жизней и судеб.
Космические личные спирали.
Обманчиво-доступные миры.
Им – не в обиде бы, не в тесноте б!
Сие пока – сюжет для пасторали.
Дожить бы нам, дожить до той поры.
10 июля 1988
х х х
Два рядом одинаковых стоят,
два дерева, похожие, как братья.
Зелёный на одном ещё наряд,
а на другом уж пожелтело платье.
Какое-то различие меж них
наверно, всё же есть: иначе как же?
В попытках наших всё понять смешных
сплошная только путаница, каша.
Быть может, корни разной глубины,
состав грунта, устойчивость к болезни?
Нет, просто так предопределены
их судьбы, и попытки бесполезны
найти рациональное зерно
в заведомо рассудку неподвластном.
Как должное, принять бы, что дано! –
без мук, без дум, с душой, по-детски ясной.
22 сентября 2001
х х х
Вы не борец: добро не носит лат,
не точит меч и не палит из пушек.
Добру кулак насилия не нужен.
Христос спокоен - но взбешён Пилат.
Так мир добра всесильным злом разрушен,
с улыбкой на устах Христос распят –
в который раз, а кровь – не кровь, а лужа,
и трубы победителей трубят.
Зло торжествует – вечно, неустанно,
меняя маски, позы, имена.
Проходит всё: вожди и времена,
зло остаётся злом, обман – обманом.
И есть добро: оно всегда, везде.
С улыбкой Иисуса на кресте.
1987
х х х
Что прожито, того не изменить:
содеянное зло непоправимо,
как дважды в ту же воду не вступить:
едва вступил – уж все проходит мимо,
и сквозь меня, и чрез, и как в тупик –
вовнутрь…Что там, внутри, когда без грима,
не так, как у других, неповторимо –
что там? – вулкан, провал, ледник, родник?
Содеянное зло – окаменелость,
как в горных отложеньях аммонит.
Что было – в нас, и никуда не делось,
и, злом уязвлена, душа болит.
Но, чуткая к нежданному добру,
она звенит, как арфа на ветру.
1987
х х х
Жизнь – катастрофа, но унынье – грех.
Всё потеряв, многострадальный Иов
всё вновь обрел, поскольку был из тех,
кого не забывает Бог, покинув.
И Бога от души благодарил
за всё, за всё – за эту катастрофу,
зовущуюся жизнью, и смирил
печаль и скорбь, поверив Божью слову.
А сколько нам предложено даров –
попутно, вместе с жизнью-катастрофой –
талант, воображение, любовь,
и дух, не умирающий за гробом.
И радость поднимается волной,
смывая скорбь, хотя бы ненадолго.
И если ты хоть на мгновенье мой –
ах, радоваться буду без умолку.
22 сентября 2001
х х х
Как с ангелом Иаков, так во мне
гордыня со смиреньем бьётся насмерть.
А побежденного – проклясть и распять,
и утопить в крови, и сжечь в огне…
Ещё борцы – забвение и память.
Кто из двоих ловчей и кто сильней?
Кто примет бремя победить и править?
Противоборство – до скончанья дней.
Но суть одно – смиренье и гордыня,
и память и забвенье – суть одно.
И произвольность образов и линий,
случайный блик, невольное пятно –
верны, как Рембрандтово полотно.
И знак Творца мерцает на картине.
15 августа 1988
х х х
Ветшают полотенца и платки
от стирки к стирке, простыни и прочее.
По ним видать – на ощупь и воочию –
как времени свиваются витки.
Ну да, сказал ещё Экклесиаст,
что под Луной, увы, ничто не вечное.
И тление – вещественное, вещее –
невольно познает рука и глаз.
Предметам на износ и на излом
не вытерпеть такого испытания,
как нам. Неистовее, неустаннее
сопротивляясь – нервом и ребром –
чем круче и короче крен спирали –
спешим к концу и давим на педали.
14 марта 1993
х х х
И лилия не столь уж непорочна,
не так уж искупительна лоза,
и вправду ли священна эта роща,
и в яблоневой жизни полоса
бесплодия случается, и тощи
вдруг делаются тучны телеса,
и не всегда благие словеса
желанны, своевременны и точны.
И сказано: о четырёх ногах –
настанет чёрный день – и конь споткнётся.
У всякой сути есть своя Каносса,
и Авиньон, и свой упрёк и страх.
Всё так. И всё ж – с молитвою иду
смоковницу возделывать в саду.
28 сентября 1988
х х х
Нельзя оглядываться, нельзя!
Чуть обернёшься – пред тобою горы
вдруг вырастут. А жизнь ещё не вся,
и надо жить, и до конца не скоро.
И тонкий лучик радости гася,
надвинутся, закроют взор, как шоры.
И ветер с гор, холодный и тяжёлый,
ударит в удивлённые глаза.
Нельзя оглядываться, не смей!
Чуть обернёшься – разольётся море,
и переплыть – не хватит жизни всей,
а корабли сожгла – себе на горе.
И не раздумывая – старт и взлёт.
Что сзади – Бог с ним; с Богом – и вперед!
19 декабря 1987
х х х
Друзья – они опаснее врагов.
Мы перед ними слишком беззащитны:
без панцыря, без яда и рогов,
не хищники, не звери, не ехидны.
Не отмеряем жестов и шагов,
в глаза глядим доверчиво, нехитро.
В них ищем не третейского арбитра,
а милосердных, любящих богов,
нет, не богов – но равных, равносущных.
Вздыхаем облегчённо: вот привал,
где примут, и накормят, и поймут.
И вдруг – нас, уязвимых, безоружных
одним прицельным словом наповал
предательски по-дружески убьют.
17 апреля 1988
х х х
Август
И заполдень по-прежнему тепло,
и зелено по-летнему, но слишком
пронзительно и звонко в мире вышнем,
и акварелью небо истекло.
И по утрам – звенящая прохлада
в груди моей от чувства перемен.
Ещё не осень, нет, ещё не тлен,
не брезжит ни сиротство, ни утрата.
То хмурит августейшее чело,
то посветлеет ликом – отлегло.
И дарит нас трудов своих плодами.
Не юноша – скорее средовек,
познавший сладость альф и соль омег,
и горечь слёз, и страсть к прекрасной даме…
21 августа 1988
х х х
Признание – как дорого оно,
бесценно! И хотим мы, не хотим мы –
в конце концов, оно необходимо.
И мне, и всем, и каждому равно.
Желанья, побуждения, мотивы –
в них разобраться слишком мудрено.
И до поры сокрытое зерно –
настанет день – заколосится нивой.
А вдруг не прорастёт, а вдруг в земле
останутся все залежи и клады? –
как «вещь в себе», как Золушка в золе –
без пользы, без надежды и награды.
Содержится в признании душевном
прикосновенье палочки волшебной.
22 апреля 1988
х х х
О, как друг друга мы не бережём!
Растрачиваем, мучим понапрасну,
и, путаясь в общественном и частном,
самим себе чистосердечно лжём.
И вынуждаем поступаться – важным,
и платим за бесценное – грошом,
и, веря в малом, предаем в большом,
и не о главном помним – о пустяшном…
И невзначай унизить – самый шик.
(А сам потом – как высосан и выжат).
Как после этого дышать и жить?
А как другие и живут и дышат?
Не знаю, как там в прочем человечестве.
Но что-то здесь не так в моём Отечестве.
30 апреля 1988
х х х
Добро и зло меняются местами,
одеждами, привычками, постами,
вступают в брак, сливаются в одно.
И вот они почти неразличимы.
И кто-то добрый злится без причины,
и кто-то злой удачлив, как в кино.
А было всё задумано понятно:
добро и зло, чужой и свой – наглядно,
без теневой обратной стороны.
За что же так расплачиваться надо?
За первородный грех такая плата?
Познанье этой требует цены?
Познанье невозможно без свободы,
а в ней – соблазн, смятенье, искус – вот и
уже добра без худа не найдёшь.
Они слились – быть может, в поединке?
А где-то между ними, в серединке –
неразличимы – истина и ложь.
29 января 1998
х х х
Прошло – и прожито, и отжито.
Чтоб злом не мучиться и о добре
не тосковать – забыть о той поре.
А всё носить – придавит ноша-то.
Нельзя не забывать. Забыть скорей! –
так должно – что ж это, кого ж это?
Такие, верно, правила в игре.
Что ж, память дальше жить поможет?
Зло станет мучить страхом и стыдом,
добро – страданьем: шарик улетает.
Былое страшной властью обладает,
как инквизитор, держит и пытает.
Забвенье добывается трудом:
сжигать мосты – и не жалеть о том.
1988
ПОСЛЕДНИЙ СМЫСЛ
Ни лет своих, ни бед, ни седины
не замечаем, потому что – дети.
И детством, как волшбой, ограждены
от всех злодейств, какие есть на свете.
Как дети, бессознательно сильны,
к удаче расположены, к победе.
Уж прожито полжизни, уж две трети –
а всё не сознаем её цены.
По-детски обижаемся и плачем,
то самого себя, то птичку жаль.
Наивно верим в то, что много значим.
Но сквозь пласты души, как вертикаль,
как ось в Земле, проходит в нас печаль
о годе, дне, о миге, что утрачен.
1987
х х х
Неумолимо старше становлюсь.
За мною жизнь: две трети, половина?
Кусаю – и вот-вот до сердцевины,
до смысла этой жизни догрызусь.
Уже понятно многое и видно.
И нет в судьбе оценок: минус, плюс…
И счастье бьётся струйкой нитевидной,
едва заметной, но живой, как пульс.
Нет для него причин – ни объективных,
ни субъективных – нет и не ищу.
Но поступаю просто, примитивно:
лелею, поливаю и ращу.
И, может быть, как знать! – с годами
вырастет дерево. С плодами.
20 января 1988
х х х
Перед лицом страдания, болезни
и смерти жизнь становится иной:
по-новому желанной и родной,
в простом – бесценной и в земном – небесной.
Сквозь щёлку ужасает глубиной,
в снах надвигается скалой отвесной.
И шутке, даже самой неуместной,
смеюсь: она мне кажется смешной.
Перед лицом страдания и смерти
имеют смысл лишь Правда и Любовь.
Пока живое – не мешать бы сердцу,
не громоздить рогаток и силков.
И не удерживать, как обруч в серсо,
но отпустить – лететь до облаков.
1988
х х х
Но то, что в нас божественного есть,
когда ж на наших лицах отразится?
Так редки – лики, чуть почаще – лица,
а вот личин натянутых не счесть.
4 февраля 1989
х х х
Начались февральские метели
раньше срока – нынче всё не в срок,
всё некстати, не на самом деле,
наизнанку, на голову с ног.
Пережить и вытерпеть потери
кто-то смог, а кто-то и не смог.
Вот у ног пугающий порог:
сорок лет чрез полторы недели.
Десять лет – нет лучше юбилея.
Вот был праздник! В сердце, на столе,
в доме, на заснеженном дворе –
первый день в метельном феврале -
мой, под зыбким знаком Водолея,
мой – пока живу я на земле.
21 января 1993
х х х
Злокозненная муза Мнемозина…
С. Королев
Воспоминаний пагубная власть,
служенье культу музы Мнемозины.
Чем крепче помнить, тем вернее пасть
в её глубины, бездны и низины,
теснины и трясины… Там, в плену,
прошедшего непобедимы путы.
О память! Муза с мускулами спрута.
А время – наказанье за вину
забвенья. А другие девять муз –
Эврато, Полигимния иль Клио –
в них неотступно и неторопливо
преследует нас вечности искус.
Так Хроносу хотелось, может быть,
от Хаоса хоть что-то сохранить.
13 февраля 1993
х х х
Как быстро жизнь моя бежит –
в том нарушение масштаба.
Спешит, мелькает, мельтешит.
А я помедленнее шла бы.
Чтоб по дороге созерцать
в неторопливом размышленье
Творца божественную стать
в растленном, временном творенье.
И в плавном беге облаков,
и в незаметной смене красок,
и в поле, полном колосков,
и в детстве, сказочней всех сказок –
понять, почувствовать, прозреть
слиянность вечности и духа,
и в унисон чуть слышно спеть
напев Творца – без нот, по слуху.
8 сентября 1994
х х х
Моё отечество бессмертно.
В отце и матери оно.
Моё отечество безмерно.
Оно на вырост мне дано.
Моё отечество бесценно.
Не заплатить его цены.
Мое отечество бесцельно.
Все цели для него тесны.
Моё отечество – не бездна,
но невесомо-бестелесно.
Моё отечество небесно.
Моё отечество словесно.
8 мая 1995
х х х
Как мысли чёрные к тебе придут…
А.С. Пушкин
Приходят мысли чёрные ко мне:
об истине, граничащей с обманом,
о мире, как чужбина, окаянном,
о собственной пред многими вине,
о памяти, как плаха, беспощадной,
о старостью грозящей седине,
о жизни, убывающей в цене,
о вечности, чужой и необъятной,
о поколеньях, живших прежде нас,
чья удивительная вереница
когда-нибудь должна остановиться…
Ох, мысли – про себя, не напоказ…
И могут ли задумчивой душе
помочь шампанское и Бомарше?
Август 1995
х х х
Все говорят: нет правды на земле.
А.С. Пушкин
Все говорят: нет правды на земле.
Да, на земле она недостижима.
Поскольку ложь на ней несокрушима –
во всякой букве, мере и числе.
Там только правда, где конец пути,
где Истина – конечна, неделима.
Но в мире плоти где ж конец найти,
и атом здесь – тоннель необозримый.
А всё, что порождает человек,
имеет столько смыслов и оттенков,
что так бы взял с размаху и отсек
всё лишнее, отчаявшись в оценках.
И только тот – единственный, один,
последний смысл, что Истиной зовётся,
никак, небесный, в руки не даётся
с младых ногтей до старческих седин.
12 декабря 1995
х х х
Размышлять о концах и началах,
о посевах, ростках и плодах -
в юном возрасте, в зрелых годах.
Много ль мудрости в многих печалях?
Знать, что радость придёт – и пройдёт,
и здоровое юное тело,
чтоб душа из него улетела,
всё равно отцветёт, опадёт.
И великую тайну сию
не понять до конца, не додумать.
Не дозваться, дознаться, додунуть,
лишь досниться до тех, кто в раю.
И готовясь предстать на Суде,
не уметь от греха уберечься.
Ясно видеть, как небезупречна:
и слова, и поступки не те…
И жестокая утром мигрень,
и нарушено пищеваренье…
Откровенье ли это, прозренье,
или просто – мозги набекрень?
31 мая 1996
х х х
Мне кот и пёс любой хороший –
не отвести руки и глаз.
И так, как я собак и кошек,
Господь, наверно, любит нас.
4 июля 1996
х х х
Жизнь опустела, как осенний сад –
ни птиц, ни бабочек, и листья все опали,
и урожай, что Бог послал, собрали,
и холода исподтишка грозят.
Но сад весенний снова оживился.
И этому никто не удивился.
14 июля 1996
х х х
Я усну с клубничинкой в зубах,
в пышный день июльского цветенья,
в августе ль, когда в плодах, в медах
царственно грядёт Преображенье.
Ласки детские цветов живых,
розовых пионов поцелуи
щёк моих коснутся восковых
с лепетом лилейным: аллилуиа.
Утренников первых неуют
да повременит, пока умру я,
чтоб могилку вырыли мою
прямо возле маминой, вручную.
А потом придёт Успеньев день,
и душа, уж тихо, не тоскуя,
отлетит навек под Божью сень,
в ту страну, неведомо какую.
4 апреля 1997
х х х
Российская действительность, увы,
менялась мало за тысячелетье.
Нужда и мор, война и лихолетья –
всего хлебнули выше головы.
Менялись государи, и народ,
пожалуй, тоже несколько менялся:
то с финнами, а то наоборот –
с татарами роднился и мешался.
И, кажется, всё больше убывал –
не численно, так совестью и духом.
И кто, бывало, с ним ни воевал –
и враг, и свой тиран, а то друг с другом.
Просторы необъятные Руси
Землёй обетованною не стали.
И Горний Град, и всё, о чём мечтали –
на дне давно. И где искать стези?
24 января 1999
х х х
Перед окном моим разъезд
почти просёлочной дороги,
и серый столб – дорожный крест.
Прощанья здесь скупы и строги.
И цвет пустынный и степной –
песчано-пыльный, и бурьяна
сплошные заросли стеной.
И скрип телеги слышен явно.
И слёзы, слёзы застят взор.
В них крепнет скорбь и каменеет.
Прощаний смертный приговор
в пыли дорожной пламенеет.
1 сентября 2001
х х х
Велика, Господи, милость Твоя на нас.
В.Мономах. «Поучение»
Мы все, кто призван к жизни – все и всяк –
имеем право на существованье,
свободу, уваженье и признанье –
дитя и взрослый, кошка и червяк.
«Я есмь» – и нет полнее основанья.
Достоинство дается нам затак,
вперёд всего, вперед заслуг, заранее,
чтоб в мир пришедший – выжил, не зачах.
Мы все равны: в любом – дыханье Божье,
и замысел, и воля, и рука.
И самое ничтожное – роскошно,
достойно слова прозы и стиха.
Все призванные – и червяк, и кошка,
и человек – божественны немножко.
1988
х х х
Паучок гнездится на былинке,
птичка вьёт на веточке гнездо.
Человек – могучий и великий,
у людей – совсем, совсем не то.
Но едва получше приглядишься –
видишь: ты, творения венец,
точно так же на земле ютишься,
как на зыбкой веточке птенец.
29 марта 1998
х х х
Пророк
Он сам – как шестикрылый серафим.
А мы, духовной жаждою томимы,
бредём, как по чужбине пилигримы,
удушливый её вдыхая дым.
Имеющие очи – да не зрим,
имеющие уши – да не внемлем.
И Горний рушим Иерусалим,
свою святую оскверняя землю.
Когда б его пророческий глагол
нам жёг сердца, их исполняя веры!
Тогда б меж нами кончился раскол,
раздор, разбой, кошмары и химеры.
И двести лет нам отпустили срока.
Но нет в своём отечестве пророка!
4 июня 1999
х х х
Повсюду жизнь. Какая б ни была,
она гнездится с яростным упорством.
Несовершенствам вопреки, уродствам
она глядит из каждого угла.
Не зная никакой высокой цели,
но лишь сиюминутную нужду,
она вдруг набирает высоту,
невиданную в здешней канители.
Но это редко, и не всякий глаз
такое разглядит. Гораздо чаще
всё неприглядно, низменно, смердяще.
Но это – жизнь. Она мудрее нас.
24 января 1998
х х х
Ночь приближается, пробил час,
я остался, а день угас.
Г. Аполлинер
Я угасну, а день останется –
свет восхода и свет заката,
Божий мир и все его таинства.
Только мне их уже не надо.
Всё и вся, навсегда любимое,
так родное, так нераздельное –
без меня…Неисповедимое,
совершит свой суд Провидение.
И в глазах уже не уместится,
и рука уже не удержит
ничего, ни малейшей мелочи
из того, что греет и тешит.
Но предсмертный мой, угасающий
взгляд затеплится напоследок
на привычных, всегда спасающих,
а теперь не спасших предметах.
Ночь приблизилась, день мой прожит.
Вечность встречу – в небе ли, в пропасти?
Приими меня, Ангел Божий!
Упокой мою душу, Господи!
21 августа 1991
х х х
Нам не оставил выбора Творец.
Вот сотворил – и тем обрёл на муки
на крестные. Но не наложишь руки –
так несказанно страшен нам конец.
От девственницы – до седой старухи –
метаться в муке, как в силке птенец.
Над молодостью – старости венец,
над созиданьем – скорбный нимб разрухи.
Как скоро всё проходит: цвет и плод.
Вдруг: зацветёт, созреет, упадёт…
А дни так долги, памятны и розны!
И так густы, и пряны, и полны,
и так мучительны. И сведены
на нет пугающей метаморфозой.
1988
х х х
Как много неожиданностей нам
готовит жизнь, и не подозреваем,
что для чего-то тайно созреваем,
открытые посевам и плодам,
что бег судьбы, неведом и незнаем.
к Эдемским приближается садам,
и, может, к сорока пяти годам
привычный ад покажется нам раем.
А как он называется - о нём,
настанет миг, узнаем и увидим
февральской ночью или майским днём,
когда Создатель, как ваятель Фидий,
всё отсечёт ненужное и лишнее
и в нас оставит горнее и вышнее.
3 января 1998
х х х
Смотрите, како опасно ходите.
На грани счастья и несчастья,
канатоходцем на струне,
меж «там» и «тут» на острие,
ходить опасно и качаться.
На рубеже добра и зла,
любви и лжи в водоразделе,
с душой нетленной в тленном теле
грехам и скорбям несть числа.
Век – полосою отчужденья,
двум станам враз принадлежа,
где неба и земли межа
и тайна жизни и рожденья.
Закон и случай пополам,
предел взаимоисключений,
шкала критических значений –
распятие на «тут» и «там».
6 декабря 1995
х х х
Не замечаем Божеской любви,
как некогда отцовской, материнской…
Не ведаем, какого стоит риска
неблагодарность за призыв - «живи».
Умом я понимаю: да, любовь…
Иначе б воцарился ад кромешный.
Но сердце прорастает в сад нездешний,
мечтая быть в ладу с самим собой.
Как заблужденье пагубно моё!
Когда бы не любил людей Спаситель,
зачем бы звал в небесную обитель,
зачем бы сотворил её?
И нас бы сотворил зачем?
Но сотворил – не побоялся риска.
Любви Его – отцовской, материнской,
вселенской, Божеской – достанет всем.
11 июня 1996
х х х
Расколот мир на взрослых и детей,
мужчин и женщин, стариков и юных.
Расколот на животных и людей,
худых и толстых, умных и неумных.
И разделён на лето и зиму,
на верх и низ, на небеса и землю.
И даже притерпевшись ко всему,
такой расклад с сомнением приемлю.
Во всём границу преодолевать –
таможни, патрули и загражденья.
И после о потерях горевать,
на полосе оставшись отчужденья.
Стоять на страже собственных границ,
чужую уважая суверенность.
Себя как государство сохранить,
и не предать, и не нарушить верность.
И знать, что за кордоном свой закон,
иной язык, порядок и обычай.
Расколот мир, раздроблен, разделён.
И у раскола тысяча обличий.
Октябрь 2000
х х х
Так мне судьба протягивает руку,
кидает круг спасательный: лови!
И сердце открывает для любви,
и останавливает страх и скуку.
Так шлёт благословение: живи!
Так двигает – вперёд и вверх – по кругу.
И жизнь спиралевидно и упруго
своей упрямой держится канвы.
Судьба моя! Ты мне пропасть не дашь:
спасительным одаришь созерцаньем,
пробудишь не звучавшую струну,
в действительность перенесёшь мираж,
преобразишь в согласье – отрицанье…
И там, где тонут все – не утону.
23 апреля 1988
х х х
Пусть уязвима, пусть! Боль не страшит.
С ней справлюсь: есть оружие – терпенье.
Сквозь боль во мне вибрирует, дрожит
и чувство новизны, и удивленье.
Всё кажется: вот шаг, вот поворот –
и россыпь откровений заблистает.
И как старатель, горблюсь я - и вот
крупинка на ладони золотая.
Одна. Всё остальное – пыль, песок,
пустая, трудоёмкая порода.
А сил во мне всё меньше год от года.
Ещё, и снова, и ещё разок!
Что ж! Златоносной жилы не найду –
так философский камень обрету.
1988
х х х
Сквозь тернии – к звезда\м. Так к идеалу
бывает путь бесплоден и тернист.
Как в космосе узнать, где верх, где низ?
И до звезды достичь – надежды мало.
То, что с Земли манило и сияло –
всего лишь планетарный катаклизм,
чьи блики к нам мильоны лет неслись
сквозь вакуум вселенского провала.
И как прорваться в суть иных планет,
когда уютен нам земной режим?
Зачем стремиться к истинам чужим
и свято верить в подвиги ракет?
В подлунном мире совершенства нет,
коль звёздный идеал недостижим.
1985
х х х
У каждого свой чёрный человек.
У каждого свой Гефсиманский сад.
Вот: я молюсь, а кто со мною – спят.
У всякой жизни свой особый бег.
И только чаша общая для всех.
12 октября 1991
х х х
И будешь твёрд в удаче и в несчастье,
которым, в сущности, одна цена.
Р.Киплинг
Жизнь многогранна, как алмаз.
И каждое её явленье
своё имеет преломленье,
маня и интригуя нас.
И с ног сшибают впечатленья.
Но я, удара не боясь,
боль разменяю на приязнь,
на состраданье и смиренье.
Удач не жду, бед не бегу:
их существо равновелико.
И вряд ли помешать смогу
судьбы злокозненным интригам.
Но мерю день счастливым мигом
и крохи счастья берегу.
1986
х х х
Какою мерой мерите, такою
когда-нибудь отмерится и вам.
И ежели шагал по головам,
что ж сетуешь на ужасы разбоя?
Обязанности ценят по правам,
по средствам – цель. Когда-нибудь с тобою
поступят так, как поступал ты сам
с другими. И не менее, не более.
И да воздастся каждому своё!
По вере и по тщанию её.
Кто вправе над другим судьёю стать?
Сначала – Богу Божие воздать
и кесарево – кесарю. Но легче
сие, чем человеку – человечье.
28 мая 1988
х х х
Всё меньше именин и дней рожденья,
всё меньше остаётся отмечать.
И каждый новый год – предупрежденье,
что все мечты придётся отмечтать.
И время, как шагреневая кожа,
сжимается, и мчится всё быстрей.
И каждая минута - всё дороже,
и каждое мгновенье – всё ценней –
казалось бы. Но нет – на самом деле
возможно ли всерьёз осознавать,
что без тебя, как без конечной цели,
всё так же будет мир существовать,
что как пришёл – откуда – неизвестно,
так и уйдёшь – неведомо куда…
И время расточается извечно,
как будто неизбывная мечта.
Январь 2000
х х х
Но смерть войдет нечаянно, украдкой,
и уведёт кого-то в свой чертог.
И жизнь покажется обидно краткой:
вдруг прошумев, дождём ушла в песок.
И навсегда останется загадкой:
кому, зачем, какой отпущен срок.
И нежный рот Ваш – жёсткой, скорбной складкой,
и взгляд печален, сумрачен и строг.
И чья-то завтра смерть неотвратима,
а Вы – в ответе, Вам – всех тяжелей.
Мне эта мысль, как боль, невыносима,
я Вашу боль прибавила б к своей,
и пусть – больна, и смерть крадёт людей:
болезнь – пройдёт, а жизнь – неугасима.
1987
ГОРОД И ХРАМ
Вот дома, соразмерные мне,
утонувшие в осени сада.
Что такое в них вечно и свято,
и прекрасно, и снится во сне?
И сейчас поворот, и пора б
быть здесь церкви – не слева, так справа.
Не ошиблась я, вот он, корабль
никуда не плывущего храма.
Всё в нём просто: видать, небогат
был приход на Солдатской слободке.
В нём молитву давно не творят.
А сломать – были руки коротки.
Но с лесов – им не первый уж год –
слышен стук, и свежа штукатурка.
Неужели корабль поплывёт?
Плавать посуху – трудная штука.
Ну да ладно, здесь улица – храм
умиленья, любви, послушанья.
И рябины, его прихожанки,
жарко молятся по дворам.
21-23 сентября 1989
х х х
Накрапывало. Я одна как перст.
Тропинки нить в необозримом поле.
И неотвязный стих, что счастья нет
(откуда он?), но есть покой и воля.
Пустыню одолела я, и вот
награда: храм времён царя Бориса.
Широкий, в шлемах, с папертью в обход,
и звонница девицей сторонится.
Сюда возили Пушкиных-детей:
кресты в оградках, вот – могилка брата.
Дождь. Вечерело. Заперли музей.
Покой и воля. Больше-то не надо.
30 января 1993
х х х
Т. Мухиной
Здесь улица была. Дворы тянулись в ряд
и пролегала мостовая.
По ней, друг друга узнавая,
ходили горожане. Пять веков назад.
А улица-то шла вот так – наискосок,
спускалась к валу и воротам.
Ах, это ясно, как по нотам:
плетень, настил из брёвен, пешеход, возок.
Курные избы и строенье на дворе.
Простой на огороде овощ.
Торговля в лавке. Бог на помощь.
И часят в колокол в монастыре.
Здесь улица была, дома… Теперь пустырь,
двора Гостиного задворки.
В земле – былых времён осколки.
И древность дремлет до поры, как богатырь.
5 августа 1994
х х х
На улице, где жизнь моя прошла,
бурьяном поросли былые клумбы.
Где нежная акация цвела,
давно асфальт, растрескавшийся грубо.
Деревьев поредела череда.
В глазах домов, не знающих ремонта,
застывшая привычная беда.
И всё-то ветхо, бедно, старомодно.
Бездомные собаки. Прежде тут
у нас их никогда и не водилось.
Они меня боятся и не ждут
ни подаянья, ни иную милость.
И в бывшей «керосинке» на углу
не продают ни керосин, ни свечи.
И дом наш пуст, и среди дня во мглу,
во тьму, во мрак уходит, в сон мой вещий.
3 сентября 1994
х х х
Ещё до первой мировой
и бурь семнадцатого года
провинциальный город мой –
вот он каков! Щемящей нотой
спустя сто лет звучат во мне
его пейзажи, зданья, моды,
пролетка, барышня в окне,
и образ на Златых воротах,
и бдительный городовой,
и гимназисты-мизантропы,
и блеск булыжной мостовой,
парфюм и ткани из Европы,
экзотика вещей и цен,
и трогательный кич рекламы,
и выраженье на лице
какой-нибудь прекрасной дамы,
и шоколад, и карамель,
и фото, снятые так четко,
как Виктор Владиславич Иодко
снимал, и мало кто теперь,
беседка на Большом бульваре,
и фонари на тротуаре…
Ах, дивный сон!.. Пора проснуться,
вздохнуть – и с грустью улыбнуться.
18 августа 1996
х х х
Здесь начиналась улица Большая –
от древних белокаменных ворот.
И фонари, фасады освещая,
зовут, и манят, и ведут вперёд.
Вот будка и почтовая контора,
Гостиный двор, трактир и нумера,
и люд снуёт, и слышно разговоры,
и стук колёс, и крики со двора.
Гимназия, театр, синематограф,
и чудный терем Думы городской.
А там, в окне, талантливый фотограф
снимает фото пары молодой.
И на Иван Сергеича Шмелёва
чиновник канцелярии похож.
И змей воздушный, розово-лиловый,
у мальчика в матроске так хорош!
И мелодичный гул ударов редких
зовёт к вечерне в древний монастырь.
И на бульваре светится беседка,
а сквозь листву – простор, и даль, и ширь.
18 августа 1996
х х х
Чуть ступишь вглубь от улицы Большой –
и вот уже закляземские дали,
окраинные церкви заблистали,
и отдыхаешь глазом и душой.
И нищий странник лоб перекрестит,
под дубом посидит, возьмёт котомку,
и побредёт, должно быть, к Божью дому –
святые мощи навестит.
18 августа 1996
х х х
Может быть, вот здесь играл оркестр –
духовой, военный, вечерами.
Звуки наполняли всё окрест.
Кавалеры, наклоняясь к даме,
не спеша гуляли вдоль аллей.
Сад благоухал цветущей липой.
И трубач, всепризнанный Орфей,
сыпал всё руладами и сыпал.
Гимназисты в форменках внакид
наслаждались волей и покоем.
А весна погожая стоит,
вечер тёплый, и не мучит зноем.
Вот с супругой Градский Голова,
вот ещё купеческие лица.
Галстуки, погоны, кружева…
Господа, извольте веселиться!
7 августа 1993
х х х
В пространстве – там, где время рассекли,
такие открываются глубины!
…Здесь дом стоял, потом его руины,
теперь – клочок заброшенной земли.
На семь шагов – бурьян да комья глины.
И нет следа от дома, что снесли,
и нет следа от вишен, что цвели
вокруг, где ныне дикая долина.
Бог весть, какое множество колен
сменилось среди сих снесённых стен,
какие страсти, слёзы и сомненья.
И нет следа! Исчезли – как река,
что некогда питала берега
недолговечной радостью цветенья.
1988
х х х
Здесь как в Коломенском: лицом к реке
сижу на кромке берега, а ниже
река (её не видно), вдалеке –
синь горизонта, ближе – избы, крыши.
Душа моя – на воле, налегке.
В корсете – плоть; дыша, смотря и слыша,
не помню о межпозвонковой грыже,
не помню и не говорю ни с кем.
В Коломенском – шатры, столпы, ворота –
на память об исчезнувшем дворце.
Река, простор – на память о Творце.
И здесь, вокруг больницы, тоже что-то
похожее: холм, церковь Константина,
река, простор – щемящая картина.
1987
х х х
Пейзаж в окошке всё грустней:
к зиме, и всё индустриальней.
Где был простор с громадой дальней,
там груда близится камней.
Взамен воздушных перспектив
пространства, неба и дороги
передний план закрыл убогий
и грубый стройки примитив.
Давно, ещё лет пять назад,
здесь невпопад забили сваи.
И пацанов окрестных стаи
в том котловане голосят.
Деревьев рыжие вихры
редеют: близко непогода.
И землю губит черторый.
И мир летит в тартарары.
И просыпаться неохота.
8 октября 1996
х х х
Прогулки потеряли прелесть.
Взамен зовущей новизны
везде одно: распад и бренность,
и тлен, и нищета казны.
Увечье улиц и уродство
домов, задворок, пустырей,
почти утраченное сходство
с тем, кто казался всех милей.
Земля, засыпанная сором –
к нему у всех привычен глаз.
Каким разбойником и вором
украден город наш у нас?
Он осажден временщиками,
он ими густо заселён.
Измена бродит между нами.
И значит, Город обречён?
14 июня 1998
х х х
И что тут сможет двадцать первый век,
когда двадцатый так накуролесил,
что сорок тысяч кирие елейзон
уж не отмолят, не отмоют грех.
Грех оскверненья Божья Дома – Града
и Храма, что в любом и каждом есть.
Уж не Господь давно созиждет здесь,
а всуе мучит землю стройбригада.
И потому всем неуютно тут –
не родина – всё будто бы чужбина.
Как будто Бог напрасно отдал Сына,
и все в небесный лик Его плюют.
Но чудо, будь! И наш Ерусалим,
задуманный когда-то мудрым князем,
по-княжески полюбим и украсим
и хаосу и злу не отдадим.
27 апреля 1997
х х х
Зачем такая жалость и любовь
к разваливающемуся забору,
к воротам, к палисаднику, которых
давно уж нет, и уж не будет вновь,
к смородинам, исчезнувшим бесследно,
к изогнутым вишнёвым деревцам,
к ромашкам, прораставшим там и сям,
к багровым мальвам, грубым и победным,
к нагроможденью золотых шаров,
естественных, как поросль полевая
(их, помнится, мы даже поливали).
И лучших в мире не было дворов.
Он снится мне – как детство незабвенный
и в благодарном сердце – неизменный.
1987
Разлив
Вода плескалась у мостков:
в мостки ступени превратились.
Разлив небес и облаков
и талых вод – в российском стиле.
Я шла – и городской мой глаз
всё сомневался – снег, вода ли?
В дрожании воздушных масс
полоски серебра блистали.
И у ступеней, где вода
уж не такой казалась синей,
бельё полощут, с краю встав,
к воде склоняясь и к корзине.
Огромный луг водой объят,
как будто в век двунадесятый.
Лишь в двух местах приметил взгляд
пригорков спинки, сероваты.
Двойные вертикали древ.
И, лилией средь вод, далёко,
храм Покрова уходит в дрейф
и будит внутреннее око.
1985-1988
х х х
Губернский город отжил век.
Он превращён в анахронизм.
Смотрю из-под прикрытых век
на тусклые оконца изб.
Невольно замедляю ход.
Здесь неуместна суета.
У покосившихся ворот,
видать, почтенные лета.
И шумный транспорт городской
здесь инородец и чужак.
И струйка дыма над трубой,
и стая псов, и в ней – вожак.
Чугун ступенек в землю врос.
Ржав водосток, щербат забор.
И на заборе – приговор:
«Здесь продаётся дом на снос».
1977-1983
х х х
Смеркалось. Зимний день так скуден.
И тучи снежные сгустились
и к горизонту опустились.
И вьюжит, да ещё как крутит.
И улица, каких уж мало
в пейзаже города осталось,
гостеприимно расступалась
и горизонты открывала.
Дома с фасадом в три окошка,
и крыша на четыре ската,
и сад в сугробах, и ограда,
и под деревьями дорожка.
И деловитая собака
облает вдруг из-за забора.
Ну что ж, ей в этом нет укора:
она не дремлет, работяга.
Совсем стемнело. Звёзды пляшут.
И туч движенье беспокойно.
И лишь один фонарь какой-то
лучиной тлеет, а не страшно.
17 декабря 1995
х х х
Княгинин монастырь
1
Вот они стоят вокруг меня –
в княжеских, в святительских одеждах.
Голову ненадолго склоня,
всё смотрю наверх, на них – с надеждой.
В косяке алтарного окна
Преподобный – на него надеюсь.
От греха подняться, ото сна,
от земли, горе – мне б так хотелось.
Выше, выше, к сводам, к небесам,
там, где свет и радость, свет и радость,
вечность и покой, любовь и святость,
где Господь и Вседержитель Сам.
14 марта 1993
2
Рукавов широкие раструбы.
с белых риз – орарь – концы вразлёт:
двигаясь с изяществом сугубым,
чашу с Жертвой юноша несёт.
Он её вознёс над головою –
там, в высокой конхе алтаря.
Всё стараюсь рассмотреть его я,
к горним силам мысленно горя.
Арки, изгибаясь и сужаясь,
ввысь уходят, за границы стен.
Таинство, незримо совершаясь,
раздвигает зримого предел.
Выше всех житейских попечений,
на последней сердца глубине –
этих красок тонкое свеченье,
в небе – не на каменной стене.
15 апреля 1993
3
Что это? музыка органа?
Басы низки и псалмодичны,
альты мягки и мелодичны
и выразительно сопрано.
Напев живой и полнозвучный,
как будто движимый мехами –
воздушный, гулкий и могучий.
Орган…Откуда же он в храме?
В дверях остановилась: клирос!
И в унисон ему - священник.
Но звук вознёсся к сводам, вырос,
и вот – органа ощущенье.
18 июля 1994
4
Ещё почти не рассветало,
и месяц матово мерцал.
Сегодня я так рано встала,
как будто кто меня позвал.
В одежды белые одетый,
был город умиротворён.
И храм, совсем не освещён,
сверкал внутри, как самоцветы.
Со стен, и арок, и пилонов
лились лазорь и голубец.
И своды, сверх земных законов,
в небесный строились венец.
И плоть молчала человеча.
И трепет рос в душе и страх.
Вот чаша поднята в руках,
и близко трапеза и встреча.
И лик Божественно-Софийный
над Евхаристией сиял.
Господь сошёл, любвеобильный,
и душу на руки приял.
16 декабря 1995
х х х
В Благовещенской церкви
Рано. Зябко. Высоки ступени.
В церкви малолюдно и темно.
Ставлю свечку, как заведено.
Преклоняю пред мощьми колени.
Непривычно тут – не то, что бедно –
не хватает фрески на стене.
Весь народ столпился в глубине:
в малом храме – ранняя обедня.
Необычны тоже образа:
слишком будто ярки одеянья,
очень уж распахнуты глаза.
Есть своё и в этом обаянье.
Череда к гробницам золотым:
поклониться муромским святым.
28 января 1993
х х х
Муром
1
Клейкие чешуйки под ногой:
каждый листик свежераспустился.
В городе старинном над рекой
я брожу, и дух во мне смутился.
Храмы в блеске звёздно-синих глав,
красоты немыслимо узорной.
И шатры, и башни на углах
монастырских стен, таких просторных.
И почти над самою водой
церковка, а там ещё другая.
Рыбаки здесь жили слободой
и сушили мрежи, отдыхая.
И чуть на отшибе, на холме,
крепость замерла насторожённо.
У дороги сяду, на скамье,
и гляжу, гляжу заворожённо.
Вот кусочки площади, а там
уцелел пригорок и лужайка.
Поброжу по древним по местам.
Что же их так мало-то, ах, жалко.
2
Овраг такой глубокий, точно ров
и вместе вал от древних укреплений.
И от земли – вибрации, как зов
десятков преждеживших поколений.
Здесь всё – не старше Грозного царя.
От ранних лет ничто не уцелело.
Но так же поднимается заря,
и тот же брег, и русский дух – всё цело.
И церкви сохранились кое-где,
из камня – вместо прежних, деревянных.
И замысел – как будто по мечте,
по воле Божьей сложен, не по плану.
Быть может, белокаменный собор
здесь тоже был, как в Володимер-граде.
И кремль, и за стенами княжий двор,
всегда готовый к бою и к осаде.
И улицы как будто русла рек;
обители, сроднившиеся с кручей.
Да, времени ужасен мерный бег.
Но Мурома бессмертен дух могучий.
3
Разбился образ. Краской на доске
искусно писан кремль, и храм, и терем.
Иконописный город на Оке!
Твой ясный лик расколот и растерян.
Когда б собрать осколки и сложить,
и разглядеть рисунок полустёртый!
Но контур рассыпается, дрожит,
и тает грань между живым и мёртвым.
Вот позолотой маковки горят,
и своды – точно крыл высоких взмахи.
Но трещина, как молнии разряд –
пронзает, и крушит – как меч на плахе.
И на престоле восседает князь,
святой и благоверный чудотворец.
И перед этим образом молясь,
благословен был предок-богомолец.
А мне благословенья где искать?
Расколота душа, как образ града.
Но вечно в берега волне плескать.
И всё ещё наладится, ведь правда?
4
От Кремля на горе Воеводской
раскрывается град, как рука.
И согласно с течением Окским
веер улиц изогнут слегка.
- Прихотливее линий ладони,
так, как на душу Бог положил,
как нездешний ландшафт на иконе,
как прообраз небесных вершин.
5
Какой высокий храм! А до него
ещё на холм взбираться, если снизу.
Он на террасе встал береговой
как на дозоре, врос, укоренился.
А вот ещё один – так невысок,
как будто не взаправду, а в насмешку.
Под неказистой кровлей поясок –
скорее два – струятся вперебежку.
А некогда венчал его шатёр,
по-царски гордый и победоносный.
А говорят, построен он с тех пор,
как шёл в Казань Иван Васильич Грозный.
А там за ним выглядывает шпиль
ещё какой-то церкви с колокольней.
Куда ни глянь – всё проступает быль.
И на душе отрадней и привольней.
6
Такой узорный – будто соткан.
А строил-то Богдан Цветной,
большой купец Московской сотни,
в сторонке Муромской родной.
Чтоб было вдовам и сиротам
где приютиться от невзгод,
задумал монастырь – и вот он:
шатры, и кельи у ворот,
и тонких главок пятисвещник.
В соборе – чинно, белизна.
На клиросе – заместо певчих
сестрица юная одна.
В приделе гроб с мощьми положен.
И монастырь опять живой.
И храмоздателя, быть может,
здесь помянут заупокой.
7
Улицы, которых нет,
огороды и подворья.
Впереди – в окошке свет –
церковь клецкая на взгорье.
Влажный ветреный рассвет.
День, наполненный трудами.
Мир преданий и примет.
Гроб с мощьми в соборном храме.
Два подряд монастыря,
изукрашенных богато.
Скачут три богатыря,
нет, четыре, изращаты.
И глядят, как на Торгу,
что раскинулся широко,
на траве ли, на снегу,
жизнь кипит во славу Бога.
8
Вот горка с крепостью на ней,
что веет силой богатырской.
И у ограды монастырской
лужайка. Чтоб пасти коней?
Присесть бы, спину прислоня
к ограде, солнышком пригретой.
Тепло стены – из детства это:
мой дом держал и грел меня.
И лечь бы, и закрыть глаза,
травы прохладу ощущая –
как будто я здесь не чужая,
и можно то, чего нельзя.
И ждать, что кто-нибудь придёт,
и позовёт, и засмеётся…
И ничего не остаётся,
как сесть на лавку у ворот.
9
На улице, на набережной, дом –
чудесный дом, с классическим фасадом,
с фронтоном, с полуциркульным окном,
с карнизом или даже с колоннадой.
Ворота; в глубине как будто двор,
из-за забора – вишни куст цветущий.
Но ветхость дома – как немой укор
и тем, кто в нём, и мне, мимоидущей.
И будет очень горько покидать
жильцам его родимые пенаты.
И будут долго-долго вспоминать
и двор, и куст, и милый лик фасада.
Август 1993
х х х
Меленки
Улицы, размытые дождём.
На пригорке – площадь городская
с памятником – гипсовым вождём.
Прежде был собор – а где, не знаю.
Чувствуется нравов простота,
и в названье – ласковое что-то.
Не спешит никто и никуда.
И почти что сельская природа.
Старое добротное жильё –
ворота, наличники, крылечко.
Слышит ухо будто бы моё
шум лесов, идущий издалеча.
На базаре – муромских сортов
помидоры. Пристань. На приколе
лодки спят. Обилие садов.
Колокольня, кладбище и поле.
14 августа 1993
х х х
О тяга городских пейзажей!
Архитектоника холмов,
рощи и заросли домов
и улицы, как вернисажи.
Взгляд лодкою – квартала вдоль
в разливах вешних тротуаров.
И всплеск, звенящий в закомарах,
проникновенен, как пароль.
О, щедрость городских пейзажей!
Краски, и графика, и ритм.
Архитектурный афоризм,
века, ветра в себя вобравший.
Глазные впадины эпох,
предутренние сны провидца.
Столиц феномен и провинций
загадочен и прост, как вздох.
Собранье городских пейзажей.
Под небом мастерской – музей.
Зевс, Гильгамеш и Моисей
Пинакотек и Эрмитажей.
В вуалях – изваянья лип,
живых Венер и Аполлонов.
И Незнакомки гордый лик
под каждой проступает кроной.
О, жажда городских пейзажей!
Ландшафт без зодчих сер и сир.
Не город-монстр, а город-мир
пусть Землю эту опояшет.
1985
х х х
Как разрушенью противостоять?
Стихия хаоса, как конь Троянский,
умеет внутрь пробраться и разъять,
расстроить, помрачить рассудок ясный.
И то, что безусловным было злом,
покажется условием для блага.
И мой любимый дом пошёл на слом,
и всяк теперь безумец и бродяга –
из тех, кто мнимой ветхости его
не мог и не умел сопротивляться.
И хаос начал в нас распространяться
по мере энтропии мировой.
13 июля 1996
х х х
Когда за ним захлопнулись Врата
и херувим, нахмурясь, встал на страже,
Адам побрёл неведомо куда,
и грех его был тяжелей поклажи.
И перед ним лежал угрюмый край –
чужая, безымянная пустыня.
Потерянный, но незабытый рай
тревожит человечество доныне.
Он выбрал место и построил дом –
из козьих шкур, из веток и жердей.
И стал он добывать свой хлеб трудом,
и Ева родила ему детей.
И старший, Каин, сеял и пахал,
а младший, Авель, пас в степи овец.
И кровью брата Каин запятнал
тот образ Божий, что предал отец.
Оставил Каин дом, отца и мать.
И радости Господь его лишил.
И Каинова страшная печать
поверх греха Адамова лежит.
Томимый страхом, сын его, Енох,
селение свое огородил.
Казалось, что людей оставил Бог,
что против мира человек – один.
Так город стал наследием греха.
Но грех искуплен, и прощён Адам.
Ковчег спасён, открылись берега.
И город – мир, ковчег спасенья – храм.
Декабрь 1992
х х х
Ещё почти не сознаём бедой
и гибелью, когда ломая-строя,
природу – окружающей средою,
и город – городской зовём средой.
И вот он – странный, тесный и пустой,
в раздоре с древней, вечной красотою.
Оазисов всё меньше под пятой,
под натиском пустыни и разбоя.
Ещё полвека, может быть, назад
отвсюду взору открывался град,
его пленительная панорама,
пространства своевольнейшая ткань,
где улицы и зданья – зернь и скань.
Цены не знаем ей и рвём упрямо.
1988
х х х
Тропа стремительно стекала вниз,
в естественный фиал амфитеатра.
И путь, что вёл вперёд, привёл обратно.
Был круглый холм – стал клиновидный мыс.
Пространство искривлялось многократно,
поскольку город царственно холмист.
Какой изограф знаменил так знатно?
Какой философ вымечтал, как мысль?
Вот то, что было слева – стало справа.
Какая прихотливая забава!
Какая радостная новизна!
Вот улица, идущая по кромке.
Дома – с резьбою, трогательно-кротки.
И прошлые волнуют времена.
1988
х х х
Вернее глаза – камера-обскура.
И веруя в непогрешимость линз,
прилежный мастер наносил на лист
правдивый контур будущей гравюры.
И холм, нерукотворный пьедестал,
и город, выразительней скульптуры,
шатров и храмов тонкие фигуры
рукой любовной мастер начертал.
И плоскость не насилует пространства,
и кущи сосен – милое убранство,
и в небесах – осенний караван.
И образ – так, казалось, фантастичен,
нет, не придуман, не преувеличен,
и тем любезней сердцу горожан.
1988
х х х
Въезжали в город в древности не так,
не сразу, не прямой дорогой сходу.
Вверх, вдоль холма на север вёл зигзаг,
и к югу чуть развёрнуты ворота.
И в княжий замок путь был не прямой:
вдоль вала, с поворотом перед башней.
Наверно, это было очень важным
во времена средневековых войн.
О том теперь почти никто не знает.
Былых дорог уж не напоминает
ни карта, ни преданье, ни натура.
Забыли всё в последнее столетье,
как под гипнозом, раны не заметя.
Но к счастью, есть старинная гравюра.
1988
х х х
Паломничество
1
Церковь, кладбище и пруд,
тихий дождик моросящий.
Всё тут ладится в уют
деревенский, настоящий –
в продолжение души
православной, птицы певчей.
И желтеет поле ржи,
и синеет лес далече.
Два пригорка, посередь –
позабытая дорога.
Здесь бы жить и умереть
ради Господа и Бога.
2
Присяду у чаши пруда
под сенью высоких берёз.
Туда ли посмотришь, сюда –
и за сердце так и берёт.
На всем благодать и покой.
Да жаль только - храм разорён –
широкий, просторный такой,
с затейливой формой окон.
Над тихой и чистой водой
круглящийся край берегов
с каёмкой из ряски седой.
И тянет нагнуться с мостков.
Сквозь заросли кровля видна,
с чердачным окошком на ней.
Людей не видать. Тишина.
Со мною березы одне.
И будто на страже села
два спящих холма, как врата.
Меж них, избоченясь, легла
дорога – не знаю куда.
3
Монахи в рясах и скуфейках,
крестьяне, страннический люд,
бывало, всё идут, идут
к святым источникам фивейским.
Когда-то Сергий Преподобный
их отворил из-под земли.
И вот забили, потекли
ключей целебные потоки.
По круче, меж камней струится
вода прозрачная, журча.
Многоголосый шум ручья –
ему вовек не прекратиться.
Земли божественные слёзы
смывают и болезнь, и грех.
Моли Христа о мне, о всех,
отче наш Сергий богоносный.
4
Скит Святого Параклита
Красно-рыжий глянцевый петух
у амбара, на навозной куче.
Вместо стен высоких – Святой Дух.
Для скита и нет ограды лучшей.
Церковка напоминает Псков.
А внутри тепло и задушевно.
Нижний храм пока что не готов,
но врата резные – совершенство.
А вокруг просторы да поля,
Сергиева милая сторонка.
Всё святое здесь, молитвы для.
Вот и ангел – в образе котёнка.
5
Колокольня – выше нету на Руси.
Неширокий двор, и сумрак в церкви.
«Вся премудростию сотворил еси» –
начинает братия вечерню.
А когда уж был совсем построен скит,
вдруг под ним забил живой источник.
В глубине плита могильная лежит –
старец-схимонах, пример для прочих.
И темнеет сбоку узкий, тесный ход
в кельи для подвижников - «пещеры».
Нынешняя жизнь уже не приведёт
в эти кельи подвиг прежней веры.
Гефсиманский сад ещё здесь не расцвёл –
враз обитель не поднять святую.
Но неколебим Христовой веры ствол,
и вдоль стен, как дети к чаше – туи.
6
Церковь на краю села
Иоанна Богослова.
Не звонят колокола.
Нет и многого другого.
Ни престола, ни икон.
И четыре прихожанки.
Но высоко вознесён
восьмерик. Какие ж арки
необычные в углах!
И не окна, а люкарны.
И когда-то на стенах
были краски светозарны.
И сей роскоши под стать
тенор – оперный, волшебный,
предназначенный блистать.
И священник задушевный.
И такой размах и стиль,
чтобы ангельские крылья
здесь шумели и парили,
и Апостол сам кадил.
7
Не ослепляет блеском Лавры,
но спелой светится пшеницей –
холмы, поля, ключи да травы,
да скит, да пустынь вереницей,
да ели в ризах долгополых,
архистратиги сил древесных,
да церкви в запустелых сёлах –
удел Владычицы Небесной.
21-27 августа 1994
ОПТИЧЕСКИЙ ОБМАН
Чудесней чуда и блаженней благ
и роскоши роскошней – вдохновенье.
А Вы невольно подаёте знак
к внезапному его возникновенью.
Среди недоуменья, лжи и драк,
где боль и стыд – обычные трофеи,
вдруг отразишься в чьих-нибудь глазах
и не поверишь: голубая фея!
Не этот ли оптический обман
меня к глазам притягивает Вашим?
- Как бедуина, чтущего Коран,
мираж мечетей, медресе и башен,
и для него уже почти не важен
погубленный в пустыне караван.
1987
х х х
Нет, ждать не стану Вас – такое право
присвоить – самозванство и грабёж.
Когда мечтаешь просто так – забава,
совсем другое дело – если ждёшь.
А радость так нечаянна, когда Вы
придёте в день и час, когда не ждёшь.
И нежность, точно «ля» второй октавы,
звенит и душу заливает сплошь.
О неприкосновенная свобода!
Извечная мужская благодать.
И женское искусство ждя, не ждать,
и каждый миг случайного прихода
как праздник, как подарок, принимать
и грусть не выдать ни единой нотой.
1987
х х х
Ваш взгляд печален, сумрачен и строг,
как в день ненастный Цейское ущелье.
Там водопад, и брызг с дождем смешенье,
и человек там сир и одинок.
Слои, напластованья, отложенья
каких времён, событий и эпох
ищу? Ваш скорбен взгляд, но дай Вам Бог
не испытать ни скорби, ни лишений.
Бесчисленных трагических судеб
свидетель, соучастник и хранитель!
Вот надо мной угроза: отвратите ль?
Наверно, только очень захотев.
И снова в эту скорбную обитель
вхожу, халат и тапочки надев.
1987
х х х
Я знаю: Вы стояли у окна.
Я видела: Вы на меня смотрели.
Быть может, Вы в тот миг меня жалели,
что вот – ушла или что вот – больна.
Но в феврале естественны метели,
и я уйти когда-нибудь должна.
И кто о ком - в раздумьях – ночь без сна:
врач о больном, больная о враче ли?
Запечатлел нечаянный мой взгляд
изломанность и напряжённость позы,
и белый, как безмолвие, халат –
Ваш облик – трогательней «Lacrimosa»,
пронзающий – как боль с крестца до пят,
парящий надо всем – как стих над прозой.
1987
х х х
Как тяжело прощаться: уходить,
когда постыдно хочется остаться.
Не знаешь, как смотреть, что говорить,
а почва стала гнуться и шататься.
И неприлично взгляд так долго длить,
в котором не скрывать, как ждёшь прижаться,
и слишком, слишком много сообщить
в неженственном моём рукопожатье.
И после сделать резкий разворот,
и сразу прочь, и вслед не обернуться.
Чтобы чуть-чуть хоть этим обмануться.
И думать вспять, а двигаться вперёд.
И чувствовать, что дальше жить невмочь.
И дальше жить, и встречи строить мост.
1987
х х х
Я – это Вы. Я воплощаюсь в Вас:
изящно двигаюсь, нечасто улыбаюсь,
корректна, ни над кем не издеваюсь
и тотчас исчезаю, появясь.
Спокойна, до обид не опускаюсь,
и от восторгов не пускаюсь в пляс,
всем нравлюсь и никем не увлекаюсь.
Я – это Вы. Я воплощаюсь в Вас.
Печальное искусство компромисса,
полутонов, пиано и туше.
Свобода примирять и примириться.
Гармония в поступках и в душе.
Вам просто повезло таким родиться.
А мне, увы, такой не стать уже.
1987
х х х
Не кофе – любовный напиток,
наверно, я пью по утрам,
волшебное зелье из трав,
какой-то колдуньей добытых.
И вот надо мною витает
кудесницы этой волшба.
И жизнь моя – только мольба
о Вас, только вздох и мечтанье.
И в явном безумстве таком
ни Вы - и ни я не виновны.
Ведь утром я пью с молоком
не кофе – напиток любовный.
1978
х х х
Как к лицу тебе гусарский ментик,
тонконогий конь, косящий глазом,
сабель блеск стальной и стяг со Спасом,
и великолепный флирт со смертью.
Как к лицу тебе доска и кисти,
ремешок на волосах волнистых,
бремя слёз, восторга и неистовств,
и тяжёлый труд – не для корысти.
Так тебя в моих глазах возвысить
может обстоятельство любое.
Как к лицу тебе родство такое:
дед-гусар и дед-иконописец.
1979
х х х
Едва-едва удерживаюсь, чтобы
не тосковать, не плакать, не пропасть.
Был жёлтый клен и белые сугробы
и Вы – и пальцы клали мне на пясть,
считая пульс, наверно, слишком дробный.
И Вашей жизни маленькая часть
была моей. Взять больше – значит красть.
Но мне довольно. Эта часть огромна.
И некую дистанцию храним,
друг в друге уважая суверена.
Исключено, чтоб с тем или другим
случилось рабство – верность иль измена.
От рабства ум, удержится, наверно.
Но сердце – что, с безумным, делать с ним?
1987
х х х
Ей двадцать девять…А по виду меньше.
Так, чуть за двадцать: слишком тонок стан,
в глазах открытость, в голове туман,
и полудетский, странный взгляд на вещи.
С ней шутишь – получается обман,
всерьёз – она страдает и трепещет.
и плачет, и стихи напишет вам.
и не дай Бог, ещё чего похлеще.
И я, наверно, в возрасте таком
её напоминала, может статься.
Ну как мужчине взрослому связаться
с таким почти нездешним существом?
К ней страшно даже просто прикасаться.
Нет, от таких подальше – и бегом.
1987
х х х
Я в ужасе: чтоб до седых волос
дожить, вкусивши горький плод познанья –
и не понять, что принимать всерьёз
нельзя мужских ни слов, ни обещаний.
Нельзя душе трудиться на износ:
паденье-взлёт, богатство-обнищанье.
Иначе в ней Сирин и Алконост
и Феникс – все умрут от отощанья.
Да что! Неприхотливый голубок
уступки, дружелюбия, терпенья
не выдержит режима взлёт-паденье –
замрёт, больной нахохленный комок.
Душа летит, как радостная стая,
к другой душе, беды не замечая.
1987
х х х
Какая грусть в лице твоём.
М. Цветаева
Зачем в лице у Вас такая грусть
и затаённая - на что – обида?
От Вашего измученного вида
мне тоже мука. Я за Вас боюсь.
Как будто это Ваша жизнь разбита,
а не моя. Но над судьбой смеюсь.
И пусть моя поломана орбита –
я на круги своя ещё вернусь.
1987
х х х
Вас нет – и всё равно вы здесь –
неосязаемо, незримо:
дыханьем, взглядом, словом, ритмом
шагов, прикосновеньем – весь.
Вы здесь – сие неоспоримо.
Иль органы всех чувств, что есть,
меня обманывают днесь.
Но белый Ваш халат – как схима,
барьер, китайская стена,
предел, его же не прейдеши…
Всё застит эта белизна…
Не уходите столь поспешно!
Уйдёте – это неизбежно.
А я останусь здесь, больна.
1987
х х х
Окно притягивает: в нём пейзаж.
Но городской, но с длинной перспективой.
Вид сверху: третий всё-таки этаж.
Вот стройка, дальше - рёбра жилмассива,
вот нечто, уцелевшее строптиво:
«приём посуды» и сарай (гараж ?).
И бывший сад, классически красивый.
Окно притягивает: в нём коллаж.
А небо интригует: в нём коктейль
из облаков, сиреневых, и синих,
и розовых. Мгновенный майский ливень
их взбил. Но что мне виды – эти, те ль?
Глаз голоден: в окне, где город пьёт
коктейль небесный, Вас недостаёт.
1987
х х х
Ни повода, ни слова, ни поступка –
Вы безупречны. Все упрёки - мне:
что говорю и действую бездумно,
и что собой владею не вполне,
а если думаю, то неотступно
о чём–нибудь таком, что лучше не
задумываться…О! Вы неподкупны
и беспристрастны, стало быть, извне.
И мне, конечно, чудится и мнится,
что Вы меланхоличны и грустны,
что Вам, как мне, цветные снятся сны,
а ежели не снятся, то не спится,
что чувство незаслуженной вины
на нерв души болезненно ложится.
1987
х х х
Проходит все, пройдет и это.
Соломон
Всё в мире состоит из вещества,
а вещество конкретно и дискретно.
Во всём есть рубежи, которых два:
начало и конец. Всем, всем – секретно!
И то, в чём не предвидится конца.
я знаю, что пройдёт, и очень скоро.
Конец есть у тернового позора,
и есть он у лаврового венца.
Вот так: проходит всё, пройдет и это.
Жизнь – цепь приобретений и утрат.
Душа, рванувшись к Вам, вздохнёт сто крат,
замрёт, и друг для друга канем в лету.
Материя конечна, но душа
не хочет знать конца и рубежа.
1987
х х х
Быть может, нам уж встреч не суждено:
судьба на счастье слишком скуповата.
А счастье было близко – вот оно! –
нечаянно, свободно и крылато.
Едва коснулось трепетным крылом,
обманчивой доступностью играя,
дразня разнеживающим теплом –
чуть-чуть, совсем немножко, сбоку, с краю…
Но это не меняет ничего –
ни истинность, ни мнимость, ни утрату.
Так капельки довольно дождевой,
чтоб слышались громовые раскаты.
1987
х х х
Переводчик переводит мой сонет:
он глядит глазами иностранца.
Я гляжу и вижу: вот пришёл брюнет,
в коем всё и вся – сплошная грация.
Он желает уяснить буквальный смысл,
множество оттенков различая.
Уясняю: вот, откуда ни возмись,
в сердце радость пополам с печалью.
А глаза его смешинками искрят,
где-то скрыта пара фейерверков.
Что слова! Они лукавят и таят.
Смысл – меж слов, меж строк. Уж это верно.
2 января 1993
х х х
Сказать ещё?
М. Цветаева
Вдруг вспыхивают огоньки –
мгновенны, необыкновенны,
молниеносны, как зверьки,
как змейки – тайны, сокровенны.
Как электрический разряд,
как блица магниевый сполох,
падучей звездочки осколок –
смеясь, глаза у вас искрят.
Сказать ещё? – Стальной клинок,
на солнце схваченный из ножен.
Сказать ещё? Но невозможен,
боюсь, наш станет диалог.
31 января 1993
х х х
Ей все подряд мужчины говорят:
О, Вы очаровательная женщина!
И в васильковый погружаясь взгляд,
ждут от неё не временного – вечного.
А васильки так радостно горят,
и радость их – кому она обещана?
А мир вокруг меняется так бешено,
что и внутри – смешенье и разлад.
Ах, эти руки с тоненькими пальцами,
и взмах ресниц, и ямки у ключиц…
И если этой встречи не случись,
они так и остались бы скитальцами –
мужчина с поседевшими висками
и женщина с глазами васильками.
3 сентября 1995
х х х
Не спится. Ночь. Начало октября.
Гроза и гром, и окон дребезжанье.
И если кто-то скажет, уезжая –
«люблю, целую» – знай: всё это зря.
И дни нагромождаются в недели.
И осень обретает глубину.
Под дробь дождя ужели не усну?
Едва ли – и под музыку метели.
2 октября 1994
х х х
Но треугольник – жёсткая фигура.
В житейской геометрии она,
как никакая, распространена:
на ней возводят чувств архитектуру.
А третий лишний, пятым колесом
зовущийся по всем законам быта?
И дважды два – четыре по Эвклиду?
И Ньютонов закон, зрим и весом?
А по Эйнштейну всё совсем иначе:
пространство искривляется, едва
прибавишь скорость, даже дважды два -
отнюдь не однозначная задача.
Но мрак небес и тайна вещества –
ничто в сравненье с сердцем человека.
Божественная – в дьявольском – прореха –
оно в иных мирах, чем дважды два.
Законы чувств и логика страстей,
души архитектоника и духа
безмерный космос – с инструментом туго
для измеренья этаких статей.
И треугольник, жёсткая фигура,
умеет быть пластичным, как дуга.
И золотым сеченьем, вне греха,
созиждется любви архитектура.
2001
х х х
Не под часами, не у фонтана,
не на вокзале, не на квартире –
ты мне свиданье назначил странно:
в будущем веке, во сне, в эфире,
в космосе звёздном, в иных вселенных,
в тонких мирах, параллельно спящих,
в воспоминаньях детства нетленных,
в моих стихах, купиной горящих…
30 августа 2001
х х х
Но небо в средней полосе
безоблачным бывает редко.
То к снегу склонно, то к грозе,
то к тучам, и задует резко.
И даже в самый ясный день
вдруг налетят обрывки ваты.
И в синь, в лазоревую сень
вползают перистые гряды.
Или затянет пеленой,
то перламутровой, то серой.
А то зарядит дождь стеной.
И всё же в небо смотрят с верой,
что вот разгонит облака,
туман, и мглу, и злые тучи.
А я не в небесах пока,
и ты прости мой нрав колючий.
10 сентября 2001
х х х
В гондоле, на водной дорожке
канала с дворцом отражённым
как будто мы плавали тоже
на празднике меж приглашённых.
Затейливый граф Шереметев
из рода персидского шаха
с портрета глядел, не заметив,
что гости не те уж, однако.
Но графское гостеприимство
простёрлось на нас, недостойных…
Мальки суетились неистово,
а кроны древес векоствольных
в свои принимали объятья,
как будто мы тоже – растенья.
И ты подарил мне на счастье
аллею из солнечной тени.
2001
х х х
В перламутровый грот моего одиночества
ты вошёл незаметно и своды разрушил,
и жемчужины вынул, раскрыв, из ракушек,
и застыл и задумался: жаль, что ли, зодчества?
Но разрушен мой грот, и не выстроить заново:
нет ни раковин, ни перламутра, ни жемчуга –
всё в руинах, осталась лишь статуя – женщина.
Прикоснулся – она ожила: что ж тут странного?
Мрамор статуи добыт, быть может, в Карраре,
белопенный, как снег под полозьями санок,
на которых съезжались на праздники в замок
веселиться у графа на святочном карнавале.
И глаза засияли под маскою мраморной,
голубые прожилки забились горячею влагой,
и бушующий вихрь – от восторга до траура –
подхватил и унёс на простор, где нельзя одинакой.
2001
х х х
Мой караван отстал и заблудился.
В пустыне ночью не найдешь пути.
Беззвездный мрак надвинулся, сгустился.
Куда теперь – не ведаю – идти.
Успев собрать сухого саксаула,
погонщики столпились у костра.
Легли верблюды, стоя дремлют мулы.
Что ж, будем дожидаться до утра.
Мой караван, отставший безнадёжно –
нет, на корабль ему уж не успеть.
Что должно, стану делать, что возможно:
сумею – жить, а нет – так умереть.
А тут ещё задул восточный ветер.
Не до утра дождёшься – до беды…
Случилось, что никто и не заметил,
как с факелом из тьмы ворвался ты –
на скакуне арабском тонконогом,
ко лбу и к сердцу руку приложил.
И вывел караван из тьмы глубокой,
как вестник света – ангел Уриил.
Мой караван с товаром драгоценным –
кафимский жемчуг и китайский шёлк –
благодаря тебе остался целым,
и не погиб, и вовремя пришёл.
1999
х х х
Любовью, характером, молитвой, делом
будь мне другом.
Amore, more, ore, re –
своей любовью будь мне другом,
своим характером согрей,
молитвой очерти, как кругом.
И делом защити от слёз,
и по-мужски будь твёрд и точен.
Amore…Но без дружбы, врозь,
нет ничего – ни днём, ни ночью.
И, пусть родившись в феврале,
тем стану для тебя, чем хочешь:
amore, more, ore, re,
стихом и прозой – днём и ночью.
1999
х х х
Вопреки, а не благодаря,
отрицая, а не соглашаясь,
зная, что напрасно всё и зря,
и не веря ни в единый шанс,
алгеброй прощаний и разлук,
физикою нервных передряг –
так мы обнимаем друга друг
и обнимем вновь друг друга так.
Господи! Ты не оставишь нас!
Ангельским крылом от синих глаз
слёзы отведешь, и скорбь, и грязь.
1999
х х х
Верно, мы друг друга знали
и давно-давно любили –
в детстве ли, в аллеях сна ли –
но потом нас разлучили.
А когда нашли друг друга
в лабиринтах жизни взрослой,
вновь настигла нас разлука –
всадник мстительный и грозный.
Преградил копьём дорогу,
вынимает меч из ножен.
Подобру и поздорову
не уйдёшь, и вызов брошен.
Ни копья у нас, ни шпаги,
ни коня, чтоб вдаль умчаться.
И закон, что на бумаге,
не поможет защищаться.
Нет нам доли в этом мире –
на дорогах, ни в селеньях –
только в небесах, в эфире,
в неразведанных вселенных.
Что ж, раскрыть осталось крылья –
вот крыло твоё струится
цвета непорочной лилии –
и взлететь, и раствориться.
1999
х х х
Между нами – ничего,
только время, расстоянье,
да безумства состоянье –
ни с того и ни с сего.
Между нами – никого,
кроме любящего Бога
да всевидящего ока,
кроме ангелов Его.
Между нами никакой
чёрной кошки, серой мышки,
вредной блошки, мрачной мысли –
нет и не было такой.
Всё же что-нибудь да есть
между мною и тобою,
что не спрячу за строкою
и не сможешь не прочесть.
1999
х х х
Господь нас любит и даёт
нам лодку, и весло, и парус,
а то и целый пароход,
чтоб плавалось нам и купалось
как можно лучше и вольней.
Чтоб никому не тяготиться
Его любовью, и коней
даёт, чтоб степью насладиться.
И нас не тянет за рукав,
и не звонит по телефону,
и не стесняет нас никак,
и не ревнует нас к закону.
И отпускает нас на все
четыре стороны, молиться
не заставляя, и совсем
Он потерять нас не боится.
Любви Господней широта
всё покрывает: боль и слёзы.
И терпеливо ждёт, когда
к Его Распятию вернёмся.
Поверь, я тоже научусь
с улыбкой, радостно прощаться,
чтоб, не задумавшись ничуть,
тебе хотелось возвращаться.
2000
х х х
Осенний день – как бы дрожанье губ:
то искривятся и готовы к плачу,
то прыгнут вверх, улыбку обознача.
Но день осенний на улыбки скуп.
Всё смотрит, не поплакаться кому б,
как человек, не верящий в удачу,
как потерявший пару однолюб,
в котором жар сердечный не растрачен.
И парк все призрачнее и прозрачней,
отчётливее контуры ветвей,
времён и сроков, истин и вещей;
задумчивее – что не значит: мрачный.
Обрывки мыслей в облаках тревожны.
В дрожанье губ и плач, и смех возможны.
2000
х х х
У меня на балконе сверчок
петь повадился каждую ночь.
Всё стрекочет, стрекочет – о чём?
И добраться до сути невмочь.
Перестанет, и снова начнёт
бесконечную песню любви.
И смычком в исступлении рвёт
серебристые струны свои.
1999
х х х
Сквозь оскорбительную седину
просвечивает молодость моя,
которой я растратить не успела.
Пожалуй, время вспять не поверну,
и не уеду в дальние края,
и своего не изменю удела.
Но сердце – сердце жгучее, как тайна,
и прожитого груз не тяготит,
и занимать не стану безрассудства.
И жизнь ещё не кажется окраиной,
и в центр её упал метеорит,
и раскалённым вихрем дни несутся.
2000
х х х
О Лисе Маленькому Принцу
напоминал вечерний час,
в который солнышко, лучась,
в пшеницу спелую садится.
А Лис о друге вспоминал,
его головке золотистой,
как только путь его тернистый
чрез это поле пролегал.
И сердце помнит час урочный
и бьётся чаще и сильней.
И пусть промчится много дней -
у сердца есть хронометр точный.
И нет ни горя, ни обид,
а лишь любовь и благодарность.
Пусть впереди разлука, старость –
чуть тронешь сердце – зазвенит.
1999
х х х
Я с тебя бы не сводила глаз,
от тебя не отнимала рук.
Никаких не говорила фраз,
вся бы в зренье обратилась, в слух.
Ты мне сказку расскажи о том,
что не может сбыться никогда.
И посадим рядышком кота
с пышным восхитительным хвостом.
Будет нас баюкать серый кот,
согревать, и нежить, и ласкать.
И не станет когти выпускать.
Всё про нас он знает наперёд.
Знает и не скажет – промолчит,
чуткий мой, заботливый зверёк.
Если уж ничем он не помог,
то ничем уж и не огорчит.
Буду молча на тебя смотреть,
обнимать под пение кота.
Знает Бог, что будет и когда.
А покуда счастье в том, что есть.
1999
х х х
Наша лодочка…Ей не разбиться о быт –
никакого презренного быта.
Если только с уключин весло не слетит,
да Земля не сорвётся с орбиты –
нашей лодочке хрупкой – ей плыть бы да плыть,
как скорлупке ореховой в луже.
Всякий может ногой на неё наступить,
а вода замерзает от стужи.
Оловянный солдатик с прижатым ружьём,
из бумажной фольги балерина –
как они, мы с тобою на лодке вдвоём,
и несёт нас, и кружит стремнина.
Как друг друга от гибели нам уберечь,
не пропасть среди водоворота?
Балерину с солдатиком бросило в печь,
и винить в этом трудно кого-то.
Нашей лодочке в гавань, где быт и уют –
не доплыть, не достать, не добраться.
Нет, не трудности быта её разобьют.
Да поможет ей Бог продержаться.
2000
ВЕРУЮ
Когда в свою сухую ниву
Я семя истины приял,
Оно взошло – и торопливо
Я жатву первую собрал.
Вл. Соловьев
Настанет день – платочек повяжу,
сосредоточусь и пойду ко всенощной.
Не потому, что стану жалкой, немощной,
но вдруг пойму: Ему принадлежу.
Не разглядела девочкой и женщиной –
на склоне лет уж точно разгляжу.
И каждый день с его заботой мелочной –
из остающихся – как мёд вкушу.
Души моей закончится работа.
Закономерный видится итог:
мы обретём друг друга – я и Бог.
И свяжутся разорванные годы.
И к жизни вечной приготовлюсь внутренне.
Платочек повяжу. Пойду к заутрене.
14 августа 1988
х х х
Обживаю этот вечный дом.
Вот: вошла, смотрю по сторонам.
Всё мое – со мной, и всё вверх дном,
нет цены чему-то, что-то – хлам.
Всматриваюсь пристально в окно:
что там открывается окрест?
Отворилась дверь: за ней темно.
Вот закрытая: за нею - свет.
Кто меня научит понимать
смысл мельчайших выступов и ниш?
Необъятность смело обнимать?
И не гнать кормящуюся мышь?
Этот дом мучительно знаком.
Может быть, уже я в нём жила?
Не случайно ль ключ совпал с замком?
Не к себе ли я домой пришла?
21 ноября 1988
х х х
Смотрю – без вызова в глазах,
стою – в предчувствии поклона –
в вечернем храме у пилона,
избыв неверие и страх.
Ещё не знаменю креста –
рука вот-вот ко лбу взметнётся.
Ещё молчат мои уста,
но сердце по молитве бьётся.
Уже перехожу порог,
уже свет истины забрезжил.
Мой дух уже иной – не прежний,
и не цена – усталость ног.
И в откровении предстал
мне сокровенный смысл обряда.
Господь, не Ты ль меня избрал?
И это – так, и это – свято.
25 ноября 1988
х х х
К душам праведным в белых рубашках
день настанет – свою приведу.
Приидем, припадем ко Христу.
Станем завтрашними из вчерашних.
И помолимся Господу днесь:
отврати от греха и сомненья,
научи, как безропотно снесть
страх и тернии, брань и каменья.
И молитву, что тысячу лет
нашим пращурам жить помогала,
принимаю, как утренний свет.
Потому что нашла, что искала.
Нет, ещё не сошла благодать.
А чудес не ищу искушенья.
Пред грядущее утро Крещенья
приведи меня, Боже, предстать.
26 декабря 1988
х х х
Кто откроет – к тому войду и буду вечерять с ним.
Садись со мною вечерять, Иисус,
не думай о распятии пока.
Ты – весть, идущая в уста из уст.
Вот хлеб, вот чаша, вот моя рука.
Ты постучал – я отворила дверь.
Вошёл. С Тобою – Истина и Свет.
Уйдёшь – и всё равно оставишь след
небесный, борющий земную твердь.
Чем больше открывается дверей –
тем Ты всемилостивей и щедрей.
11 ноября 1989
х х х
Но Ты их сам нашёл, Христос.
Ты знал: они несовершенны.
От одного – прямой донос,
в другом – трусливая измена,
а третий недоверчив так,
что проверяет пальцем раны.
Тебя, воскресшего, никак
не узнают, богоизбранны.
А если даже узнают,
и веруют, и принимают –
от малой веры устают:
что ж – необъятность обнимают.
18 марта 1989
х х х
Да молчит всякая плоть человеча
и да стоит со страхом и трепетом.
Не где-то, не когда-то, для кого-то –
но здесь, сейчас, для нас и для меня
Христос пришёл с любовью и свободой,
и умер, и воскрес через три дня.
Не миф далёкий – близкая реальность.
Как трудно и как страшно верить мне
в божественного тела матерьяльность,
преложенную в хлебе и вине.
Создатель мира, всё в себя вместивший,
податель жизни, сущий прежде век –
живой Господь – и Бог, и человек.
И я пред Ним всё трепетней, всё тише.
Сошлись земля и Небо во Христе,
как в горизонте: вот Он, всем открытый.
И я теряюсь в этой широте,
и стынут на губах молитвы.
23 марта 1989
х х х
Октябрь
В иные дни духовный мрак,
что отделяет нас от Бога,
прозрачней и светлей немного,
и ум вольней, и зорче – зрак.
И мимолётной мишуры
великолепье полиняло,
поблекло, ссохлось и опало.
И обнажилось, что внутри.
Под мнимой роскошью одежд –
нагая жизнь. Она роскошней!
В ней проступает образ Божий,
как мысль без слова – строчек меж.
Владыко неба и земли!
В ненастье, в скорби и обиде –
чтоб нам уверовать, не видя –
миг озарения пошли.
20 октября 1989
х х х
Не пецытеся убо наутрие.
Душа – многозаботливая Марфа.
Печётся обо всём, о чём не надо.
А завтрашние мука и отрада
сегодняшних забот не стоят, право.
Настанет утро – и поймём, какая,
когда и как довлеет дневи злоба.
А ночь в тоске бессонного озноба
бесплодна, как смоковница сухая.
Не суетой возьмётся Царство Божие.
Греха не одолеешь суетою.
Ты указал нам правило простое:
сесть, как Мария, к Твоему изножию.
Ты, о душе бездомной попечитель,
Ты веси всё – и тяготы, и нужды.
И вся сия прости ей, потому что
где Марфа – там Мариина обитель.
29 октября 1989
х х х
За всех, во тьме ходящих внешней,
кому ж молиться, как не нам?
Всем, всем воздастся неизбежно,
по вере всем и по делам.
Душа предстанет перед Богом,
а тело возвратится в персть.
О многих, Господи, о многом
мне б умалить Тебя успеть.
Душе, душе моя, что спиши?
Конец смущает и страшит,
и за грехи, что с болью вижу,
предсмертной мукой сокрушит.
Нет, не пасут – ни дом, ни вещи,
ни люди, эти и не те.
Всё ж обо мне, зажегши свечи,
молитесь, братья во Христе.
16 января 1991
х х х
Не раскрыт мой секрет тобою…
Г. Аполлинер
Духовной жаждою томим….
А.С. Пушкин
Но храмоздатель мыслил, как Создатель.
Не так, как мы – совсем, совсем не так.
Не так, как архитектор и ваятель.
Но как Творец, вдохнувший душу в прах.
И вряд ли думал: кстати иль некстати ль
пространства необузданный размах –
и воля обуздать его – в столбах,
в стенах и сводах дружеских объятий.
Он ведал нам неведомый секрет,
и был причастен таинству наитий,
и близок к Богу так, что ближе нет,
и жаждою духовною томим,
свободен был – почти как небожитель.
И рукотворный храм – как Божий мир.
14 апреля 1988
х х х
Нас обступают стены и столбы,
пружинят арки; паруса и своды
естественны, как чудеса природы,
изогнуты, как линии судьбы.
И алтари таинственны, как гроты,
и глубоки, и сумрачны. Из тьмы
души средневековой - светлой нотой
взлетает к Богу барабан главы.
Пространства созерцательная благость
разнеживает, если смотришь с хор.
Но беспокойство зреет и порыв:
то всадник молодой, Димитрий Агиос,
копьё сжимая, мчит во весь опор
и напрягает каменный массив.
14 апреля 1988
х х х
…какая глубина,
какая ясность и какая стройность!
А.С. Пушкин
О чём задумывался, строя храм,
бессмертный гений – безымянный зодчий?
Стоит собор, открытый всем ветрам,
мирам и временам: смотрите зорче!
Вот: вечен, и бесхитростен, и прям –
как слово Божье и как слава отча.
И тайну, что доверена камням,
духовные да разумеют очи.
На зорьке, с первым утренним лучом,
в день Дмитриев и в год, судьбою данный,
о чём задумывался ты, о чём –
бессмертный гений – зодчий безымянный?
А летопись смиренна и проста:
«Князь дивну церковь каменну созда».
1988
х х х
Здесь с человеком пребывает Бог.
Христос на Тайной вечере печален.
Но радостные росписи столбов,
но синь и бирюза - необычайны!
А дисканты какие и альты!
Звени, мальчиший голос, звонче лейся!
Как хрупко это чудо красоты:
хор мальчиков, поющий Перголези.
О детство! Промелькнет косым лучом.
Вихры, веснушки, куртки кумачом –
и кланяются истово и взросло.
Отныне эти души навсегда
хранит – проникновенна и чиста –
молитва
«Stabat Mater dolorosa».
2 мая 1988
х х х
Всякое дыхание да хвалит Господа (Пс. 41)
I
Нет, ты не славословишь, царь Давид.
Псалтирь, и восьмиструнник твой, и гусли
исполнены не радости, но грусти.
И страждет плоть твоя, и дух скорбит.
Невзгод и бед тебе не тяжек груз ли,
вражды, непонимания, обид?
Река тоски, в своём скалистом русле
не умещаясь, пенится, кипит.
Все волны над тобой прошли, все воды.
Минули времена, вожди, народы.
И жизнь испытывалась на излом.
Живой – живёт, а ищущий – обрящет.
И отзывается во мне скорбящий,
тоскующий твой, страждущий псалом.
14 июня 1988
II
Тоскующий твой, страждущий псалом
кого теперь согреет и утешит?
И от греха кого теперь удержит,
и от предательства? Авессалом,
твой сын…Что ж, он, и ты, и всякий грешен,
хоть в чём-нибудь ознаменован злом.
А жизнь тугим затянута узлом –
непредсказуемым и неизбежным.
Несправедливы судьи, может статься.
А Божий суд – пред ним не оправдаться.
Вот: псалмопевец сам судьёй сидит.
«Да хвалит Бога всякое дыханье…»
Но не хвала - страданье эпохально.
Нет, ты не славословишь, царь Давид.
14 июня 1988
х х х
Сегодня я другая, чем вчера.
А завтра – уж сегодняшней не буду.
И неустанно удивляюсь чуду
преображенья – полдней в вечера,
дитя в отца, ученика в Иуду…
Весь этот мир подлунный есть гора
Фавор. А время каждую минуту –
сгорая – вновь родится из костра.
Меняется не суть – но ипостаси,
не смысл молитвы – лишь слова во фразе.
Нет, всё не так: себе наперекор,
как Бог, преображается природа.
Есть в дольнем мире горняя свобода.
И август всходит на гору Фавор.
19-20 августа 1988
х х х
Бузина цельный сад залила…
Как лик неопалимой купины
под белой нерушимою стеною –
мне вспыхнул алый пламень бузины,
воспетой поэтессою одною.
Она, быть может, так же вдоль стены
как я, брела – не летом, так весною.
А дом её и сад озарены,
объяты, как пожаром, бузиною.
А за стеной – смиренный монастырь,
таинственный – и вглубь, и ввысь, и вширь,
доселе – интригующий, зовущий.
Палаты – царские, а погреба –
глубокие, как русская судьба.
неопалима и вовеки суща.
1988
х х х
Подъём – но не крутой, а так, чуть в гору.
Хрустят цветные камешки в песке.
Ласкает день, закат ещё не скоро.
Шагаю в волнах света налегке.
Куда? А там, на взгорке, будто церковь,
простая, чуть белеет в купине.
Я не была там, и не снилось мне.
А всё всплывает в памяти-то цепкой.
Под кроной старец, с посохом, седой.
И на меня глядит будто с улыбкой.
Не знаю, кто он – может, пращур мой,
другой ли кто – приветный, ясноликий.
Покойно мне. Ничто не тяготит.
Ни горе, ни усталость, ни забота.
А только радость, тишина, свобода…
Вот это что: так в рай душа летит.
24 февраля 1993
х х х
Когда улыбается человек,
обрадованный светом и лаской дня,
в нём улыбается Святой Дух
и в ямочках плещется на его щеках.
Когда нахмуривается человек
в заботах расстроенного бытия,
в нём кается и стенает Адам:
зачем не поверил Господу своему.
Когда задумывается человек,
неизмеримую меряя глубину,
Бог снисходительно смотрит на него:
ну как сотворённый постигнет Творца.
Когда к концу подходит жизнь,
а промысел Божий не исполнился в ней,
- стало быть, напрасна жертва Христа?
или была она не для нас?
21 февраля 1989
х х х
Священники были в лиловом,
и каждый держал по свече.
И не было света иного,
чем свет их свечей и очей.
И не было скорби в молчанье –
прощенье, печаль и покой.
И ангелы, Бога встречая,
кругом обошли аналой.
Святыя нетленныя славы
вот-вот возгорится заря.
И близко, у глаз моих самых,
в сиреневых отсветах крылья
раскрылись, стремительно-плавны,
нечаянной лаской даря.
27 февраля 1989
х х х
Когда апостолы займут
места вкруг Божия престола,
и Ангел протрубит на Суд,
и встанем пред лице Христово,
и небо наземь упадет,
совьётся некой плащаницей –
но стены, и алтарь, и свод –
что с ними, с ними что случится?
И в человеке Божий дар –
что станет с ним по Воскресенье?
Страданье, труд, и хлад, и жар –
к чему они, как не к спасенью?
И в жизни вечной, вне греха,
надеюсь, верю: не исчезнет,
но вместе с нами в нас воскреснет
способность слова и стиха.
9 сентября 1989
х х х
Незаметно смерклось. День угас.
Небеса чернильного оттенка.
Нет, ещё метель не началась.
Будет ночью снежно и метельно.
Фонарями улица зажглась.
Всё-то липко, мутно, канительно.
В стороне, тропинкою отдельной,
я бреду, от мира затаясь.
Позади, за чашею оврага,
церковь – до неё рукой подать.
Утром, ясным утром – благодать.
А теперь – тревога, мгла и влага,
и Господь не подаёт мне блага,
и креста на храме не видать.
21-25 января 1993
х х х
До Рождества осталось сорок дней –
чтоб к этой встрече душу приготовить,
и что возможно – то исправить в ней,
а что нельзя – за то пенять на совесть.
Пусть сорок дней на хлебе посидит
и на воде, подумав на досуге,
какой собой являет дефицит,
когда достать старается до сути.
Но в этом и таится парадокс:
чем глубже от поверхности, чем дальше,
тем безразличней – запад ли, восток,
и юг ли, север – безразлично так же.
Там, в глубине, другой ориентир,
о жизни судят по другим законам,
ни денег, ни приличий, ни квартир,
и пот кровавый льют, молясь иконам.
Там счёт грехам окажется иной
и по-иному ценятся заслуги.
Что правотой считать, а что виной,
там лучше знают. Встречи и разлуки
там тоже обретают новый смысл.
На глубине, что, в общем, недоступна,
привычный наш критерий сник и скис.
И совесть хлеб свой солит солью крупной.
И Рождество нам эту глубину
опять разверзнет крохотной пещерой.
И вновь в неё со страхом загляну,
с любовью, и надеждою, и верой.
25 ноября 2001
х х х
Тропа, могильные ограды,
шумливый галочий привет,
и тленья запах сладковатый,
и колокольни силуэт.
И дождь осеннего разлива,
что полнит чашу бытия.
И в храме люди молчаливы,
и у порога – лития.
И Сам Господь, сияя ризой,
ступает к нам из алтаря.
И первый холод октября
в тепле молитвы растворился.
9 октября 1989
х х х
Страстной Четверг
Такой же день сиял в Ерусалиме,
когда Пилат вершил неправый суд,
и под балконом разъярённый люд
послушно проревел другое имя.
А Истину в её сиянье вечном
Пилату заслонял апрельский день.
Палило солнце, поглощая тень
и обнажая вора в каждом встречном.
Но этот не похож на проходимца:
и речи, и повадка мудреца.
А били – не отворотил лица.
Жаль, этому уж не освободиться.
Несчастный точно будет на Голгофе.
Вы, иудеи, кто вас разберёт.
А этот будто знает наперёд
и сам спешит навстречу катастрофе.
Жара как будто спала. Прокуратор
тяжёлыми шагами вышел в сад.
Не люди, нет, но боги суд вершат.
А это всё – комедия, театр.
16 апреля 1998
х х х
Мне – отмщение, Аз воздам.
Твоё отмщенье – в совести моей.
Её судом ты судишь, и караешь
её мечом. И торжествуешь в ней,
и если умирает – умираешь.
Нет, даже на распятии живёт:
вот, кажется, уж силы в ней иссякли –
вдруг вскинется, чуть слышно позовёт.
Ты – этот голос совести, не так ли?
И как в Марию Дух Святой вошёл,
зачав Христа, так каждая и каждый
плодов Его чудесных не лишён.
И совесть, может статься, самый важный.
«От слов своих осудишься, от слов
своих и оправдаешься». Не извне –
внутри души вершится бой со злом,
не в мире сем – в невидимой отчизне.
27 марта 1989
х х х
В АРХИВНОЙ ТИШИНЕ…
Перед обедом рисовал с бульвара.
В.А. Жуковский
Господа в высоких шляпах,
дамы с талией в корсете,
от садов вишнёвых запах.
Некто, едущий в карете.
У Дворянского собранья
ход замедлила карета.
Ах, их ждали тут заранее:
гостя, свиту и поэта.
У Наследника при этом
высочайшие заботы.
А поэт перед обедом
рисовал с бульвара что-то.
Карандаш водил летучий,
глядя на холмы и храмы:
вот, в скуфьях, собор над кручей,
силуэт какой-то дамы,
вот ещё – в резных узорах,
там – церковных главок свечки.
И в рисунках этих скорых
миг остановил навечно.
Может быть, сии пенаты,
только в день осенний, скушный,
посетил году в тридцатом
Александр Сергеич Пушкин.
3 июля 1999
х х х
По краешку срытого вала
пустырь с гаражами да хлам.
А в древности церковь стояла,
из плинфы стремительный храм.
Высокий, с изломами сводов,
с миндальным разрезом окон,
и строгий, и радостный – вот он!
А холм над рекой – как Сион.
И смотрится в быстрые воды
столичный ликующий град.
Промчатся недолгие годы –
и церковь, и слава сгорят.
И только от плинфы обломки
останутся в древней земле,
и вала не станет на кромке,
и град растворится во мгле…
21 октября 2000
х х х
О скоропись семнадцатого века!
Какая Ы, а В, а мягкий знак!
В монастыре – по описи – всё ветхо,
ещё чуть-чуть – и обратится в прах.
И подписи: отца архимандрита,
и казначея, и не помню чья.
О неизбывной скорби – деловито,
как о чужой, а всё-таки – своя…
Привычная архивная рутина:
все до единой буквы различить,
прочесть, переписать…И те руины
представить, пожалеть и полюбить.
27 июля 2001
х х х
Землемер уездный занемог.
И начальству рапортом доносит,
что работу, де, не кончит в срок,
что, де, освидетельствовать просит
лекаря, и матери послать
жалованье, что ему причтётся.
Молодой ещё, лет тридцать пять.
Обречённый, о живых печётся.
И явился лекарь полковой,
записал: «Горячкою простудной
одержим взаправду таковой».
И осенней ночью бесприютной
юрьевский уездный землемер,
встать не чая, волей Божьей помер.
Неприметной доблести пример…
Фонд такой-то, опись, дело номер…
7 августа 2001
х х х
Где разгуливали павлины,
там чеканит шаг ВЧК.
В монастырской церкви старинной
дверь закрыта – не снять замка.
Казначея и прочую братью
гонят в странноприимный дом.
Богу с красноармейской ратью
не ужиться в месте святом.
Казначею за все обидно:
нет такого декрета, нет,
чтоб монахов прогнать бесстыдно,
не про это совсем декрет.
Окрик, обыск, на дверь – печати,
архипастыря – под арест.
Передергивая плечами,
казначей подписал реестр.
Говорят – за народ, а сами
отбирают последний скарб.
И война, и нужда – тисками,
и на старости – без куска б?
Разберётся, Бог даст, начальство…
А письмо – у меня в руках.
Век прошёл и уже кончается…
Что-то сталось с тобой, монах?
15 августа 2001
х х х
При въезде в город – с левой стороны
должна встречать приезжего застава.
А государь нашёл заставы справа,
и не взыскал с виновного вины.
И слишком близко к городской черте,
и дом заставный – будкой деревянной,
и на плац-формах ружей нет, а те,
что есть – без сошек. Сплошь одни изъяны.
И на столбах заставных нет гербов
с двуглавыми имперскими орлами.
И нищета ползёт из всех углов.
И первобытный вид нарушен в храме.
И не пестрить бы краскою дома,
а будки красить краскою военной…
И далеко идущие весьма
губернский город ждали перемены.
Строительный назначен комитет.
И древний храм недолго оставался
с пристройками, которых нынче нет,
что жаль. А ларчик просто открывался.
И в этот ларчик довелось и мне
заглядывать, как в свой почтовый ящик,
исследуя в архивной тишине
высокий слог посланий Высочайших.
16 августа 2001
х х х
Весьма искусен в рисовальном деле
и перспективной регуле обучен.
И если снять с натуры акварели
в «Губернский атлас» – кто сумеет лучше?
Что ж, он согласен, труженик исправный.
И вот рисует «Вид с песков», как надо:
вдали холмы и в дымке город славный,
и пастораль вблизи, пастух и стадо.
А вот – присутствий протяжённый корпус
и два известных древностью собора:
один большой, и колокольни конус,
другой в обстройке, весь в резных узорах.
И несколько прекрасных акварелей
нарисовал, покуда было зренье.
Но вот глаза настолько ослабели,
что всё своё чертежное уменье
и все архитектурные предметы –
он, архитектор мой провинциальный –
проекты, планы, чертежи и сметы –
оставил. И в уезд уехал дальний.
Он выполнил высокую работу:
он приближал провинцию к столице.
По чертежам – губернский город – вот он!
и по его рисункам – состоится.
18 августа 2001
х х х
Очарованье дней минувших –
зачем оно, и в чём, и где? -
В вещах, уж никому не нужных,
в заглохших парков красоте,
в руинах княжеского дома,
в чертах давно истлевших лиц.
Ах, отчего ж всё так знакомо –
как образ, вставший со страниц?
Живой – в предметах и портретах,
в неуловимости своей.
Дворянский мир в его приметах.
История. Судьба. Музей.
1995
ЛАБИРИНТЫ СНА
Мне отец прислал ромашки,
жёлто-белые ромашки
вместе с веточкой сосны.
Как пришла домой, так сразу
их поставила я в вазу
на столе, что у стены,
под иконкою с багетом,
перед маминым портретом,
на столе, где хлеб и соль.
В белых венчиках желточки,
простодушные цветочки
расцвели дороги вдоль.
Вдоль дороги на могилу.
Я и прежде там ходила
много раз. И вот домой
принесла себе немножко
тех ромашек придорожных
вместе с хвоей и смолой.
17 июня 1994
х х х
Как много обещает май:
листочков первых сотворенье,
эфир, наполненный сиренью,
двор, вспоминаемый как рай,
девчачьи летние одёжки,
и складок клетчатых каскад,
и прыгалки дугой летят,
и быстрые мелькают ножки.
И радость в сердце всё полней,
поскольку в музыкальной школе
дарована сегодня воля –
пораньше на десяток дней.
Букетик утренних купавок –
успехам скромным в унисон –
учительнице поднесён.
Теперь о гаммах и октавах
забыть на месяц или два!
И четверти конец и года,
и долгожданная свобода
вот-вот войдёт в свои права.
18 мая 1996
х х х
Блуждаю в лабиринтах сна,
как некогда в ближайшем парке,
где барбарис и бузина,
аллей березовые арки,
бассейн с лягушками, зимой
катком служивший превосходно,
и гипсовых гигантов строй,
вдоль главного застывших входа.
Качели, домики, канат –
родная детская площадка,
аттракционы, чей-то сад,
с отметиной на лбу лошадка,
и вдруг – совсем как дверь в стене –
пруд с лебедем посередине.
И всё блуждаю в той стране,
как в лабиринтах сна, доныне.
11 ноября 2000
х х х
И клён взъерошенный…
А.Кушнер
Клён ты мой опавший…
С.Есенин
Укрывается тополь взъерошенный…
&nb